Тема детская в рассказах Чехова

Введение
Глава 1. Место темы детства в творчестве А.П. Чехова
1.2. Противостояние двух миров: детей и взрослых в рассказах 80-х годов
2.2. Разнообразие детских типов в рассказах Чехова
2.3. В защиту детства
2.4. Педагогическое кредо писателя в рассказе «Дома»
Глава 2. Повесть «Степь»
2.1. «Степь» - переломное произведение в творчестве А.П.Чехова
2.2. Поэтическое восприятие мира Егорушкой – апофеоз темы детства
Заключение
Список литературы

Тема детская в рассказах Чехова

До Америки, правда, мальчики не доехали, и не пришлось им добывать себе пропитание грабежом и охотою, но все же они имели право с гордостью заявить о себе, что ночевали на вокзале.
Дети у Чехова «не приторные, не подслащенные – они естественны в наивности своего разговора, в смене интересов… Ребенок у него повинуется течению собственных мыслей, своему внутреннему мирку»19. Взрослые над ними возвышаются своим умом, но «они в то же время – и мы сами; они – наше прошлое. Они одновременно близки нам и далеки… Как они напоминают нас, как они нас отличаются!»20. Бойкая, шумная игра в лото, которую дети затеяли в отсутствие родителей, и азартна, и бескорыстна одновременно («Детвора», 1886). За игрой продолжается неутомимая работа детского мозга: познается жизнь. Дети играют в лото на деньги, нореальной их цены не представляют: копейка для них дороже рубля. Возраст у детей разный – от шестилетней Сони до ученика пятого класса Васи. Перед читателем проходит целая гамма детских переживаний, ярко вырисовываются психологические портреты героев. Для одного игрока интерес сосредоточен исключительно на деньгах; для другого это вопрос самолюбия; у третьего нет ни «корыстолюбия, ни самолюбия».
В процессе игры обсуждаются разные жизненные вопросы. «Нехороший человек этот Филипп Филиппович,- вздыхает Соня. - Вчера входит к нам в детскую, а я в одной сорочке… и мне стало так неприлично».
Не прививается здесь и принятое среди взрослых строгое разделение общества на социальные группы: за общим столом вместе с детьми из обеспеченной семьи, пользующейся услугами няньки и кухарки, сидит увлеченный арифметикой игры кухаркин сын Андрей. И в конце рассказа все дети, в том числе и он, не ведающий еще горя из-за своего низкого происхождения, дружно засыпают на большой маминой постели. Пока здесь вместо жестокого закона сословного неравенства действуют правила простой и доброй человечности.
Если ребенок сызмальства привык к однообразной жизни, полной лишений, то даже больничная обстановка может показаться ему благом, как это случилось с Пашкой («Беглец», 1887). Радуясь казенному шершавому одеялу и серому халату, Пашка размечтался: «Его воображение нарисовало, как мать посылает его на огород к реке нарвать для поросенка листьев; он идет, а мальчики и девчонки окружили его и с завистью глядят на его халатик». А тут еще живая лисица, которую обещал показать чудесный доктор, если Пашка останется лечиться. Сколько таинственного и интересного в жизни, если тебе еще мало лет и у тебя незаурядная фантазия!
Но как же испуган Пашка первой смертью, которую он увидел на соседней койке в больнице; как бежал он через палату, где «лежали и сидели на кроватях чудовища с длинными волосами и со старушечьими лицами»; как призывал он свою «мамку»! Отчаяние и ужас проникают в потревоженную детскую душу. На нее дунула жизнь – не щадящая детей своей зловещей обыденностью. Жизнь виновата перед детьми.
