Проблема христоцентризма в романе "Идиот" . Современная полемика

роблема христоцентризма в романе «Идиот» с точки зрения Н.Я. Берковского
Проблема христоцентризма в романе «Идиот» с точки зрения А.П. Скафтымова
Проблема христоцентризма в романе «Идиот» с точки зрения К.В. Мочульского
Заключение
Литература

Проблема христоцентризма в романе "Идиот" . Современная полемика

— Павлищев... Павлищев перешел в католицизм? Быть этого не может! — вскричал он в ужасе.
— Ну, «быть не может»! — солидно прошамкал Иван Петрович, — это уж много сказать, и согласитесь, мой милый князь, сами... Впрочем, вы так цените покойного... действительно, человек был добрейший, чему я и приписываю, в главных чертах, успех этого пройдохи Гуро. Но вы меня спросите, меня, сколько хлопот и возни у меня потом было по этому делу... и именно с этим самым Гуро! Представьте, — обратился он вдруг к старичку, — они даже претензии по завещанию хотели выставить, и мне даже приходилось тогда прибегать к самым то есть энергическим мерам... чтобы вразумить... потому что мастера дела! У-ди-вительные! Но, слава богу, это происходило в Москве, я тотчас к графу, и мы их... вразумили...
— Вы не поверите, как вы меня огорчили и поразили! — вскричал опять князь.
— Жалею; но, в сущности, всё это, собственно говоря, пустяки и пустяками бы кончилось, как и всегда; я уверен. Прошлым летом, — обратился он опять к старичку, — графиня К. тоже, говорят, пошла в какой-то католический монастырь за границей; наши как-то не выдерживают, если раз поддадутся этим... пронырам... особенно за границей.
— Это всё от нашей, я думаю... усталости, — авторитетно промямлил старичок, — ну, и манера у них проповедовать... изящная, своя... и напугать умеют. Меня тоже в тридцать втором году, в Вене, напугали, уверяю вас; только я не поддался и убежал от них, ха-ха!» [1]
Это была и остается извечная проблема внутрихристианских отношений с периода 1054 года, когда произошел раскол, поделивший христианскую религию на две ветви – католиков и православных. С тех пор не прекращаются споры о том, чье христианство «правильнее». Для человека секулярного подобный вопрос не стоит, ему все равно, а князю все равно не было. Он – исключительно православный и не собирался сходить со своих позиций.
Князь, сам того не подозревая, и, тем более, не желая, провоцирует катастрофу, вызывая ревность во всем многообразии его семантической интерпретации.
Доброта сама по себе – страшна сила, но его доброта – это повод к междоусобице, поэтому [2.С.565.] философия князя Мышкина, его метод спасения мира, поневоле трагичен.
Кульминация всего – [2. С.570] последняя сцена, когда Рогожин и князь выступают сообща, в роли примирившихся братьев. Их дружбу-вражду связала любовь к Настасье Филипповне, и не важно, что со стороны Рогожина это была любовь-страсть, а со стороны князя Мышкина – любовь-жалость.
Кстати, подобный вид любви достаточно характерен для православного христианства, «возлюби ближнего своего». А в силу того, что в отношениях между Мышкиным и Настасьей Филипповной сексуальность не имела никакого значения, то подобный гипотетический семейный союз, не мог привести ни к чему обычному. Впрочем, истории знакомы случаи, когда лозунг русских сектантов-мистиков «живи с женой как с сестрой» воплощался в жизнь. Можно привести такие примеры, как чета Мережковских, Блок и Менделеева, и, конечно же, семья батюшки Иоанна Кронштадтского.
