Проблемы смысла жизни в произведениях Шукшина

Оглавление
1. Введение
2. Обзор литературы
3. Вопрос о смысле жизни: прорыв из быта в бытие
4. Заключение
5. Список литературы

Проблемы смысла жизни в произведениях Шукшина

Далее события развиваются стремительно и, как это часто бывает у Шукшина, окрашиваются юмором. Поп в экстатической пляске торжественно провозглашает: «Ве-ру-ю-у!.. В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у! В кос­мос и невесомость. Ибо это объективно-о!» Так в кажущейся не­ординарности события преломляется современность.
Художественные открытия Шукшина, его умение показать из­менения духовного уклада нашего общества через повседневное на­шли отражение и в рассказе «Штрихи к портрету» (Некоторые конкретные мысли Н. Н. Князева, человека и гражданина). Это на­звание «способствует предположению, что из-под пера Шукшина раз за разом, штрих за штрихом и в самом деле выходили выра­зительные, меткие наброски к некоему портрету. Скажем, так к домашнему (то есть не парадному, не для доски Почета) портре­ту русского человека в его нынешнем нравственном состоянии и обиходе»10.
В этом рассказе заметно усложнение духовной эволюции героя И. Н. Князев тоже на первый взгляд «чудик» (собственно, так и воспринимают его окружающие). Но если в Василии Егоровиче Князеве («Чудик») Шукшин открывал для нас нравственную чистоту героя естественность его поступков, то Николаи Николае­вич Князев – личность гораздо более сложная и противоречивая. Это «чудик», задумавшийся над главным смыслом социальной жизни.
Н. И. Князев пишет работу «О государстве», размышляет «о смысле жизни», «о проблеме свободного времени». И эти мысли подчиняют себе все его существование: у него голова «лопнет от напряжения», если он не даст «выход мысли». Личность героя раскрывается в своеобразных «микроконфликтах», в «постоянном общении с человеческой глупостью и тупостью». Герой часто вступает в столкновения (порой эти конфликты принимают драматиче­ский характер – однажды его даже поколотили) со «здравым», инертным мышлением ему как бы отказывают в праве на мысль, на такую работу. И это в конце концов «выводит его из себя», он устраивает скандал на почте при попытке отправить свой трактат о государстве.
«Кретины, – говорит Князев – И ведь нравится! Хоть ты лоб тут разбей – нравится им быть кретинами и все.
Князева подтолкнули вперед. Вывели на улицу и пошли с ним в отделение милиции. Сзади несли его тетради. Прохожие останавливались и глазели. А Князев... Князев вышагнул из круга – орал громко и вольно. И испытывал некое сладостное чувство, что кричит людям всю горькую правду про них. Редкое чувство, слад­кое чувство, дорогое чувство.
– Спинозу ведут! – кричал он. – Не видали Спинозу? Вот он – я! – Князев смеялся. – А сзади несут чявой-то про госу­дарство. Удивительно, да? Какой еще! Ишь чяво захотел!.. Мы то не пишем же! Да! Мы те попишем!»
Автор замечает: «какой-то срыв целеустремленной души тут налицо».
В рассказе этом видна еще одна этическая коллизия: имею­щееся порой невнимание к конкретному человеку, его мыслям, ду­ховным интересам, самодовольное нежелание понять другого чело­века, который непохож на всех прочих. Конечно, во многом виноват сам Николай Николаевич, странности его до болезненности неужив­чивого характера.
Однако при всей многослойности повествования это вновь (под иным углом зрения) рассказ о возросшей социальной активности и духовном росте человека. Да, в размышлениях телевизионного мас­тера Н. Н. Князева есть и много наивного, но главное в том, что он стал ощущать себя человеком и гражданином.