Много стараний надо приложить взрослым, чтобы ребенок усвоил взгляды и привычки темного мещанского царства и научился жить по его законам. С ранним замутнением чистой детской души мы встречаемся в рассказе «Накануне поста» (1887). Степа, гимназист второго класса, по всей видимости, безнадежный двоечник, мучаясь над арифметической задачей, легко втягивается в тупой азарт чревоугодия, которым охвачены домашние весь последний день перед постом (все стараются, как можно больше наполнить желудки, чтобы во всеоружии встретить надвигающийся «бесскоромный» режим). Вместо свежего восприятия мира, душевной чистоты и ясности, доброты и справедливости, у этого мальчика тупость мысли, равнодушие, капризы, грубость – неизбежные следствия постоянного общения с существователями. Сцена, разыгранная накануне поста, - верная гарантия, что со временем из ребенка вырастет полноценный член семьи, живущей растительной жизнью. Плесень пошлости уже коснулась его…
И если один мальчик проявляет слабость духа, то другой очень ловко перенимает от взрослых не очень-то красивые приемы, например, вымогательства и приспосабливает их к своим детским нуждам, как Коля из юмористического рассказа «Злой мальчик» (1883). Застав целующимися свою сестру с молодым человеком, Коля грозится все рассказать об этом мамаше. Получив рубль за свое молчание, мальчик понимает, что он может постоянно наблюдать за влюбленными. «Как мал, и какой уже подлец! Что же из него дальше будет?!», - скрежетал зубами Лапкин.
«Нежные и пугливые, мягкие, как их бархатные куртки, они вырастают в отравленной среде и, выросши, пополняют собой провинциальную толпу человечества, безнадежно входят в мертвый чеховский город»21, о котором сын архитектора («Моя жизнь», 1896) говорит: «Ваши дома – проклятые гнезда, в которых сживают со света матерей, дочерей, мучают детей»22.
2.3. В защиту детства
Утро человеческой жизни – детство и юность – в произведениях Чехова предвещает непогоду, которой часто отмечены полдень и закат существования большинства его героев.
В некоторых рассказах трагическая нота звучит столь сильно, что превращает эпизоды из жизни детей в страстный призыв к человеческой совести, в горестное напоминание о том, что где-то рядом страдает ребенок. Это тот самый стук молоточка, напоминающий о чужой беде, о которой Чехов писал в рассказе «Крыжовник»(1898).
Ванька Жуков («Ванька», 1886г), девятилетний мальчик, отданный в учение к сапожнику, стал хрестоматийным образом детского страдания. «А вчерась мне была выволочка, - пишет Ванька глубокой ночью деду. – Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул». Письмо открывает действительно ужасное существование ребенка: «Хозяин бьет чем ни попадя», «еды нету никакой», «а спать мне велят в сенях…». Ванька умоляет избавить его от такой жизни: «Увези меня отсюда, а то я помру». И эта мольба звучит еще трагичнее оттого, что мы понимаем: никто не придет на помощь сироте, ведь письмо адресовано «на деревню дедушке».
Безрадостную жизнь Ваньки в Москве скрашивают воспоминания о деревне. В сапожную мастерскую с темным окном врываются красочные пятна – картины счастливого прошлого: дедушкин зеленый сундучок, золоченый орех с елки, белые крыши деревенских изб, праздничная звезда (в Москве ребята с ней не ходят), пение на клиросе (оно в Москве не разрешается). По всему этому Ванька тоскует, как по деревенскому чаю и щам.
Благодаря этим воспоминаниям о деревне рождественская ночь для Ваньки оказывается по-настоящему праздничной: «Праздничной потому, что никто не помешал Ваньке остаться наедине и, хотя бы мысленно (зато с необычайной интенсивностью чувств), встретить Рождество в деревне с дедом, вдохнуть морозный воздух, увидеть (опять в воображении, но очень живо) весело мигающие звезды и Млечный Путь…».23
Человечностью и справедливостью освещены и надежды Ваньки на возращение в деревню. Это вовсе не эгоистическая мечта об улучшении только собственной участи. Когда Ванька, в своем письме просит деда взять его обратно в деревню, то ни на минуту не забывает о самом дедушке. Он не собирается сесть на шею старику и заранее обдумывает возможность заработка: «А ежели думаешь, должности мне нету, то я ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду». Он готов для деда и табак тереть, и богу молиться… «А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, все равно как за мамку Пелагею», - так выражает мальчик свою готовность отплатить добром за добро.
Все человеческое в каждом из нас вместе с Ванькой вызывает к милому дедушке – приезжай. Но дедушка не приедет. Много писем в мире, много жалоб не доходит по назначению. И люди тщетно ожидают себе заступника.
