Дон Кихот - мудрец или безумец

1. Введение
2. Основная часть
2.1. Рыцарский роман во времена Сервантеса
2.2. «Костлявый, тощий, взбалмошный сын, полный самых неожиданных мыслей»
2.3. «Рыцарь Печального Образа»
2.4. «Мудрый безумец»
3. Заключение
Список литературы:

Дон Кихот - мудрец или безумец

Вместе с гуманистами-филологами Сервантес обращает особое внимание на язык и стиль рыцарских романов, на­чиная их обличение с пародирования и высмеивания «блеска прозы и хитросплетенности речей» Фелисьяно де Сильва и кончая замечаниями каноника о «неотесанном слоге» большинства рыцарских историй. Развернутая критика рыцарского романа и некоторых иных литературных жанров, в частности романа пастушеского и «нового искусства» драматургии, представлена в первой части «Дон Кихота» в оценках многих героев, в том числе священника Перо Переса и толедского каноника. В шестой главе многим из них (хотя не всем) священник выносит строгий приговор: «Я даю слово, что завтра же мы устроим аутодафе и предадим их огню, дабы впредь не подбивали они читателей на такие дела, какие, по-видимому, творит сейчасдобрый мой друг». (5, С. 76).
Однако, из всего сказанного следует сделать вывод, что подчеркнутое декларирование Сервантесом в качестве основной задачи своего труда обличения и ниспровержения рыцарского романа отнюдь не составляло его постоянной и основной заботы. Сервантес доверил эту заботу своим предшественникам (Хуан Вальдес, Санчес де Лима) (3, с. 189) по критике рыцарского романа, позаимствовав у них все аргументы и доводы против жанра рыцарских повествований. С седьмой главы «Дон Кихота» внимание его было устремлено к другому — к широкой проблеме «ложного» и «истинного» рыцарства, остро, прозорливо и смело поставленной в период резкого обострения феодально-аристократической и клерикальной реакции на фоне всеохватывающей, критической и реалистической картины действительности.
2.2. «Костлявый, тощий, взбалмошный сын, полный самых неожиданных мыслей»
Именно так Сервантес характеризует своего героя в начале книги. Но, не выходя за пределы осмеяния лживой и нелепой литературы рыцарских романов, Сервантес не мог в полной мере раскрыть природу и смысл убеждений и идеалов своего героя. Поэтому, как справедливо замечает К.Н. Державин, в первых шести главах Сервантес сполна раскрыл комичную природу дон Кихота и посмеялся над его безумием. (См.: 3, сс. 201-204).
Приступив к своему повествованию, Сервантес сразу же создает тот конфликт, который явится основным двигателем дальнейших событий романа. Противоречие между реальной действительностью и безумным воображением Алонсо Кихады, превратившего себя в дон Кихота, становится истоком многообразных приключений и превратностей, испытываемых героем на его рыцарствен­ном пути и имеющих начало в его высоких рыцарственных замыслах.
Ближайшие эпизоды 2-й, 3-й и 4-й глав воплощают эти замыслы дон Кихота в плане литературной пародии на рыцарский роман, в которой присутствуют основные моменты жанра: описание рыцарских доспехов, идея слу­жения даме-покровительнице, картина посвящения в ры­цари и эпизод восстановления попранной справедливости. В пародию на рыцарское повествование вплетается мате­риал романсов, владеющий воображением ламанчского безумца не в меньшей степени, чем «лживые и нелепые» рыцарские истории. (3, с. 199).
Пока еще Сервантес не выходит за пределы пародирования рыцарского романа путем воплощения образа его героя в фигуре провинциального идальго-маниака. (1, с. 155) Однако исходная точка этой пародии, та великая мысль, которая противопоставила безумствующий образ дон Кихота реальности захолустного быта и заставила героя встретиться в своем странствии с потаскушками, погонщиками мулов, хитрым хозяином постоялого двора, сельским богатеем, бедным пастушонком и толедскими купцами, создала в первых же пяти главах романа ряд основных предпосылок для расширения его идейной сферы, усложнения его задач, углубления его исходной темы. Поток жизни все шире и шире вливался в русло повествования и приносил с собою новые и острые темы, складывавшиеся в широкую картину действительности. На ее фоне, в соприкосновении с нею рассказ о рыцарственном сумасшествии дон Кихота начинал выходить за пределы литературной пародии и охватывать существеннейшие проблемы современности.
