Дон Кихот и князь Мышкин (по роману Сервантеса "Дон Кихот" и роману Ф.М.Достоевского "Идиот")

Оглавление

Введение
Идеальные и реальные миры Дон Кихота и князя Льва Мышкина
1. Алонсо Кихано Добрый - Рыцарь Печального Образа
2. Лев Мышкин – «князь- Христос»
Заключение
Библиография

Дон Кихот и князь Мышкин (по роману Сервантеса "Дон Кихот" и роману Ф.М.Достоевского "Идиот")

Расширение сознания героя происходит и в другом направлении. В этом отношении очень важна сцена в Сьерра-Морене. Горный пейзаж, видимо, возродил в памяти Дон Кихота эпизод из «Амадиса Гэльского», в котором возлюбленный Орианы бурно выражает свое отчаяние на склонах Пенья-Побро, и Дон Кихот совершенно неожиданно решает «обезуметь» совершать соответственно самые неразумные поступки в доказательство своей верности Дульсинее Тобосской. А на резонное замечание Санчо, что у него нет никакой причины сходить с ума, Дон Кихот произносит слова весьма примечательные: «В том-то вся суть, в том-то вся тонкость этого дела! … Другое дело — обезуметь так, без всякой причины.. . в безумии я и пребуду»8. То, что проделывает Дон Кихот в Сьерра-Морене, кажется со стороны игрой, лицедейством, но герой и в этомтеатральном действе не представляет, а живет: «Это игра, которая смешана с жизнью, тождественная ей, неразличима от жизни, для Дон Кихота столь же реальное бытие». 9
Нельзя сказать, что Дон Кихот вовсе не задумывается о последствиях своего рыцарского вмешательства в жизнь. Особенно больно он переживает неудачу в истории с пастушонком Андресом, который после заступничества Дон Кихота был избит хозяином еще более жестоко, чем прежде. Да и рассказ о бесчинствах, творимых по всей округе освобожденными им каторжниками, уязвляет его совесть. Но цельная реальность сознания Дон Кихота по-настоящему начинает рушиться, как только не он оказывается режиссером и актером разыгрываемых всерьез театральных представлений, а его противники и оппоненты.
В 1-й части фантастический план рыцарског0 романа был непосредственной реальностью только для Дон Кихота, остальные персонажи стремились, как могли, разуверить его, расчленить эмпирический и идеальный миры. Во 2-й части, Дон Кихот почти не фантазирует по доброй воле; только в описании того, что он якобы видел в пещере Монтесиноса, да в объяснении того, что заставило его учинить Разгром кукольного театра маэсе Педро10 (II, 26), вновь появляются реминисценции из рыцарского романа. Но позднее и сам Дон Кихот не уверен, что в пещере Монтесиноса все было на самом деле так, как он рассказал, а «первый автор исторци» Сид Амед в примечаниях, якобы написанных на полях «подлинника», указывает: «...впрочем, нам достоверно известно, что перед самой своей кончиной и смертью Дон Кихот, по слухам отрекся от этого приключения и объявил, что он сочинил его…»11 (II, 24). Что же касается марионеток, то «отрезвление» Дон Кихота происходит тотчас же после проишедшего, и он приносит извинения за учиненный разгром, возмещая маэсе Педро материальные потери.
Когда после этого приключения герои в очередной раз останавливаются на ночь на постоялом дворе, «Санчо обрадовался, что Дон Кихот, вопреки своему обыкновению, принял его не за замок, а за обычную гостиницу».12 .И это случается с Дон Кихотом во 2-й части все чаще. Можно сказать, что в прежний рыцарский мир героя часто чуть ли не силком втас­кивают все остальные персонажи.
Роман Сервантеса с самого начала насыщен театральными и игровыми элементами. Во 2-й части книги значение этого театрально-игрового начала чрезвычайно усиливается. В сущности вся жизнь вокруг сервантесовских героев предстает как осознанная или бессознательная игра. Представление о жизни как о лицедействе, здесь, во 2-й части, получает наиболее полное и разностороннее раскрытие. Оно сливается с присущим роману с первых глав и даже все усиливающимся ощущением зыбкости границ между эмпирической и иллюзорной реальностью, которые в романе часто как будто меняются местами, и эмпирическая реальность начинает казаться чистейшей иллюзией, а иллюзорная обретает конкретность и точность очертаний доподлинной эмпирией.