Нет большей печали, чем когда ребенок принимает на свои плечи горе взрослое. Как в осажденной крепости, счет жизни «превращает месяцы в годы, и дитя времени становится человеком, и человеком страдающим».24 В детском сердце застынет горе, и на всю жизнь останется боль.
Ребенка сживают со свету. Еще меньше места занимает ребенок безответной, кроткой Липы («В овраге», 1900г.). Кому мог помешать этот «маленький, тощенький ребеночек», которого «считают человеком и даже называют Никифором?». Даже в будущем Липа сулила своему сыну так мало. «Ты вырастишь большой! будешь ты мужик, вместе на поденку пойдем!», - пела она над ее колыбелью. Оказалось, что этому крохотному существу был завещан клочок земли. Хозяйственная Аксинья посчитала себя обиженной и плеснула на Никифора кипятком. Младенец умер, «освободил то маленькое место, которое занимал на земле, - освободил его для взрослых»25. Борьба за существование происходит не только между равными силами: большие силы борются с маленькими и выходят, как Аксинья, победителями из этой борьбы. После появления в печати «В овраге» Горький писал Чехову из Полтавской губернии: «Читал я мужикам «В овраге»…. Заплакали хохлы, и я заплакал с ними».26
Незащищенность ребенка от произвола взрослых может толкнуть его на поступок ужасный. Взрослые ставят ребенка в условия, когда само физическое существование становится для него невыносимым, и в его душе происходят страшные, непоправимые перемены – он просто перестает быть ребенком, как Варька в рассказе «Спать хочется» (1888). В одном лице прислуга, горничная, прачка и нянька, эта тринадцатилетняя девочка не выдерживает тяжести бессонных ночей…
Измученная девочка в бессознании, а «ребенок плачет. Он давно уже осип и изнемог от плача, но все еще кричит, и неизвестно, когда он уймется. А Варьке хочется спать. Глаза ее слипаются, голову тянет вниз, шея болит!»
У Варьки нет даже светлых воспоминаний о деревенской жизни, как у Ваньки Жукова. Ее грезы окрашены в недетские, мрачные тона: темные облака, холодный, суровый туман, какие-то обозы, люди с котомками и тени, бегущие по жидкой грязи… Сон и явь, соперничая друг с другом в мрачности, давят на мозг Варьки, она на грани безумия.
Оригинальное исследование («Этюды о мастерстве Чехова») рассказа «Спать хочется» было проведено известным математиком Вениамином Львовичем Теушом. Анализ этого рассказа основан на искусстве «медленного чтения», которым в совершенстве владел Теуш. Он прочитал рассказ о страшной судьбе Варьки как стихотворение из пяти частей, каждая из которых имеет свой особый ритм. Именно этот особый ритм, по мнению Э.А. Полоцкой, передает «глубокое проникновение Чехова в душу 13-летней героини… автор этюда обращает внимание на 10 «раздражающих ударов» по Варькиной душе»,27 которые дают ей «ложное представление» о ее враге – безвинном младенце.
Весь рассказ написан в не совсем обычном для Чехова стиле и ритме, в тревожных, даже зловещих тонах, что соответствует трагическому содержанию рассказа. Первая часть (описание варькиной ночи) написана ритмизованной речью, напоминающей стихотворную. Она делится на ряд строф, каждая из которых начинается акцентированной фразой, как бы вдохом, а остальные ее строки звучат словно на выдохе.
«НОЧЬ.
НЯНЬКА ВАРЬКА,
девочка лет тринадцати,
качает колыбель, в которой лежит ребенок,
и чуть-чуть мурлычет:
Баю - баюшки-баю,
А я песенку спою…».
Вторая часть рассказа (смерть отца Варьки, бегство в город) написана в другом, хотя и тревожном ритме. Она не делится на строфы, а состоит из отдельных жестких фраз, заканчивающихся отцовским «бу-бу-бу» по тем же ритмическим законам, по которым в первой части приводится колыбельная «Баю-баюшки-баю». И тут же, на середине фразы («Варька идет в лес и плачет там…») делается переход в третью часть: бредовую смесь сна и яви:
«но вдруг кто-то бьет ее по затылку с такой силой,
что она стукается лбом о березу».
