Содержание:
О жизни писателя.
Сатира Булгакова.
Роман «Белая гвардия», пьесы «Дни Турбиных» и «Бег»
М. А. Булгаков и его главная книга.
Художественный мир писателя.
О жизни писателя.
Михаил Афанасьевич Булгаков родился в Киеве на Воздвиженской улице 3(15) мая 1891 года. Он был первенцем в большой семье преподавателя Духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова. Мать Варвара Михайловна, урожденная Покровская, в молодости учительница, потом вспоминала о своей профессии лишь в годы бедствий, служа инспектором на женских курсах. Но при жизни мужа, да и позже, ей с лихвою хватало обязанностей хозяйки дома, на которой еще лежало отрадное бремя – поднять семь человек детей, троих мальчиков и четырех девочек.
К этому стоит прибавить, что бабушка со стороны матери, Анфиса Ивановна, часто гостившая в их доме и на загородной даче под Киевом, в местечке Буча, носила фамилию Турбина – родовое имя, стойко реющее над молодыми замыслами Булгакова. Деды писателя и по матери, и по отцу принадлежали к церковному сословию. В XIX веке из семей священнослужителей выходили молодые люди, тянувшиеся к светской культуре, кончавшие столичные университеты. Они пополняли ряды демократической бессословной интеллигенции, сливавшейся и с терявшей вой аристократический блеск интеллигенцией дворянской. В недавнем прошлом из этой среды поднялись драматург Островский, критик Чернышевский, историк Сергей Соловьев. Понятие дворянской чести переходило по наследству к образованным людям, рождая представление о чести русского интеллигента, столь важное впоследствии для Булгакова.
Небезразлично и то, что родовые корни Булгакова уходят в Орловскую землю: здесь плодородный для русского гения пласт национальных традиций, полнозвучия неиспорченного родникового слова, которое сформировало талант Тургенева, Лескова, Бунина, позже Замятина. В лучших, наиболее просвещенных священнических семьях сберегались традиции живой народно речи. Их не гасило, а лишь облагораживало церковное красноречие и высокий слог славянского перевода священных книг, из которых потом так охотно черпал эпиграфы Булгаков.
Отец писателя был человеком ученым, историком церкви, и хотя непосредственное влияние его на старшего сына, судя по всему не было слишком заметным, Булгаков сохранил о нем благодарную уважительную память как о вечном труженике. Образ отца, склонившегося над книгой в кругу света от настольной лампы, сопровождал его всю жизнь. Коллеги чтили Афанасия Ивановича как человека справедливого, без уклонов в крайность, терпимого, строго объективного. И кто знает, сколько раз вспоминал Булгаков отца, работая над страницами о Христе в своем последнем, «закатном» романе.
В 1907 году Афанасий Иванович умер от склероза почек, той самой наследственной болезни, какая тридцать три года спустя настигнет и его сына. В пятнадцать лет лишившись отца, оставшись за старшего помощника матери в большой многодетной семье, Михаил не слишком радовал близких своими гимназическими успехами, да и ярко выраженных способностей до известной поры не проявлял. Он окончил Первую Киевскую гимназию, картинно изображенную в III действии «Дней Турбинных», получив аттестат зрелости лишь с двумя отличными оценками – по закону божьему и географии. Последнее, впрочем, пригодилось мало – далеко ездить ему не пришлось, зато, сочиняя потом свои книги, он много путешествовал по карте – в Париж с Мольером, в Рим с Гоголем, в Испанию с Сервантесом, в Палестину – с Иешуа Га-Ноцри.
Дни отрочества и юности, дом на Андреевском спуске, семья под началом сильной, гордой и деятельной Варвары Михайловны в памяти Булгакова всегда были окружены поэтической дымкой, как оазис мира, семейного тепла, интеллигентного быта – с музыкой, чтением вслух по вечерам, праздником елки и домашними спектаклями. Хлопотливая забота матери, мечтавшей, чтобы сыновья ее стали инженерами путей сообщения, изливалась на всех детей, но, пожалуй, более на младших. Простой и демократический стиль общения царил в не слишком богатом, но уютном доме, который прежде заполнял шум звонких ребяческих голосов, потом – споры, пение, смех веселой, шумной молодежи.