Шукшин постоянно углубляет социальный и нравственный ана­лиз исследуемых конфликтов и ситуаций. Героев Шукшина начи­нают интересовать проблемы жизни и смерти вообще, в их фило­софском смысле. Их размышления обусловлены естественным стремлением утвердить, понять себя в общем строе жизни. Проис­ходит, по меткому замечанию поэта Ю. Кузнецова, «прорыв из быта в б ы т и е».
Заставляя своего героя взглянуть на себя, на собственную жизнь, ее нравственное содержание, Шукшин часто предметом ис­следования берет человека сложившегося, взятого в момент ду­шевного напряжения, сдвига, надлома, когда ему кажется, что силы и жизнь были им растрачены понапрасну, что спел он уже песню своей жизни, но спел плохо: «жалко – песня-то была хорошая». Психологически тонко, используя характерную деталь, достигает Шукшин ощущения бессмысленности, никчемности «размененной на пятаки», растраченной попусту жизни. Писатель отмечает «По-разному гибнет душа у иного она погибла, а он этого и не заметил». Тема эта, когда жизнь человеческая расходуется бездарно, по собственному признанию Шукшина, волнует его необычайно. Разные варианты такого «прозрения» проходят перед читателем. Эта тема то и дело повторяется, представляя нам целую художе­ственную систему, в которой человек обращает свой взор на себя, задумывается над своей судьбой. И каждый раз – мучительное чув­ство, что-то важное было упущено в жизни. Сам «анекдотизм» не­которых рассказов порой оборачивается ощущением трагизма жизни.
Так и хочется родиться еще разок – получить «билетик на второй сеанс», на вторую жизнь Тимофею Худякову («Билетик на второй сеанс»). Сложно у него на душе, «опостылело все на све­те», не понимает он, что с ним происходит. И действительно, чего не хватает? Дом – полная чаша. «Вот жил, подошел к концу этот остаток в десять-двенадцать лет, это уже не жизнь, а так – обглоданный мосол под крыльцом лежит, а к чему? Да и вся-то жизнь, как раздумаешься, – тьфу! Вертелся всю жизнь, ловчил, дом крестовый рубил, всю жизнь всякими правдами и неправдами доставал то то, то это… …как циркач на проволоке пройти прошел, а коленки трясутся»
Герой схвачен в «сломный» момент жизни, когда происходит, пусть временная, даже не мотивированная внешними обстоятельствами (к слову, такая мотивация почти всегда отсутствует у Шук­шина, она уходит вглубь, поэтому выглядит зачастую психологически спонтанной) переоценка нравственных ценностей.
Несколько в ином ключе написан рассказ «Случай в ресторане». Герой на склоне лет оглядывается на прожитую жизнь, и такой гладкой, никчемной кажется она ему. Всю жизнь хотел быть сильным и помогать людям, но осторожничал, рассуждал, а нет чтобы «увидел, нуждается в помощи, – бери и помогай». А те­перь болит и мечется душа, потому что никогда «не жила она пол ной жизнью, не горела». Сурово он сам оценивает свою жизнь: «Ах, как я бездарно прожил. Как жалко. Я даже не любил – боялся любить, ей-богу. Я же ни разу в жизни не ошибся. Ни одного проступка – это отвратительно. Это ужасно! Когда меня жалели, мне казалось – любят, когда сам любил – я рассуж­дал и боялся».
Василий Шукшин с удивительным постоянством и волнением пытался дойти «до самой сути».
С огромным бесстрашием он пытался постигнуть смысл жизни и смерти. И вот по-новому он вглядывается в Спирьку Расторгуева (вторая редакция рассказа «Сураз», 1973), пытается изнутри объ­яснить самоубийство героя: «Вообще, собственная жизнь вдруг опостылела, показалась чудовищно лишенной смысла. И в этом Спирька все больше утверждался. Временами он даже испытывал к себе мерзость. Такого никогда не было с ним. В душе наступил покой, но какой-то мертвый покой. Такой покой, когда заблудив­шийся человек до конца понимает, что он заблудился, и садится на пенек. Не кричит больше, не ищет тропинку, садится и сидит, и все»
Тревожные раздумья о смысле жизни окрашивались у Шук­шина в разные тона, «неразрешимые» вопросы задавались с разной степенью напряженности в них можно обнаружить трагическую безысходность и светлую печаль, крик души «на пределе» и скорб­ные думы о конечности бытия, печальные мысли о сиюминутности человеческой жизни, в которой так мало места было красоте.