Эпизоды посвящения в рыцари и спасения мальчика Андреса служат примером двух типов обманчивых иллюзий дон Кихота. На постоялом дворе ламанчский безумец находится целиком во власти высоких образов рыцар­ского романа, которым противопоставляется низкая, но правдивая действительность и вульгарная реальность придорожного быта с его героями — «изрядной шельмой» (5, с. 60) хозяином, девицами зазорного ремесла (величание девицами «отнюдь не соответствовало их роду занятий» (5, с. 57)), возчиками, погонщиками мулов, свинопасом и крестьянином, занимавшимся холощением боровов. Даже короткий эпизод ужина дон Кихота, за которым ему подносят под именем форелек «порцию плохо вымоченной и отвратительно сваренной трески» (5, с. 60), служит все той же цели комического сопоставле­ния возвышенных рыцарственных фикций и неприглядной житейской действительности.
Если история посвящения в рыцари раскрывает перед читателем нелепость столкновения «книжного» героя с реальной действительностью, то эпизод избавления мальчика Андреса раскрывает столь же реальную действительность «книжной» попытки защиты обиженных и восста­новления справедливости. (3, с. 200). Моральная правда в данном случае остается за дон Кихотом, но утопический, «книжный» способ ее утверждения ведет к посрамлению рыцарского подвига. Благодеяние дон Кихота оказывается не только бесполезным, но и вредным, хотя справедливость — на его стороне. Поверив обещанию крестьянина не бить своего слугу, Дон Кихот обрекает мальчика на ещё большее страдание: его снова привязали к дубу и всыпали «столько горячих, что тот остался чуть жив». (5, с. 69).
Мы видим, что Сервантес, таким образом, намечает две линии развития деяний своего героя — маниакально-фантастическую и общественно-моральную. Обе они объединяются формулой рыцарского подвига, но различаются тем, что в основе одной лежит вторжение в жизнь «книжных» фантазий и поступков безумного рыцаря, а в основе другой — столкновение гуманистической морали с социальной несправедливостью.
2.3. «Рыцарь Печального Образа»
Не прибавившие славы Дон Кихоту приключения заставляют Санчо Пансу, его верного оруженосца, назвать своего хозяина рыцарем Печального Образа – прозвищем, пародирующим пышные наименования рыцарей книжных романов. Когда Дон Кихот спрашивает его, «что ему вздумалось вдруг, ни с того ни с сего, назвать его Рыцарем Печального Образа» (5, с. 177), Санчо говорит, что понял это, взглянув «на вас при свете факела… у вас был такой жалкий вид, какого я что-то ни у кого не замечал». (5, с. 177). К.Н. Державин замечал по этому поводу, что тема безумия вообще очень характерна для испанской литературы, и «рыцарь Печального Образа не потому безумен, что он мудр, а потому мудр, что он безумен». (2, с. 84). Подобное отмечает и В.Е. Багно. (См.: 1, с. 248).
Внимание читателя фиксируется на двойственном облике основного персонажа повествования, в котором сочетались в одно целое элементы пародийной характеристики, житейской обыденности, сатиры на представленное им сословие и некоего возвышенного образа мысли, в котором немалую роль играли изобретательность, хитроумие и возбужденное воображение. (3, с. 223).
В процессе размывания и дифференциации низового испанского дворянства, особенно усилившемся во второй половине столетия в условиях наступившего социально-экономического кризиса феодально-абсолютистской монархии, провинциальная и, в частности, мелкопоместная - сельская идальгия представляла общественный слой, отличавшийся весьма противоречивыми чертами. Этот облик четко вырисовывается перед читателем «Дон Кихота», как только он переступает порог дома его героя. Описание привычек, одежды, пищи, имущества и образа существования ламанчского идальго создает типизированный облик захолустного сельского дворянина, социальная обобщенность которого сочетается с важными для всего дальнейшего развития повествования индивидуальными чертами. (3, сс. 223-224).