Больше половины 2-й части составляют мистификации, устраиваемые более или менее убедительно «по мотивам» рыцарских романов. Как это ни прискорбно, но первенство здесь в отношении мистификации принадлежит Санчо. Это он, увидев однажды трех крестьянок, едущих верхом па ослицах, выдаст их своему господину за Дульсипею Тобосскую и ее приближенных дам13 .И тут происходит первый сбой в сознании Дон Кихота: он, который еще недавно в своем горячечном сознании так легко переходил от эмпирической реальности к идеальной, что ни в коей мере не нарушало цельности его сознания, на этот раз упорно видит не Дульсинею, а лишь грубую крестьянку, от которой дурно пахнет. Еще более хитроумно «творят» рыцарскую реальность другие мистификаторы: Самсон Карраско, дважды вступающий в поединок с Дон Кихотом — сперва под именем Рыцаря Леса14 , а потом уже на набережной Барселоны в обличий Рыцаря Белой Луны, и, конечно же, герцог и герцогиня со всей их челядью, задумавшие ради того, чтобы поразвлечься, грандиозный спектакль во многих актах (почти все главы, начиная с 30-й и вплоть до 57-й, а затем, уже на обратном пути Дон Кихота из Барселоны — гл. 69—70).
Однако при всей изобретательности устроителей этих спектаклей они, конечно, не способны проникнуть в глубины сознания Дон Кихота. Как замечает С. Г. Бочаров, «грубо воспроизводя, подражая сознанию Дон Кихота, декорация воспроиз­водит только поверхностное и внешнее в этом сознании, лишь оболочку». 15 А Дон Кихот, напротив, в этой части «особенно дальновиден, мудр и широк», и потому все чаще он начинает сомневаться в том, в чем ранее сомневаться не мог. И он уже готов признаться, что одному Богу известно, «существует Дульсинея на свете или же не существует, вымышлена она или же не вымышлена».16 . Один из проницательных испанских исследователей Мартин де Рикер справедливо указывал, что в 1-й части романа донкихотовское безумие благодаря раздвоенности личности героя создает миры, которые его окружают. Эта раздвоенность исчезает во 2-й части, где уже не герой, а другие персонажи преображают действительность вокруг него. Здесь Дон Кихот, кроме колотушек, получает все более чувствительные удары по своим идеально-реальным представлениям о мире. И отречение от них после поражения в поединке с Рыцарем Белой Луны, т. е. с Самсоном Карраско,—не новый этап в эволюции образа Дон Кихота, а конец этой эволюции.
С мотивом дороги, странствия тесно связан и мотив ухода, присущий герою романа Сервантеса. Дон Кихот бежит от обыденности и повседневности в поисках идеального, героического и прекрасного мира рыцарских романов и шире — мира человеческой литературы и культуры. Дон Кихота перед смертью все-таки поработила стихия реального. Ведь в конце второго тома завещание составляет уже не Дон Кихот, а Алонсо Кихано Добрый, и оно гласит: «Item, желаю, чтобы племянница моя Антонио Кихано, буде она вознамерится выйти замуж, выходила за такого человека, о котором было бы заранее известно, что он о рыцарских романах не имеет понятия; если же будет установлено, что он их читал, а племянница моя все же захочет выйти за него замуж и действительно выйдет, то в сем случае я лишаю ее наследства и прошу душеприказчиков моих употребить его по их благоусмотрению на добрые дела»17. Алонсо Кихано Добрый, как видим, предельно категоричен в своих поступках. Совсем как Дон Кихот!