«Стариковское дело – спокойно думать о смерти. И тогда-то и открывается человеку вся сокрытая, изумительная, вечная красо­та Жизни. Кто-то хочет, чтобы человек напоследок с болью насы­тился ею. И ушел». («Земляки»).
Но есть у Шукшина герой, который при жизни пытается по­стичь бесконечность красоты жизни. Алеша Бесконвойный из тех, кто постоянно испытывает «сопричастность всему живому» (В. Астафь­ев). Размышляя по своим «законным» субботам о жизни, Алеша открывал для себя окружающий мир, постигал бесконечную непо­сильную красоту его: «Последнее время Алеша стал замечать, что он вполне осознанно любит. Любит степь за селом, зарю, летний день... То есть он вполне понимал, что он – любит». Может, по­этому Алеша Бесконвойный вовсе не испытывает страха смерти, не заглядывает в ее запредельную темноту.
Нынче разве только очень наивный читатель, встречая в лите­ратуре описание смерти пли предсмертного томления и дум, уди­вится: а откуда взял все это писатель? Тайна сия великая есть! Наивные вопросы – не обязательно глупые вопросы, но неудоб­ные – обязательно. Требуется немалая художественная сила, сила правды, чтобы достоверно, художественно убедительно показать предсмертное состояние человека изнутри – из души умирающего. Кажется, первым в литературе это сделал Лев Толстой. После него, естественно, многие авторы с разной степенью убедительно­сти пытались проникнуть в тайну. Надо полагать, нет особой раз­ницы в возможностях писателя изображать жизнь и смерть чело­века. Некоторая разница есть в отношение к смерти. (Сам Шук­шин говорил «Три вещи надо знать о человеке: как он родился, как женился, как умер »). Вот три рассказа Шукшина – «Как по­мирал старик», «Залетный», «Жил человек…» Три смерти…
Старик («Как помирал старик») с утра почувствовал слабость. «До полудня он терпел, ждал: может, отпустит, может, ожиреет маленько под сердцем – может покурить захочется или попить. Потом понял: это смерть» Первая мысль умирающего – о том, как его хоронить будут, зима, градусов пятьдесят на улице – сколько хлопот доставит он людям! Следующее движение души – позаботиться о жене, о том, что ей дожить надо сообразно с чело­веческим достоинством – не приживалкой, не нахлебницей.
Все завещание старика кратко, сурово и просто. Ни страха, ни мистики. Собороваться старик отказывается категорически. И., понимая, что старуха может не устоять перед силой обычая, к которому сам старик вполне равнодушен, старик поясняет: «Курку своей Михеевне задарма сунешь. Лучше эту курку-то Егору от­дай – он мне могилку выдолбитт». Тяжкий крестьянский век на­учил его не надеяться на божеские милости. И не так уж они со старухой богаты, чтобы курку пустить на пустое дело. До конца не изменяет старику практический ум. А чего стопит эта фраза: «Господи может, ты есть, прости меня, грешного» («Она совер­шила, – пишет Л. Толстой в "Детстве" о крепостной няне, – лучшее и величайшее дело в этой жизни – умерла без сожаления и страха»).
Старик просто жил и мужественно умирал, и в смерти сумел сохранить человеческое достоинство.
Жизнь знает немало случаев, когда заправские «активисты-атеисты», почувствовав страх смерти, становились почти верующими, почти мистиками. И было это еще одним выражением житейской суетности и лукавства (вспомним хотя бы того же дядю Гришу из рассказа «Гена Пройдисвет»). Но в смерти старика все строго, просто, безыскусственно. Впечатление такое, что Шукшин боится «сфальшивить», излишне выразительной деталью отвлечь внимание читателя от трагического главного.