Отдельные штрихи портрета самого Алонсо Кихады и окружающей его среды красноречиво характеризуют конкретное содержание образа героя романа. Так, напри­мер, упоминание о родовом копье и древнем щите, которые по обычаю украшали вход в жилище дворянина, свидетельствует, что их владелец принадлежал к категории потомственной идальгии, а не к лицам, которые приобрели дворянское звание путем покупки соответствующего патента у скудевшей королевской казны. Верховой конь, которого Сервантес обессмертил под именем Росинанта, и борзой пес принадлежали к числу атрибутов дворянского существования, второй из них, в частности, как свидетельство охотничьих интересов своего хозяина, неразрывно связанных с праздным образом жизни сельского идальго. Скромный стол Алонсо Кихады с его ольей из баранины, винегретом, яичницей с салом, чечевицей и воскресным голубем, говорил столь же о худосочии кошелька, как и о благородной воздержности и здравой умеренности ламанчского дворянина. (1, с. 151) Ряд других черт жизненного облика и быта Алонсо Кихады, постоянно встречающихся в тексте романа, складываются в живой и реалистически конкретный образ кастильского мелкопоместного дворянина.
Иронически рисуя образ своего ламанчского идальго как реального представителя определенного слоя испанского дворянства и носителя ряда типичных для его класса социально-психологических черт, Сервантес нашел нужным и отвечающим общему замыслу романа раскрыть в Алонсо Кихаде важные для всего дальнейшего развития повествования положительные стороны его житейского облика.
Сервантес весьма точно констатирует причины сума­сшествия ламанчского идальго: «Идальго наш с головой ушел в чтение, и сидел он над книгами с утра до ночи и с ночи до утра; и вот оттого, что он мало спал и много читал, мозг у него стал иссыхать, так что в конце концов он вовсе потерял рассудок». (5, с. 50).
Первичный образ этого безумия, ограниченный стремлением подражать подвигам героев рыцарских романов, присутствует до конца первой части «Дон Кихота» и продолжает свое существование во многих главах второй. Этот образ послужил основным истоком понимания фигуры дон Кихота как литературно-пародийного персонажа, как насмешки над положительным героем рыцарских романов и нелепого воплощения в неприглядном и комически-жалком виде возвышенных «книжных» фантазий странствующего маниака. (1, с. 163).
Но Дон Кихот всегда подчёркивает, что его цель это не просто подвиги, но постоянная борьба за справедливость. «Я – доблестный дон Кихот Ламанчский, заступник обиженных и утеснённых», (5, с. 67) - заявляет он жадному Хуану Альдудо и подтверждает это в беседе с поверженным при нападении на похоронную процессию лиценциатом Алонсо Лопесом: «Мой образ действий заключается в том, что я странствую по свету, выпрямляя кривду и заступаясь за обиженных». (5, с. 174). Эти мотивы проходят через всё повествование и подвергаются важному уточнению в эпизлде освобождения каторжников: «Я дал клятву защищать обиженных и утесняемых власть имущими». (5, с. 208).
Для того чтобы таким образом понять рыцарский устав, недостаточно было руководиться только «лживыми и нелепыми» рыцарскими романами. Для этого нужно было видеть и различать ту глубокую несправедливость, которая господствовала в жизни, испытать ее на себе и, оценивая нравы современного «рыцарского» сословия, попытаться возродить давно забытые положения истинной рыцарской морали. Сервантес в данном случае поступал как и многие другие ранние утописты, вынужденные искать примеры настоящему в идеализации прошлого. Связь с появлявшимся и быстро набиравшим в это время силу жанром утопии лишний раз демонстрирует глубокую социальную направленность романа. Так обстояло дело с идеей золотого века, так разрешалось оно и применительно к идее «истинной», очищенной от сословно-кастовых наслоений, возрожденной рыцарственности.
2.4. «Мудрый безумец»
Развитие образа дон Кихота не остановилось, однако, на ясно определившихся уже в первой части романа двух указанных его аспектах. В той же первой части Сервантес наметил и третий аспект фигуры ламанчского безумца, для создания которого он прибегнул к теории «мудрого безумия». Наиболее полно эти черты получат развитие во второй части.
Слушатели речи о военном деле и науках, описываемой в 49-й главе поражались «разумности и красноречию» рассуждений дон Кихота, который обнаруживал свое сумасшествие, как только дело касалось тем рыцарских деяний и подвигов, но был способен к возвышенным рассуждениям, удаляясь от сферы своих маниакальных интересов. В сплетении с образами «книжного рыцаря» и «идальго-солдата», то есть рыцаря странствующего, в романе развивался и образ «рыцаря мудрого». Толедского каноника изумляла «необычайность великого этого безумия, — ибо все рассуждения и ответы дон Кихота были исполнены здравого смысла; только если дело касалось рыцарства, он начинал нести околесную». (5, сс. 485-486). В первой части, впрочем, эта тема «разумности» не находит своего широкого и последовательного развития.