У Михаила рано развилось чувство самостоятельности, взрослости. В младших классах, как рассказывают его однокашники, он был изрядным драчуном, в старших – пуще всего охранял свою независимость и достоинство. Панибратства и фамильярности не терпел с молодых лет. Но примерным домашним юношей не был: однажды он дурно отличился, истратив на кинематограф деньги, ассигнованные матерью на учебник физики Краевича, тайком бегал в театр, а по весне, прогуливая уроки, бродил по киевским бульварам с барышнями под цветущими каштанами. Слишком рано, по мнению матери, он надумал жениться, увлекшись девушкой из Саратова, и был самостоятелен в выборе своего будущего. По пути отца он не пошел, лишний раз подтвердив, что в проблеме отцов и детей наследование призвания случается не чаще, чем отталкивание от него. По некоторым сведениям, молодой Булгаков даже своих приятелей – братьев Гдешинских – уговаривал уйти из семинарии и сам выбрал медицинский факультет университета.
Став студентом-медиком, он пропадал в анатомическом театре, увлекался работой с микроскопом, штудировал учебники. Лишь однажды пропустил сессию, отдавшись романтическому «кружению сердца», но вскоре наверстал упущенное – и получил при выпуске специальность детского врача.
С юности Булгакова не влекла к себе политика. Вследствие этого наивны были бы попытки характеризовать его общественные взгляды между 1905 и 1917 годами как нечто сложившееся и определенное. В эти годы в его родном городе, как и повсюду в стране, бушевали политические страсти, волнами проходили забастовки и митинги, рождались социал-демократические и эсеровские кружки и группы, влиятельна была монархическая газета «Киевлянин», выходившая под редакцией Шульгина, большой шум сопровождал убийство Столыпина террористом Богровым в киевском театре и скандальное «дело Бейлиса».
Но нет серьезных данных, которые позволяли бы отнести молодого Булгакова к «левым» или «правым», приписать ему сочувствие к социалистическим кругам или, тем менее, симпатии к квасному патриотизму и монархизму. Не заметно у Булгакова и национальных предубеждений. Он рос в районе киевского Подола, где в тесном соседстве жили русские, украинцы, евреи, поляки. Булгаков чувствовал свою кровную связь с русской культурой, воспринимал родной город как мост в древнейшую Русь, но вовсе не сторонился украинцев и, как всякий русский интеллигент той поры, стыдился бы иметь хоть что-либо общее с черносотенцами.
Впрочем, умной юности свойствен задор самоутверждения, ирония в глазах и легкий скептицизм ко всему на свете. Как вспоминает сестра Булгакова Надежда Афанасьевна, в их доме бурно спорили о Дарвине и Ницше, которыми, будучи студентом, увлекался Михаил. Можно предположить, что он пережил свою эпоху «бури и натиска», ища в строгом материализме одного и резком самоутверждении личности, граничившем с моральным нигилизмом, другого опору независимости своих взглядов. Определялись и литературные пристрастия Булгакова. Быстро отошло полудетское увлечение Виктором Гюго и Вальтером Скоттом. Насмешливость, какую мы легко читаем на молодых фотографиях Булгакова, «вольнодумство», о котором знаем по семейным преданиям и рассказам, питалось, в частности, чтением Гоголя, а позднее и Салтыкова-Щедрина, писателя отнюдь не идиллического, с ядом высмеивавшего и либералов Балалайкиных, и тупых «помпадуров» - консерваторов. Вряд ли можно было склониться к идейному монархизму, оставаясь восхищенным читателем «Истории одного города».