В финале романа Дон Кихот возвращается домой и в скором времени умирает. Это также не случайно: умирая, мы возвращаемся в наш истинный дом, который когда-то покинули в поисках приключений и опыта. Пройдя по извилистому пути жизни, наш герой смог победить самого себя, ибо был благородным, отважным и преданным; ибо был защитником справедливых и всегда трудных дел; ибо никогда не выказывал привязанности к богатству и приходил на помощь всем нуждающимся. Он был больше чем просто добрым человеком; он был воплощением достоинства. Его уже ничто не привязывало к земле, и потому тело было ему уже не нужно. Внимательный читатель без труда поймет, что умер не рыцарь, не Дон Кихот, не идеалист, а человек Алонсо Кихано.
. И всякий раз, когда зло и несправедливость грозят разрушить все вокруг, как узда, как плотина, сдерживающая хаос, появляются те, кто принадлежат к Ордену странствующих рыцарей. Дон Кихот был одним из их числа — не первым и не последним, — и он выполнил свою миссию как должно и показал пример другим. Он рвался навстречу опасности, он надеялся силой своего рыцарского меча очистить землю от порока, ибо трогательно верил в могущество добродетели, которая со временем «выйдет с честью из всех испытаний и воссияет на земле подобно солнцу в небе»18. Утверждая, что благородная «наука странствующего рыцарства» включает в себя «все или почти все науки на свете, Дон Кихот прокламировал образ «универсального человека». Если бы Алонсо Кихано не обезумел, он не превратился бы в Дон Кихота, а остался бы одним из многих миллионов нормальных людей, которых поглотила река забвения. «И поскольку смерть не делает различия между разумными и безумными, давайте жить — а только это и важно! — с идеализмом, с безумием Дон Кихота, которое всегда помогало — и помогает! — делать наш мир лучше»19.
2. Лев Мышкин – «князь- Христос»
Известно, что после Библии «Дон Кихот» — книга, переведенная на наибольшее количество языков. При этом взаимодействие книги с читателем было движением не однонаправленным, а встречным. Как роман оказывал воздействие на умы читателей, так и читательское восприятие накладывало свой отпечаток на книгу, которую каждое новое поколение получало в обогащенном виде.
Дон Кихот был добрым не потому, что был рыцарем, а рыцарем он был потому, что был добрым. Это соображение нередко приходило в голову читателям романа Сервантеса. Мысль об Алонсо Кихано Добром как о подлинном Дон Кихоте является одной из характерных особенностей русских работ о Сервантесе. «Нам не к лицу демоническая маска, — писал, например, Вячеслав Иванов, — она смешнее, нежели шлем Мамбрина, на любом из нас, который только „А1опзо е1 Виеnо". Сами созвездия сделали нас (русских в особенности) глубоко добрыми в душе».20 Линия Алонсо Кихано Доброго нашла, несомненно, наиболее яркое воплощение в «Идиоте» Достоевского. В начале работы над романом Достоевский наметил определенный путь создания положительного героя. С. А. Ивановой он писал, что Дон Кихот прекрасен единственно потому, что в то же время смешон.21 Юмор, по его убеждению, открывает прекрасное в комическом. Однако впоследствии планы писателя изменились. Если в начале работы над романом Достоевский предполагал соединить в Мышкине обе черты, способные, по его мнению, пробуждать симпатию в читателе,— наивность и комизм, то затем писатель так охарактеризовал своего героя: «Герой романа Князь если не смешон, то имеет другую симпатичную черту: он невинен!»22. Тот факт, что образ князя Мышкина, во многом восходящий к сервантесовскому герою, лишен воинственности своего предшественника, в значительной мере обусловлен тем, что, по замыслу Достоевского, Мышкин должен был быть наделен некоторыми чертами Христа.
Заглавие романа многозначно. В комментарии к 30-томному собранию сочинений Достоевского значение греческого слова говорится, что основными для понятия «идиот» (от греческого ίδιώτηζ — буквально: отдельный, частный человек) являются такие значения, как «несмысленный от рождения», «малоумный», «юродивый».23 В «Карманном словаре иностранных слов, входящих в состав русского языка, издаваемом Н. Кирилловым», специально поясняется, что современное толкование слова подразумевает человека «кроткого, не подверженного припадкам бешенства, которого у нас называют дурачком, или дурнем».24 По словам одного из исследователей творчества писателя: «В мире Достоевского «чудак», как и «идиот», синонимы слову «юродивый»25.