В названии второй части книги Сервантес заменил термин идальго наименованием кабальеро, обозначив таким образом сословный облик своего героя. Вместе с тем это подчёркивало усиление характерных для второй части черт рыцарственности дон Кихота, вышедших за пределы пародийных функций образа. Его хитроумие, его ingenio состоит не только в способности, руководствуясь книжной подсказкой, фантастически реагировать на те или иные явления и предметы действительности, но и в склонности создавать мнимые иллюзии в тех случаях, когда действительность не даёт прямых поводов к замене её рыцарственными фантазиями.
К.Н. Державин утверждал, что гораздо более значительную роль в оформлении идей дон Кихота о «странствующем рыцарстве» сыграло не влияние книг, а столкновение его с реальной, несправедливой и враждебной справедливости действительностью. (3, сс. 252-253). На наш взгляд, этот вывод исследователя обладает налётом конъюнктуры, так свойственной для работ тех лет (30-50-е годы XX века). Дон Кихот жил глубоко в своём внутреннем сказочном мире и социальные проблемы современной ему Испании вряд ли его трогали. Однако нельзя не согласиться с другим выводом одного из ведущих отечественных исследователей творчества Сервантеса о том, что «философско-гуманистическое начало в образе дон Кихота делает ламанчского идальго выразителем высоких социально-этических концепций самого Сервантеса. Именно с появлением этого аспекта в облике дон Кихота рождается и мотив его «мудрого безумия». Во второй части романа этот аспект образа дон Кихота получает дальнейшую разработку и углубление, постепенно заслоняя от глаз читателей фигуру «книжного» рыцаря, маниакального подражателя подвигам Амадисов, Белианисов и Флориселей». (3, с. 253).
Расширение идейного замысла второй части романа сказалось прежде всего на образе его главного героя. Пе­рестановкой некоторых повествовательных акцентов, дальнейшей разработкой мотивов, намеченных в первой части, и выдвижением на передний план отсутствовавших ранее черт характеристики Сервантес создал новый вариант образа ламанчского рыцаря. (1, с. 320).
Нельзя не отметить, прежде всего, что дон Кихот второй части оказался почти лишенным тех «книжных» галлюцинаций, которые послужили истоком наиболее прославленных его приключений в дни первого и второго рыцарских странствий. Сервантес несколько раз подчеркивает, что во время третьего своего выезда его герой уже не принимал гостиницы и постоялые дворы за замки и не стремился во что бы то ни стало облекать действительность в химерические одежды своего маниакального воображения. Только два эпизода второй части развертываются по типу знаменитых авантюр с ветряными мельницами или стадом баранов, — нападение на кукольный театр Маэсе Педро и славное приключение с заколдованной лодкой. Столь многообещающая в этом плане встреча с бродячими комедиантами не влечет за собою никаких рыцарственных фантазий и даже вызывает знаменательное замечание дон Кихота: «Теперь я понимаю, что стоит лишь коснуться рукой того, что тебе померещилось, и обман тотчас же рассеивается». (6, с. 84).
«Хитроумие» дон Кихота уступает во второй части место своеобразной доверчивой наивности, о которой говорит священник Перо Перес: «Да хранит тебя господь, бедный дон Кихот! Сдается мне, что ты низвергаешься с высот безумия в пучину простодушия». (6, с. 19). Еще более ценным в этом смысле представляется свидетельство Санчо Пансы: «У моего хозяина хитрости вот настолько нет, душа у него открыта нараспашку, он никому не способен причинить зло, он делает только добро, коварства этого самого в нем ни на волос нет, всякий ребе­нок уверит его, что сейчас ночь, хотя бы это было в полдень, и вот за это простодушие я и люблю его больше жизни». (6, с. 24).
Этот мотив простодушия, столь много объясняющий в реальной, жизненной, а не книжно-рыцарской психоло­гии дон Кихота второй части, является той новой чертой характеристики героя, которую Сервантес вводит в его образ как одну из предпосылок его поведения в последующих и в особенности заключительных главах романа.