Естественно, смерть Настасьи Филипповны не могла не потрясти князя, но, судя по тем интонациям, которыми Смоктуновский задает вопрос о том, чем была убита Настасья Филипповна, а спрашивает он «детским, обыкновенным, чуть не деловым голосом человека, который знал, что все так и будет, но не знал». [2.С.571]
«Князь шагнул еще ближе, шаг, другой, и остановился. Он стоял и всматривался минуту или две; оба, во всё время, у кровати ничего не выговорили; у князя билось сердце так, что, казалось, слышно было в комнате, при мертвом молчании комнаты. Но он уже пригляделся, так что мог различать всю постель; на ней кто-то спал, совершенно неподвижным сном; не слышно было ни малейшего шелеста, ни малейшего дыхания. Спавший был закрыт с головой белою простыней, но члены как-то неясно обозначались; видно только было, по возвышению, что лежит протянувшись человек. Кругом в беспорядке, на постели, в ногах, у самой кровати на креслах, на полу даже, разбросана была снятая одежда, богатое белое шелковое платье, цветы, ленты. На маленьком столике, у изголовья, блистали снятые и разбросанные бриллианты. В ногах сбиты были в комок какие-то кружева, и на белевших кружевах, выглядывая из-под простыни, обозначался кончик обнаженной ноги; он казался как бы выточенным из мрамора и ужасно был неподвижен. Князь глядел и чувствовал, что, чем больше он глядит, тем еще мертвее и тише становится в комнате. Вдруг зажужжала проснувшаяся муха, пронеслась над кроватью и затихла у изголовья. Князь вздрогнул.
— Выйдем, — тронул его за руку Рогожин. Они вышли, уселись» [1]
Так раскрывается уже неизвестный нам князь Мышкин, не тот, призванный спасти людей, вывести их из того негативного состояния, в котором они пребывают, к райским кущам, тем более, что его неоднократно посещали видения. Мы видит соучастника убийства. Ему не были известны лишь технические подробности, но в том, что должно произойти, он не сомневался. Но предотвратить неизбежное было не в его силах, слаб он для этого.
Конечным результатом стало помешательство, на этот раз, видимо, окончательное, князя Мышкина. Смоктуновский удачно смок воплотить первые признаки духовной смерти князя - тихий страшный смех безумного.
Князь Мышкин, по словам Берковского, человек «конечной цели», он увлекает ею людей, вызывает в них чувство недостаточности той жизни, в которой они живут, стремление к высшему и лучшему. Но он делает лишь предложение, мол, так возможно и правильно, не говоря, как к этому прийти. В отличие от Христа, который указал путь, князь - утопист.
Проблема христоцентризма в романе «Идиот» с точки зрения А.П. Скафтымова
В своем исследовании «Тематическая композиция романа «Идиот» он утверждает, что взаимосвязь композиционных частей произведений Достоевского поразительно последовательна. «...Все обусловлено... единой... идейно-психологической темой автора. Внутренний тематический смысл безусловно господствует над всем составом произведения»[4. C.25]
Говоря о принципах анализа произведения, исследователь отмечает: «Ход анализа и все заключения его должны имманентно вырастать из самого произведения» , и мы придерживаемся того же мнения, при анализе опираясь прежде всего на текст самого художественного произведения. А. П. Скафтымов, исследуя тематическую композицию романа, посвящает каждую главу отдельному персонажу: Настасье Филипповне, Ипполиту, Рогожину, Аглае Епанчиной, указывает на общие черты характера Гани Иволгина, генерала Иволгина, Келлера, Лебедева, Фердыщенко, выделяя важнейший мотив поведения - гордость. Рассматривается не только тематическая композиция произведения, но и мотивы поведения персонажей. При этом все они противопоставляются князю Мышкину, так как у него гордости нет, именно с этим героем и связывает А. П. Скафтымов идею романа: «через прощение - любовь и приятие мира».
Главным методологическим убеждением Скафымова является признание телеологического принципа в формировании произведения искусства, т.е. все, что существует, не только целесообразно, но так же и предопределено.
Исходя из этого принципа, Скафтымов рассматривает концепцию действующих лиц, их внутреннюю организованность и соотношение между собой, каждую сцену, эпизод, деталь, на уровне действенно-динамичкских отношений. Здесь все обусловлено общей идейно-психологической темой автора, а внутренний тематический смысл господствует над всем составом произведения.
Внутреннее членение целостных образов действующих лиц романа происходит по категориям наиболее обособленных и выделенных в романе эпизодов, восходя затем к более мелким неделимым тематическим единицам – «тематическим мотивам». [4.С.31.]