Но вот смерть застает (именно – застает) человека, который все вроде бы о ней знает. Знает, что сегодня он жив, «а завтра – это надо еще подумать». «Залетный» – Саня Неверов, будто бы интеллигент, будто бы художник («но художником не был»), и вообще о нем ничего не известно, кем он был и кем он не был. Но мужиков тянуло к нему, к этому сгустку боли, доброты и бесха­рактерности. Мужики рядом с ним смутно чувствовали красоту жизни, хотя вряд ли понимали это. Саня поражал добротой, без­защитностью и неустроенностью. Один бог разве знает, зачем по­являются на свете такие люди. Может быть, именно для того, чтобы показать, насколько прекрасна их неподдельная доброта. А у Шукшина, как мы помним, отношение к доброте без­условное, абсолютное, можно даже сказать святое, к а к к с у т и с м ы с л а в с я к о й ж и з н и. Не поэтому ли его «странные люди» и стоят нравственно выше многих «нормальных», что безгранично чисты в своей доброте. Не поэтому ли и мужиков тянет к Сане Неверову.
Саня приехал в деревню умирать. Есть на свете такое место, куда рано или поздно возвращаешься... даже если никогда там не был. Воспоминание о нем иногда всплывает посреди жизненной бес­толочи. Оно мыслится как очищение от дряни, налипшей на душу. Как детство, из которого все мы вышли. Там обязательно живут добрые люди. Там жизнь отличается давно потерянной тобой цель­ностью и полнотой. И конечно же, места такого на свете нет, но кто решится истребить мечту о нем в Неверовых.
Мучительная ненасытная жажда жизни, которую ощутил Саня Неверов перед лицом смерти, делает его трагической личностью. Драматическая запутанность собственной жизни воспринимается Неверовым как изначальная бессмыслица бытия, а страх близкой неминуемой смерти понятно обостряет это восприятие: «Если бы все начать сначала!.. Я объяснил бы, я теперь знаю: человек – это... нечаянная, прекрасная, мучительная попытка природы осо­знать самое себя. Бесплодная, уверяю вас, потому что в природе вместе со мной живет геморрой. Смерть!.. И она неизбежна, и мы ни-ког-да этого не поймем. Природа никогда себя не поймет... Она взбесилась и мстит за себя в лице человека. Как злая... мм... – Дальше Саня говорил только себе, неразборчиво…»
Этот предсмертный вопль Саниной души, являющийся выра­жением общечеловеческого бессилия перед смертью, – своеобраз­ный протест против вечной несправедливости вечной природы, ко­торая венцу создания дала сознание собственной обреченности.
«Зачем не отняли у нас этот проклятый дар – вечно мучи­тельно и бесплодно пытаться понять: «А зачем все?» – это уже Василий Шукшин сближается со своим героем в трагическом во­просе.
Саня Неверов понимает неизбежность своей смерти и все-таки: «Кому же это надо, если я не хочу?..»
Тут бы и поставить точку, если бы содержание литературного произведения можно было свести к двум-трем мыслям да выжатой из них морали. А что делать с березкой, посаженной у изголовья могилы Сани Неверова, с березкой, которая, «когда дули южные теплые ветры… кланялась и шевелила, шевелила множеством ма­леньких зеленых ладоней -– точно силилась что-то сказать. И не могла». На что употребить чувство, возникавшее у Фили, когда бывал он у Сани, «...словно держал в ладонях теплого, еще слабого воробья с капельками крови на сломанных крыльях – живой ко­мочек жизни» Почему совсем не сентиментальных мужиков тянуло к Сане, «...к нему, к родному, одинокому, смертельно больному».