Однако насмешливый юноша с острым складом ума, смущавший своими экспромтами, шутками и розыгрышами соседей и родственников, обладал тайным лиризмом души и острым любопытством к людям. Сочинять он стал, по свидетельству близких, рано и еще без расчета печататься – небольшие рассказы, сатирические стихи, драматические сценки. Уже в молодые годы, помимо иронического наклона ума, в нем можно было отметить пристальность аналитика, имеющего дело с медициной и естествознанием. Другой важной его чертой был художественный артистизм, интерес к перевоплощению, чуткость ко всякой театральности. Он тянулся к сцене, одно время мечтал стать оперным певцом, знал наизусть «Аиду» и «Фауста», реминисценции из которых возникали потом в его творчестве (по воспоминаниям, он слушал «Аиду» в театре более 40 раз). Писал он и пьесы для домашнего театра, играл на подмостках дачного театра в Буче.
Мировая война оборвала казавшийся предугаданным наперед, спокойный и ровный ток дней. Юная Татьяна Николаевна Лаппа, дочь управляющего саратовской казенной палатой, с которой Булгаков обвенчался в 1913 году, сполна разделила с ним первый круг его жизненных мытарств. Ускоренным выпуском закончив университет святого Владимира, Булгаков работает в прифронтовых госпиталях первой мировой войны, набираясь нелегкого врачебного опыта. Освобожденный по болезни от призыва, он в 1916 – 1917 годах едет по назначению в земскую больницу Смоленской губернии, работает врачом в селе Никольском под Сычевкой, а затем в Вязьме. За первый год самостоятельной врачебной деятельности Булгаков по некоторым сведениям принял 15 615 больных, то есть едва ли не по 50 больных за день. Впечатления этих лет отзовутся в окрашенных юмором, печальных и ярких картинах «Записок юного врача». Таково свойство волшебного фонаря искусства: все, пережитое в Никольском, казалось впоследствии и легче, и забавнее. В действительности же это был умопомрачительно тяжелый, изнуряющий труд от рассвета до заката, и с этой усталостью могла сладить только молодость да еще сознание насущной помощи людям. Вот где впервые проявилась у Булгакова эта черта – внутреннего долга, стоического, вопреки всему, выполнения своих обязанностей. Так будет он относиться потом и к своему литературному призванию.
Вернувшись в марте 1918 года из глухой русской провинции в родной Киев, Булгаков попытался заняться частной врачебной практикой. Он прикрепил к дверям табличку о часах приема как вольнопрактикующий врач-венеролог и в спокойные минуты сознательнее и усидчивее стал пробовать свое перо. Известны лишь названия этих уничтоженных впоследствии сочинений: «Первый цвет» и «Недуг». Набрасывал он, по-видимому, и окончательно обработанные десять лет спустя «Записки юного врача». Впрочем, спокойных минут за те полтора года, что он провел в Киеве, продутом вихрями и охваченном пламенем гражданской войны, почитай что не было. Белые, красные, оккупанты-немцы в «рыжих тазах» с шишками, гетман в черкеске, петлюровцы в синих жупанах, снова красные, снова Петлюра и опять белые… Позднее Булгаков писал, что насчитал в Киеве той поры четырнадцать переворотов, десять из которых он лично пережил.
В анкете для поступления на службу в Большой театр в 1936 году Булгаков откровенно отметил одно обстоятельство, долго смущавшее его биографов: «В 1919 году, проживая в городе Киеве, последовательно призывался на службу в качестве врача всеми властями, занимавшими город». Достоверно известно, что его мобилизовывали петлюровцы, от которых ему удалось бежать, призывали его и в Красную армию, но, по свидетельству Т. Лапа, «добровольцем он совсем не собирался идти никуда». Очевидно, не по доброй воле и уж никак не из воинственного энтузиазма Булгаков попал в качестве врача в военные формирования деникинской армии и был отправлен с эшелоном через Ростов на Северный Кавказ. Насколько сильно занимала его уже в то время мысль о литературном призвании и как постыла была военная служба, видно уже по тому, что, едучи осенью 1919 года в «расхлябанном поезде», при свете свечки, вставленной в бутылку, он под дерганье состава, на дрожавшем столике писал рассказ. Рассказ этот, упомянутый в одной из автобиографий, был напечатан, но найти его не удалось. Однако первые обнаруженные булгаковедами публикации в газетах Грозного и Владикавказа относятся как раз к концу 1919 и началу 1920 года. Некоторые из сохранившихся фрагментов носят откровенно «белогвардейский» характер: Булгаков пишет об отречении Николая II как об историческом несчастье. Но в его настроениях той поры громче всего одно – усталость от братоубийственной войны.