В заметках к роману Достоевский сформулировал его основную мысль: «...жажда красоты и идеала и в то же время неверие в него или вера, но нет любви к нему. И беси веруют и трепещут»26. В сохранившихся черновых заметках к роману виден сложный путь автора от героя; существа униженного и забитого, к будущему демоническому «злодею» (Ставрогину в «Бесах»), которого он захотел привести к идеалу и не смог, затем к Князю-Юродивому и наконец к Князю—Христу, которого Достоевский наделяет своеобразной мудростью и обаянием непосредственности, правдивости.
В центре романа не «дело» героя, не проступок, а житейская суета сует, которая засасывает в себя героя. Он невольно принимает навязываемые ему знакомства и события. Герой нисколько не старается возвысить себя над людьми, напротив, он сам уязвим. Но он оказывается выше как добрый человек. Он ничего для себя не хочет и не просит. В «Идиоте» нет определенного конца событий. Князь Мышкин выбывает из их потока и уезжает туда, откуда прибыл, в «нейтральную» Швейцарию, опять в больницу: мир не стоит его доброты, людей не переделаешь.
Но для Достоевского образ князя Мышкина был чем-то особенным. В поисках нравственного идеала Достоевский пленился образом Христа и говорил, что никаких доказательств его истинности не требуется: все истины корыстны, плод суетного человеческого ума, а Христос просто нужен людям как символ, как вера, иначе рассыплется само человечество, погрязнет в игре интересов. Конечно, знак равенства между Мышкиным и Христом условный, ведь Мышкин— обыкновенный человек.
Лев Николаевич Мышкин— странный человек, не вписывающийся в общепринятые нормы. Он отрешен от мирской суеты и старается увести от нее окружающих, сделать их чище и добрее. Злопамятство, недоверие и злобность людей кажутся ему надуманными и ненужными, князь не хочет признать существование этих качеств в людях. «Положительно прекрасный» герой Достоевского помогает познать себя и доброту, заключенную в каждом человеке, отдает им частицу своей души. Одновременно беззащитный и всесильный, кроткий, слабый и обладающий огромной властью над людьми, князь Мышкин искренне хотел помочь людям сохранить в себе человеческое…
«Образ князя Мышкина, — пишет Г. М. Фридлендер, — кое в чем родствен образам наивных «естествен­ных» людей в романах XVIII века. Подобно просветителям XVIII века, Достоевский, желая создать образ «нормального», идеального человека, изолирует его от влияния общества, перенося князя в годы формирования его характера в Швейцарию, в обстановку полуди­кой, нетронутой природы, приобщая его к жизни детей и крестьян»27. Но Фридлендер отметил и отличие Мышкина от идеального человека просветителей: «В противоположность образам «естественных людей» в литературе XVIII века, в образе князя Мышкина представление о естественном человеке противоречиво сочетается с представлением о болезни, о мучительных физических и нравственных страданиях, пережитых Мышкиным. Душевное здоровье, которое является достоянием князя,— это не прирожденное качество — оно куплено ценою тяжких мук, раздумий и испытаний, ценою пережитых сомнений, отчаяния в себе и окружающих»28. В силу своей наивности, правдивости, открытости князь Мышкин носитель того идеала добра и любви, который связан с его этико-философскими воззрениями писателя. Князь Мышкин сознательный деятель, сторонник практической этики христианства. Он вернулся в Россию с мыслью «учить». В момент, когда «слишком шумно и промышленно становится в человечестве»29 и до крайности обостряются антагонистические противоречия общества, приходит Мышкин, чтобы напомнить о том, что сострадание и «является главным законом жизни, что любовь к ближним и есть источник радости и счастья»30.
Идея братского единения человека с человеком принимает в романе религиозно-нравственную форму как способность «простить и принять прощение».
Эгоистическое разъединение людей порождает зло морального одиночества, которое томит и делает их несчастными. Только братская ассоциация становится источником и нравственного удовлетворения и пронзительного ощущения счастья и гармонии жизни. Все связаны друг с другом томительным ощущением зла и греха, сознанием вины, и только во взаимном прощении открывается «исход» и возможность почувствовать себя, так сказать, в составе Целого.