Беспомощный, обреченный Саня возбуждал в мужиках чув­ство, для которого в человеческом языке названия нет: «Можно было сидеть на старом теплом бревне и тоже смотреть далеко – в горы. Думалось – не думалось – хорошо, ясно делалось на душе, как будто вдруг – в какую-то минуту – стал ты громад­ный, вольный и коснулся руками начала и конца своей жизни, смерил нечто драгоценное и все понял». А потому здесь лучше ограничиться цитатой и не пытаться перевести с языка искусства.
Напомним только об одной детали Кузнеца Филиппа. Наседкина вызывают на правление колхоза, чтобы прекратить его хожде­ния к Сане (жена боится, что Филипп сопьется). Филипп сказал:
«– Саня – это человек. Отвяжитесь от него. Не тревожьте.
– Пьяница, – поправила бухгалтерша, пожилая уже, но еще миловидная активистка.
Филя глянул на нее, и его вдруг поразило, что она красит губы. Он как-то не замечал этого раньше». («Ах, боже мой! Отчего у него стали такие уши?»).
Душевная работа, совершавшаяся в Филе, выдала себя прямо по-толстовски – неожиданным свежим взглядом на привычную жизненную пошлость. Великолепно и словцо «активистка» в рассказе о смерти.
Рассказ «Жил человек» – тоже о смерти. Но здесь появляется сам автор, чтобы сказать главное.
...Жил сухонький человек с «невыразимо прекрасными, печальными глазами (поищите еще такое определение у очень сдержанного в выражении своих эмоций писателя). Видно, глубоко тронула писателя личность и судьба голубоглазого (имени в рассказе у него нет), раз так непосредственно выражается авторская симпатия. Этот человек жил трудно, когда всем людям жилось труд­но, он жил трудно и тогда, когда жизнь других людей более или менее устроилась. Не подвижник, не святой, он понимал, что судьбой своей управлять не может, не злился на нее. Он был в боль­нице одним из тяжелых, но не выносил сочувствия, не нуждался в нем. Вылетавших с сострадательным поучением отшивал беззлобно, но вполне определенно.
« – Вам бы не надо курить-то.
– А чего мне надо?
– Ну, как? Не знаю, чего надо, но курить...
– Не знаешь, тогда не вякай...»
Многое стоит за этим незаконченным диалогом. Жизнь про­жита, ее осталось совсем пустяк, немного. И не важно, какая именно малость, вроде папиросы или чего прочего, может урвать у этого остатка еще минуты. Ему удавалось жить по-человечески – то есть трудно, – как теперь у края могилы становиться скопидомом, тянуть по капле то, что в молодости отбирало крутое время, не заикаясь о компенсации, – себе дороже! Ни смуты, ни суеты.
При желании можно увидеть некую символику в описании смерти голубоглазого: светлая точка прыгает на экране «телеви­зора». Прыгала, прыгала эта точечка и остановилась. Сердце оста­новилось: «Человека не стало. Всю ночь я лежал потом с пустой душой, хотел сосредоточиться на одной какой-то главной мысли, хотел – не понять, нет, понять я и раньше пытался, не мог – по­чувствовать хоть на миг, хоть кратко, хоть как тот следок туск­лый, – чуть-чуть бы хоть высветилось в разуме ли, в душе ли: что же это такое было – жил человек... Этот и вовсе трудно жил. Значит, нужно, чтобы мы жили, но тогда зачем не отняли у нас этот проклятый дар – вечно мучительно и бесплодно пытаться понять: «А зачем все?». Вон уж научились видеть, как сердце оста­навливается... А зачем все, зачем! И никуда с этим не докри­чишься, никто не услышит. Жить уж, не оглядываться, уходить и уходить вперед, сколько отмерено. Похоже умирать-то – не страшно…»
Как мы видим, не праздные мысли тревожат писателя, а вечные, глубоко человеческие вопросы, на которые только лихая посредственность не задумываясь выдаст ответ.
4. Заключение