Написанные по горячему следу уже в Москве, автобиографические «Записки на манжетах» (1921 – 1922) начаты в одной из редакций с главы, названной «Кавказ» и заключающей в себе два ряда точек. Такими пунктирами прерывается то и дело и ранняя биография Булгакова – пробелы в ней только начинают заполняться. Можно лишь догадываться, что первые впечатления революции в смоленской деревне, когда горели барские усадьбы, пожаром гулял мужицкий гнев, а ревкомы крутой поры «военного коммунизма» осуществляли в Вязьме бессудные расправы, произвели сильное впечатление на Булгакова и заметно качнули его в сторону старого режима, с которым связывалось в воспоминании «мирное время», счастливое «до войны»: просторный уютный дом, любящие братья и сестры, ноты «Фауста» на пюпитре рояля, светло, тепло, жена молодая… 1913-й – «блестящий, пышный год». Кровавую черту под прошлым для него, как и для многих людей его круга, подвело известие о расстреле в 1918 году царской семьи. Короче, с белыми его связывало слишком многое. Как же тогда оказался он среди тех, кто сотрудничал с советской властью?
Когда после сражений белой армии на Кавказе с горцами, в которых Булгаков принял участие как военный врач, деникинцы начали отступать под ударами Красной Армии, он остался во Владикавказе. То, что его вчерашние товарищи по оружию бросили его больным, в злейшем тифу, заставило Булгакова, по-видимому, пережить личное потрясение, усиленное общим позором поражения. Не случаен отчаянный выкрик в «Записках на манжетах»: «Меня бросят! Бросят!» И когда «бросили»,он, заодно с приятелем Юрием Слезкиным, известным петербургским беллетристом, пошел сотрудничать в подотдел искусств, не ощущая это как гибельный компромисс или, еще менее, предательство. Сотрудничество с новой властью он воспринял не только как средство не погибнуть с голоду, но и как неизбежный поворот судьбы. Кстати, просветительство – лекции, доклады о Пушкине и Чехове, а вскоре и писание пьес для местного театра – в чем-то отвечало его склонностям и стало заметно увлекать его.
Но на Кавказе он еще не оставлял мысли об эмиграции. Впрочем, когда оказалось, что путь через Константинополь в Париж для него труден или вовсе неосуществим, Булгаков смирился с этим. Потом он проделает эти дороги в своем воображении – с Голубковым, Корзухиным, Люськой и Чарнотой. «Пусть светит Золотой Рог. Я не доберусь до него. Запас сил имеет предел. Я голоден, я сломлен! <…> Но здесь я больше не останусь. Раз так… значит… значит…»
Многозначительная недоговоренность XIV главки «Записок на манжетах» прояснялась заглавием XV – «Домой». «Домой», как ни странно для киевлянина, значило в Москву – в красную Москву, столицу большевиков.
В 1920 – 1921 годах во Владикавказе Булгаков окончательно понял, что он не актер, не лектор и даже не врач, а прежде всего литератор. Литератор по призванию, по склонностям, так сказать, по «составу крови».
В 1921 году писатель, как он сам рассказал в автобиографии, приехал «без денег, без вещей в Москву с тем, чтобы остаться в ней навсегда». Сотрудничал во многих газетах. Постоянным местом его службы стала газета железнодорожников «Гудок», где он познакомился с В. Катаевым, Ю. Олешей, Е. Петровым, И. Ильфом, И. Бабелем, К. Паустовским, Л. Славиным. Работа в газете выматывала его силы. Заниматься собственным творчеством приходилось по ночам. Тем не менее, в 1922 – 1923 годах в печати один за другим появляются фельетоны, очерки и рассказы М. Булгакова, а также фрагменты автобиографической повести «Записки на манжетах». О работе в «Гудке» Булгаков отзовется потом довольно саркастически: «… сочинение фельетона в строк семьдесят пять – сто занимало у меня, включая сюда и курение и посвистывание, от 18 до 22 минут. Переписка его на машинке, включая сюда и хихиканье с машинисткой, - 8 минут. Словом, в полчаса все заканчивалось. Я подписывал фельетон каким-нибудь глупым псевдонимом или иногда зачем-то своей фамилией и нес его…» («Тайному другу»). Сочиняя очерки для газеты «Накануне», молодой автор мог «несколько развернуть свои мысли», и эта работа была во всех отношениях крупнее и серьезнее.