Затем чистая явь:
«Она поднимает глаза и видит перед собой
хозяина-сапожника».
Четвертая часть построена по совсем особому ритму, состоящему из десяти последовательных убийственных ударов по измученной варькиной душе, каждый из которых начинается окриком "Варька!", звучащим как собачье "Гав!". По ритму эта часть напоминает избиение жертвы до смерти: когда она падает, ее выпрямляют ударом в лицо, если падает вправо – бьют справа и т.д. Вот эти удары: «Варька, затопи печку!», «Варька, поставь самовар!»… «Варька, почисть селедку!», «Варька, покачай ребенка!».
Начинается пятая часть - развязка. Начинается последняя ночь, поначалу состоящая целиком из обрывков мелодий первой части, с сохранением ее ритмизованной речи. Тем самым Чехов композиционно связал начало и конец рассказа и, кроме того, создал впечатление нескончаемой, тягучей Варькиной ночной пытки.
«ЗЕЛЕНОЕ ПЯТНО на потолке и ТЕНИ от панталон и пеленок
опять лезут в полуоткрытые глаза Варьки,
мигают
и туманят ей голову.
- Баю-баюшки-баю, - мурлычет она –
а я песенку спою...».
Измученная девочка в бессознании находит «врага», мешающего ей спать: это младенец! И задушив его, она «смеется от радости, что ей можно спать, и через минуту спит уже крепко, как мертвая». Эта фраза продолжается уже неритмизованной прозаической речью. Последнее слово рассказа – это страшная участь Варьки. Убийство ее души началось с того, что отнеслись к ней как к вещи. Теперь она мертва, независимо от того – останется ли она физически невредимой, или хозяин поутру запорет ее шпандырем или затопчет ногами.
Ребенок, лишенный детства, - что может быть трагичнее! Чем безрадостнее было детство, тем на большее зло способен взрослый, считают психологи. Протест Варьки принял страшную форму уже в детстве, настолько сильна ее физическая мука при полном отсутствии сочувствия с чьей-либо стороны. К сочувствию и призывал Чехов, выступив адвокатом ребенка – убийцы.
Будучи по профессии врачом, Чехов сознательно показал в рассказе, как опасно обременять ребенка непосильным трудом. Детская психика – явление тонкое и сложное, требующее к себе самого бережного отношения.
2.4. Педагогическое кредо писателя в рассказе «Дома»
Своеобразие психики ребенка пристально исследовано Чеховым в рассказе «Дома» (1887). Прокурор Быковский, узнав, что его семилетний сын Сережа курит, бьется в поисках средств воздействия на сына. Внимание писателя сосредоточено на том, как взрослый, разумный человек, искренне желает контакта с сыном: «у тебя есть лошадки и картинки.… Ведь я их не беру? Может быть, я и хотел бы их взять, но … ведь они не мои, а твои!». Что же отвечает Сережа? «Ты, пожалуйста, папа не стесняйся, бери! Это желтенькая собачка, что у тебя, на столе моя, но ведь я ничего…. Пусть себе стоит!». Этому великодушному суждению чуждо казенное мышление взрослого, к тому же юриста, апеллирующего к закону: «Каждый человек имеет право пользоваться только своим собственным добром».
Отец никак не может найти с сыном общего языка. «У него свое течение мыслей…,-думает отец. – У него в голове свой мирок, и он по-своему знает, что важно и что не важно. Чтобы овладеть его вниманием и сознанием, недостаточно подделаться под его язык, но нужно также уметь и мыслить на его манер». Однако отцу это не удается.
Евгений Петрович мучительно ищет доводы: «Прежде, в мое время, эти вопросы решались замечательно просто.… Всякого мальчугу, уличенного в курении, секли». Самого Евгения Петровича, чтобы он не курил, мать «задабривала деньгами и конфектами». Но сейчас эти средства «ничтожны и безнравственны». Вспоминая дни учебы в гимназии и двух-трех исключенных из-за курения гимназистов, «их последующую жизнь», прокурор не может не признать, что «наказание очень часто приносит гораздо больше зла, чем само преступление». И для самого Чехова эта мысль не является случайной.