Доминирующими, с точки зрения автора статьи, здесь являются темы гордости, хотя на наш взгляд, это, скорее всего, гордыня, что значительно хуже, с точки зрения христианства, потому что она является одним из «смертных грехов».
Возьмем, к примеру, образ Настасьи Филипповны созданный в сложении двух главных пересекающихся тем гордости и высокой моральной чуткости. Падение ее дает автору возможность автору развернуть в ней необходимые ему мотивы трагического раздвоения личности между импульсам самоутверждения и гордости, с одной стороны, и с сознанием своей недостаточности, неполноты перед высшим идеалом и тоской по этому идеалу, с другой. [4.С.32-33.]
Ею руководят мощные мотивы – жажда идеала, прощение, невозможность получения прощения, наряду со злобной мстительностью по отношению к Тоцкому, гордыня и самооправдание.
Она – не искательница и не законодательница наслаждений. Ее бремя не есть бремя чувственности. Одухотворенная и тонкая, она ни на мгновение не бывает воплощением пола. [4. С. 39]
Ее страсть – в воспаленной духовных обострений. Ее демон – в неутолимой непокорности гордого духа. Ее оргийность – в безудержном смывании житейских плотин под порывам неумолкаемой духовной бури. Это то, что способен видеть в ней Рогожин.
В письме к князю она пишет: «Ради бога, не думайте обо мне ничего; не думайте тоже, что я унижаю себя тем, что так пишу вам, или что я принадлежу к таким существам, которым наслаждение себя унижать, хотя бы даже и из гордости. Нет, у меня свои утешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне трудно было бы даже и себе сказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я знаю, что не могу себя унизить даже и из припадка гордости. А к самоунижению от чистоты сердца я не способна. А стало быть, я вовсе не унижаю себя.
Почему я вас хочу соединить: для вас или для себя? Для себя, разумеется, тут все разрешения мои, я так сказала себе давно... Я слышала, что ваша сестра, Аделаида, сказала тогда про мой портрет, что с такою красотой можно мир перевернуть. Но я отказалась от мира; вам смешно это слышать от меня, встречая меня в кружевах и бриллиантах, с пьяницами и негодяями? Не смотрите на это, я уже почти не существую и знаю это; бог знает, что вместо меня живет во мне. Я читаю это каждый день в двух ужасных глазах, которые постоянно на меня смотрят, даже и тогда, когда их нет предо мной. Эти глаза теперь молчат (они всё молчат), но я знаю их тайну. У него дом мрачный, скучный, и в нем тайна. Я уверена, что у него в ящике спрятана бритва, обмотанная шелком, как и у того московского убийцы; тот тоже жил с матерью в одном доме и тоже перевязал бритву шелком, чтобы перерезать одно горло. Всё время, когда я была у них в доме, мне всё казалось, что где-нибудь, под половицей, еще отцом его, может быть, спрятан мертвый и накрыт клеенкой, как и тот московский, и так же обставлен кругом стклянками со ждановскою жидкостью, я даже показала бы вам угол. Он всё молчит; но ведь я знаю, что он до того меня любит, что уже не мог не возненавидеть меня. Ваша свадьба и моя свадьба — вместе: так мы с ним назначили. У меня тайн от него нет. Я бы его убила со страху... Но он меня убьет прежде... он засмеялся сейчас и говорит, что я брежу; он знает, что я к вам пишу».[1]
Для Мышкина она воплощенная – гордость, нравственная чуткость и чистота. Доминантой ее является стремление к прощению, которое она не может получить ни от кого, и, в первую очередь, от самой себя. Ее темперамент – это поза, поскольку бунт выражается – только на людях, они и играет для людей. Но себя не оправдывает.
Этот мотив неприятия прощения очень типичен для Достоевского. Прощение только тогда имеет смысл, когда дано и принято без соревнования. И прощаемому, и прощающему нужно взаимно простить само прощение, иначе его свет растворится злобой преобладания одного над другим. [4.С.49.] А в случае с Настасьей Филипповной желание и стремление не совпадают в возможности. Она сама себя губит, живя в состоянии «заниженной самооценки», усугубленной чувством вины и неприятием собственной, как ни парадоксально это и звучит, собственной внутренней чистоты. Подобная позиция – тоже, своеобразная гордыня, она упивается собственным положением, выставляя напоказ, мол, «вот, какая я плохая».