Сатирический дар писателя ярко проявился в повестях 1923 – 1925 годов «Дьяволиада», «Роковые яйца» и «Собачье сердце» (последняя из них была опубликована в СССР лишь в 1987 году). А в 1925 году на страницах журнала «Россия» появились первые главы романа «Белая гвардия». Окончания романа не последовало: журнал прекратил свое существование. Зарубежные читатели познакомились с полным текстом романа в 1927 – 1929 годах, но на родине писателя он будет издан лишь в 1966 году.
В 1926 году Московский Художественный театр поставил написанную Булгаковым на материале романа «Белая гвардия» пьесу «Дни Турбинных», принесшую и театру, и ее автору как славу, так и множество неприятностей: спектакль то запрещали, то вновь разрешали, а его создателей обвиняли во всех смертных грехах.
С этого времени жизнь писателя тесно связана с театром. Им написаны пьесы «Зойкина квартира», «Багровый остров», «Бег», «Кабала святош», «Адам и Ева», «Блаженство», «Иван Васильевич», «Александр Пушкин», «Батум», инсценировки (а по сути, оригинальные пьесы) «Мертвых душ», «Войны и мира», «Дон Кихота». Ни одна из этих пьес не была разрешена к постановке.
28 марта 1930 года доведенный до отчаяния писатель обратился к Советскому правительству с письмом, в котором сообщал, что из 301 отзыва советской прессы о его творчестве «похвальных было 3, враждебно-ругательных 298». «На широком поле словесности российской в СССР, - писал он через два дня И. В. Сталину, - я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя».
В этих словах – весь Булгаков, человек твердых убеждений и неколебимой порядочности. Он не желал приспосабливаться даже в одежде. Носил – насколько позволяли средства – модные костюмы, галстух (именно так он предпочитал называть эту деталь туалета), лакированные туфли. Дома любил надевать халат, вязаную шапочку – подарок жены (совсем как Мастер в его знаменитом романе). В его речи не было получивших распространение в советском новоязе нелепых аббревиатур, высмеянных еще В. Маяковским в его «Прозаседавшихся» и «Клопе».
Письмо Булгакова руководителям страны совпало по срокам с трагической гибелью и похоронами В. Маяковского. Быть может, опасаясь еще одного самоубийства, 18 апреля 1930 года Сталин позвонил писателю и предложил ему поработать в Художественном театре. Это давало средства к существованию, но не обеспечивало дороги к читателю. «Булгаков, - вспоминала позднее вдова художника, - не держал в руках гранок 15 лет, с 1926 года по день смерти».
Повторялась история, описанная М. Булгаковым в произведениях о его любимом драматурге Ж.. Б. Мольере: полупросвещенный тиран заигрывал с художником, но не давал ему свободно творить и доводил его до могилы.
Вынужденная творческая немота угнетала писателя. Но он тем не менее продолжал трудиться над своим лучшим романом «Мастер и Маргарита». Работа над ним началась едва ли не в 1928 году и продолжалась до февраля 40-го, менее чем за месяц до смерти. Уже умирая, вспоминала его жена и сподвижница Елена Сергеевна Булгакова, он «дал мне понять, что ему что-то нужно, что он чего-то хочет от меня. <…> Я догадалась и спросила: «Мастер и Маргарита»? Он страшно обрадованный сделал знак головой, что «да, это». И выдавил из себя два слова: «Чтобы знали, чтобы знали».
Елена Сергеевна поклялась во что бы то ни стало опубликовать роман. И эту клятву сдержала.