Эта идея Мышкина о «прощении» с наибольшей полнотой выражена в его разговоре с Радомским об Ипполите:
- Я припомнил, что он стеной этой очень хвастался,— подхватил опять Евгений Павлович, — без этой стены ему нельзя будет красноречиво умереть, а ему очень хочется красноречиво умереть.
-Так что ж?—пробормотал князь.— Если вы не захотите ему простить, так он и без вас помрет... Теперь он для деревьев переехал.
- О, с моей стороны я ему все прощаю; можете это ему передать.
- Это не так надо понимать, — тихо и как бы нехо­тя ответил князь, продолжая смотреть в одну точку на полу и не подымая глаз, — надо так, чтоб и вы сог­ласились принять от него прощение.
-Я-то в чем тут? В чем я пред ним виноват?
- Если не понимаете, так... но вы ведь понимаете, ему хотелось тогда... всех вас благословить и от вас благословение получить, вот все...»31
Отношения князя Мышкина с внешним социальным миром трактуются учеными как трагические. Носитель высокой романтической мечты о всеобщем братстве, Мышкин гибнет в мире дельцов, ростовщиков, в столкновения с ними. Как «князь-Христос» он противостоит «моральному разложению, моральной деградации «верхов», вовлеченных в водоворот первоначального капиталистического накопления 60-х годов»32. Мышкин с его простосердечием, наивностью, чистотой, с его миссией вести людей к братскому единению, дается на фоне авантюристов, ростовщиков, захваченных аферами, обогащениями, банкротствами, лихорадкой капиталистаческого накопления. К этому причастны многие: и Тоцкий, «помещик и раскапиталист, член компаний и обществ»33, и крупный чиновник, выходец из «солдатских детей», генерал Епанчин, состояние которого «с каждым годом... росло в геометрической прогрессии», и «честный» ростовщик Птицын, и джентльмен Радомский, потерявший в «акционерной горячке» огромное состояние. По словам Настасьи Филипповны, «теперь их всех такая жажда обуяла, так и разнимает на деньги, что они словно одурели»34. В статье Ф. И. Евнина «Мышкин и другие», написанной к столетию романа, говорится: «Образ Мышкина по замыслу Достоевского должен был быть только трагическим. Окружающая его среда решительно и страстно осуждается; ведь тема, романа — гибель высокого и прекрасного (Мышкина, Настасьи Филипповны) в «век пороков и железных дорог», когда «слишком шумно и промышленно становится в человечестве» — среди «очаровательного общества камелий, генералов и ростовщиков»35.
Трагедия индивидуализма переживается почти всеми персонажами романа. Обостренным чувством личности отличаются представители старого общества и но­вой демократической среды. Ганя Иволгин, стремящийся лишь к мещанскому благополучию и служебному продвижению, генерал Иволгин, его отец, вследствие униженного своего положения страдающий манией ве­личия, Варвара, ущемленная унизительной для нее бедностью семьи, чиновник Лебедев, тянущийся к верхам в роли шута, душевно тонкая красавица Настасья Филипповна, ненавидящая хищников, развратников и дельцов, а также Аглая Епанчина и мать ее Елизавета Прокофьевна, отмеченные наивной детскостью и чистотой нравственного чувства, разумеется, умный Ипполит и другие уже недальновидные нигилисты. Всем им противостоит Князь Мышкин — именно полным отсутствием болезненного самолюбия и тщеславия, порабощающей их гордости. Как верно заметила Е. В. Тюхова, «объективный смысл этого противопоставления социально-исторический. Все противостоящие Мышкину воспитаны в условиях буржуазно-капиталистической действительности — благодатной почвы для расцвета индивидуалистического начала в них. Отсюда — поглощенность собой, стремление устроиться, укрепиться в жизни, дос­тичь благополучия — у одних и желание отстоять свою личную свободу, противопоставить себя ненавистному обществу, освободиться от власти его законов — у других (Настасья Филипповна, отчасти Аглая). Свобода, понимаемая как личная, индивидуальная, то есть анархическая свобода, неминуемо оказывается призрачной...»36