Князь, исповедующий любовь ко всем и всему, живущий по христианским законам, нисколько этим не тяготясь, выглядит идиотом в окружении обычных, нормальных жизненных людей, а все потому, что умеет радоваться жизни. Ему даже Аглая задала вопрос: « вы умеете радоваться жизни?».
Еще Христос говорил, «будьте как дети», именно за ними Царствие Небесное. Дети чисты, открыты, их не мучают проблемы бренного мира, они умеют радоваться, просто радоваться, а не почему-то. Таков и князь Мышкин, пребывающий в состоянии радости и любви в прощении и через прощение.
В то время, которое он провел в Швейцарии, он научился общаться с детьми, полюбил их, они полюбили его, недаром Мышкин утверждал, что душа лечится через детей.
Князь естественен настолько, что порой это может противоречить установившимся в обществе традициям. Он видит только хорошее. Поскольку сам изначально не в чем не замешан и подтекстов в других просто не предполагает. Кроме того, Мышкин не самолюбив, что и проявляется в сцене, когда князь легко принимает одолжение. Он естественен и видит только то, что в ней сердечного.
Любовь для него такое же естественное состояние, как жить и дышать, вот только любовь эта не обычная земная, а всеобъемлющая, та о которой говорил Иисус. А когда приходит момент выбора, желание спасти, то наступает критический момент, когда Мышкин становится не способным бороться с обстоятельствами. Его внутренняя установка на бездейственность приводит к печальным последствиям.
Конечно, он - апологет и, возможно даже, живое воплощение любви. Любовь, как последняя радость и счастье в жизни, это начальная и конечная точка духовного света князя.[4.С.71.]
Но по отношению к Настасье Филипповне Мышкин не вполне корректен, поскольку видит в ней больного человека, раздавленного необходимостью страдания. Впрочем, тоже он видит и в Рогожине. Для князя Настасья Филипповна скорее объект сострадание, нежели любви, что вполне осознается ею. В силу данных обстоятельств, а так же по привычке [4. С.42.] в отношениях к князю у Настасьи Филипповны присутствует подозрительность и самозащита самолюбия, отсюда метания и изломы в отношениях.
Рогожин – яркий персонаж, который одержим любовью к Настасье Филипповне, в которой ощущает молитвенно покоряющий нежный свет, замеченный в свою очередь и князем Мышкиным. У Рогожина любовная лихорадка, страсть, как предельное воплощение сил эгоизма, любви, ревности. Понятно, что сознание отверженности в нем отзывается злобой к объекту его любви.
Если «детскость» князя Мышкина в романе представляется как естественное состояние души, то в других случаях, например, с Аглаей Епанчиной подобная трактовка не представляется возможной. Она хоть и ребенок, но (С. 55.) ее детскость – это своеобразное выражение гордой самозащиты от чужого «я», когда спасая свою независимости, переходит в наступление как раз в том пункте, которого больше всего совестится. Ее показная демонстративность – сродни «беспутству» Настасьи Филипповны.
То состояние «детскости», которое подспудно постулируется Мышкиным, предполагает «признак указания на «живые источники» сердца, незаглушаемые никакими уверениями и соблазнами отрицающего рассудка и гордости. Это - душевная непосредственность выходу которой мешает гордость. Состояние детскости, как «возвращение к себе домой». (С.79).
В романе имеет место не только христологический контекст, но так же и «дъяволиада» от Достоевского, и это не только воплощенные бушующие страсти, но и «срединность» Гани Иволгина, который не способен не только отдаться порыву, но насильно хочет быть оригинальным, и его представления о незаурядности связаны с выгодой. [4.С.56.] Даже «падучая» князя - на порядок выше здорового состояния Гани, особенно если учитывать образы рая, увиденные Мышкиным за секунду до припадка.