Из ежедневных наблюдений за сыном отец понял, что у детей свои художественные воззрения. Взрослому их видение мира может показаться просто не нормальным. «Он находил возможным и разумным рисовать людей выше домов, передавать карандашом, кроме предметов, и свои ощущения. Так, звуки оркестра он изображал в виде сферических, дымчатых пятен, свист — в виде спиральной нити... В его понятии звук тесно соприкасался с формой и цветом, так что, раскрашивая буквы, он всякий раз неизменно звук Л красил в желтый цвет, М - в красный, А - в черный и т. д.»28 В художественней натуре Сережи кроется секрет того неожиданно сильного впечатления, которое произвела на него сказка о царевиче, погибшем от курения.
Пока отец-прокурор рассчитывал на повиновение сына своему законному родительскому требованию, он чувствовал, что эффекта не добился. Пропетое «че-естное слово!» звучало, увы, неубедительно. Но, когда, восхищенный рассказом о прекрасном дворце и саде с разноцветными птицами и стеклянными колокольчиками на деревьях, Сережа узнал, что из-за курения погибли и царевич, и его старый отец, и все царство со всеми птицами и колокольчиками, он пообещал дрогнувшим голосом: «Никогда больше не буду курить».
Почему Сережу, безучастного к назиданиям («курить вредно») тронула, взволновала, заставила задуматься сказка? Почему истина лучше познается людьми в образном, художественном виде?
Почему историю усваивают, как правило, «только по былинам и историческим романам», а житейский смысл люди черпают «не из проповедей и назиданий, а из басен, романов, стихов»?
Да, литература – могучее средство словесного воздействия.
В этом рассказе слышен голос самого Чехова, отзвук его мыслей о воспитании детей, о взаимоотношениях с ними родителей. Писатель стремился показать, что с душой ребенка нужно обращаться бережно; лишь знание особенностей этой души и разумная любовь к маленькому человеку могут воспитать в нем добрые начала. Русский публицист К.К.Арсеньев обратил внимание на глубокие знания Чеховым детской психологии: «… в этой области г. Чехов также чувствует себя как дома…. Автору удалось здесь не только фигура Сережи, но и фигура отца, блуждающего в потемках педагогии и торжествующего там, где всего меньше ожидал победы».29 Не случайно П.Перцов считал, что его рассказы о детях, лучше его рассказов о взрослых: «…чтобы войти в детский мир в качестве верного и понимающего наблюдателя, в качестве «своего человека», и вынести оттуда цельные и законченные впечатления, достаточно быть тонким психологом».30
Глава 2. Повесть «Степь»
2.1. «Степь» - переломное произведение в творчестве А.П.Чехова
Рассказы Чехова о детях подводят нас к повести «Степь» не только в идейном, но и в стилистическом плане. Важную роль при создании повести сыграли найденные в этом цикле особые художественные средства передачи специфического детского восприятия действительности.
«Степь» была написана Чеховым в конце 1887 — январе 1888 года. 4 февраля повесть была уже отослана в редакцию «Северного вестника».
«Степь» — первое произведение писателя, предназначенное для толстого журнала, знаменовала официальный выход Чехова в «большую литературу».
Когда мы говорим о доброте и щедрости детской души в прозе Чехова, о том, что его маленькие герои наделены каким-то острым чувством справедливости, то вспоминаем Егорушку из повести «Степь». И думая о том, какое место в формировании ребенка занимает его поэтическое восприятие мира, мы не можем не вспомнить переживаний Егорушки.
Видимо, наиболее остро вопрос о новом отношении к писательской деятельности встал перед Чеховым в марте 1886 года, когда он получил письмо Д. В. Григоровича. Здесь совершенно неожиданно для себя он прочел сердечные слова признания его таланта и выслушал горячий призыв отнестись серьезно к своему дарованию, бросить срочную газетную работу, обратиться к труду обдуманному, исполненному «в счастливые часы внутреннего настроения»31.
Таким образом, «Степь» действительно оказалась первым произведением Чехова нового типа, задуманным и осуществленным в духе пожеланий его старших современников.