Помимо темы гордыни, Скафтымов обращает внимание на прощение, как акт милосердия. Мотив прощения настолько типичен для русского православия, что даже существует феномен Прощенного воскресенья, перед началом Великого Поста. Нельзя входить в Пост, имея камень за душой. Не правильно это.
Но Достоевский, по мнению критика, предлагает эксплицированный, т.е саморазвертывающийся и не лишенный оригинальности вариант темы прощения, при котором несчастный должен простить счастливого. Подобная установка естественный, хотя и иррациональный закон человеческого духа. Понятно, что несчастный несет в сердце обиду. Если происходит в подобном случае прощение, то революций не происходит в принципе.
В то же время, если жить по христианским законам, а не пребывать в самоудовлетворенном эгоизме, счастье перед несчастьем всегда внутренне стушевывается, и как результат, проявляется осознание какой-то вины.
Ни кого из персонажей романа Достоевского «Идиот» нельзя назвать абсолютно счастливым, здесь речь идет исключительно об успешности или неуспешности. Соответственно, говоря об уровне прощении-непрощения следует сместить акценты в стороны неоднозначности положений и ситуаций.
Если генерал Иволгин на первый взгляд кажется эдаким «Хлестаковым», то Достоевский предлагает читателю обратить внимание не только на внешнюю сторону проблемы, но и на внутренний ее аспект. Иволгин пережил трагедию, результат которой носит в душе. Он сам себе некоторые вещи не может простить, но в нем есть жажда любви, хотя он в нее и не верит.[4.С.58].
Этих людей призван всколыхнуть князь Мышкин, как носитель света в романе. Другой вопрос, что не все у него получается, хотя потенции и есть. «Атеистом же так легко сделаться русскому человеку, легче чем всем остальным во всем мире! И наши не просто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак и не замечая, что уверовали в нуль. Такова наша жажда! «Кто почвы под собой не имеет, тот и бога не имеет». Это не мое выражение. Это выражение одного купца из старообрядцев, с которым я встретился, когда ездил. Он, правда, не так выразился, он сказал: «Кто от родной земли отказался, тот и от бога своего отказался». Ведь подумать только, что у нас образованнейшие люди в хлыстовщину даже пускались... Да и чем, впрочем, в таком случае хлыстовщина хуже, чем нигилизм, иезуитизм, атеизм? Даже, может, и поглубже еще! Но вот до чего доходила тоска!.. Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым спутникам берег Нового Света, откройте русскому человеку русский Свет, дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским богом и Христом, и увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий вырастет пред изумленным миром, изумленным и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча, меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут, судя по себе, без варварства».
Огромную важность в связи со всем вышесказанным приобретает третья финальная сцена, которую условно можно назвать сценой прощения. Особенно остро в ней начинает звучать для Мышкина тема Христа. Мышкин гладит щёки и волосы Рогожина и тем самым прощает его. Он очищает человека, совершившего убийство. Именно очищение и даёт Мышкин Рогожину. «Князь смотрел и ждал; время шло, начинало светать. Рогожин изредка и вдруг начинал иногда бормотать, громко, резко и бессвязно; начинал вскрикивать и смеяться; князь протягивал к нему тогда свою дрожащую руку и тихо дотрагивался до его головы, до его волос, гладил их и гладил его щеки... больше он ничего не мог сделать! Он сам опять начал дрожать, и опять как бы вдруг отнялись его ноги. Какое-то совсем новое ощущение томило его сердце бесконечною тоской. Между тем совсем рассвело; наконец он прилег на подушку, как бы совсем уже в бессилии и в отчаянии, и прижался своим лицом к бледному и неподвижному лицу Рогожина; слезы текли из его глаз на щеки Рогожина, но, может быть, он уж и не слыхал тогда своих собственных слез и уже не знал ничего о них...» [1.]
Но это прощение обернулось для князя Мышкина искуплением, он сам стал искупительной жертвой. И здесь Достоевский не упускает возможности сопоставить два образа Льва Николаевича Мышкина и Иисуса Христа. Один умер на кресте, другой, хоть и остался телесно жив, но умственно и духовно превратился в больного, психически ненормального человека.