Удивительная история связана и с памятником на могиле писателя. Среди обломков мрамора у гранильщиков Новодевичьего монастыря Елена Сергеевна нашла черноморский гранит. Оказалось, что когда-то он был установлен на могиле Н. В. Гоголя в Даниловом монастыре. В 30-е годы прах Гоголя был перенесен на Новодевичье кладбище, и на его могиле появился советский памятник, а камень со старого сброшен в яму. Вот этот камень Елена Сергеевна и поставила на могиле Михаила Афанасьевича на Новодевичьем кладбище.
Сатира Булгакова.
Когда в 1930 году Булгаков отважно и даже с некоторым нажимом заявил: «Я – мистический писатель», - он, несомненно, имел в виду прежде всего свои фантастико-сатирические повести и сожженный им в ранней редакции «роман о дьяволе».
Первые повести, появившиеся в печати в начале – середине 20-х годов («Дьяволиада», «Роковые яйца», «Собачье сердце»), свидетельствовали о том, как хорошо знал Булгаков жизнь послереволюционной России с ее бюрократизмом, проникшим во все области общественной жизни, невежеством многочисленных новоявленных начальников, неразрешимыми проблемами, возникающими в области науки, просвещения и т.д.
Книга называлась по заглавной повести «Дьяволиада» (1925). Это, впрочем, не значило, что внимание писателя безраздельно захватили демоны, ведьмы и черти. Его мистицизм был связан не столько с интересом к нечистой силе как таковой (хотя область таинственного, магического, странного оказалась сильным магнитом для воображения), сколько к мистике каждодневного быта и шире – к мистике социального бытия. Именно на этом перекрестке мистицизм Булгакова, унаследованный отчасти от Гоголя, повстречался с сатирой.
В повести «Дьяволиада» мистико-фантастический сюжет зарождается в вихре бюрократической карусели, метельном шелесте бумаг по столам, призрачном беге людей по коридорам. Чуть подновленный департаментский герой Гоголя, маленький чиновник, делопроизводитель Коротков гоняется по этажам и комнатам за мифическим заведующим Кальсонером, который то раздвоится, то «соткется» перед ним, то вновь исчезнет. Коротков взлетает на лифтах, сбегает с лестниц, врывается в кабинеты, но в этой неустанной погоне за тенью он лишь постепенно дематериализуется, теряет себя и свое имя. Утрата бумажки, документа, удостоверяющего, что он – это он, делает его беззащитным, как бы вовсе не существующим.
Ненавистная и, казалось, поверженная, старая бюрократия возникает в каком-то обновленном, гиперболизированном и пародийно-уродливом виде, так что «маленькому человеку» Короткову с психикой гоголевского чиновника остается одно – расхлопать себе голову, бросившись с крыши московского «небоскреба» Нирензее. (В этом доме в Гнездиковском переулке помещалась редакция «Накануне», и вид с крыши, где был устроен летний ресторан, Булгаков наблюдал не раз).
Ленин писал в те годы, что «если что нас погубит», то это бюрократизм. Критика сердилась на Булгакова, между тем не материализовано ли по сути это предостережение в метафоре смерти Короткова? Герой, разумеется, безумен, но разве не безумен быт, где существуют учреждения, которые расплачиваются с сотрудниками сотнями коробков спичек, которые к тому же не горят?
Среди откликов на повесть был один, важный для Булгакова. Евгений Замятин, отметивший «быструю, как в кино, смену картин» в этой повести и фантастику, корнями врастающую в быт», заключал, что хотя абсолютная ценность этой вещи «невелика, но от автора, по-видимому, можно ждать хороших работ». Замятин не был лишен прозорливости.
Кое-что в повести прямо предвещало появление на московских улицах Воландовой шайки. И когда Булгаков описывает, как Кальсонер, «обернувшись в черного кота с фосфорными глазами», «вылетел обратно, стремительно и бархатно пересек площадку, сжался в комок и, прыгнув на подоконник, исчез в разбитом стекле и паутине», кажется, что мы присутствуем при черновой репетиции фокусов кота Бегемота.
Пусть повесть в целом не удалась, но значит ли это, что она писалась напрасно? У серьезного автора ничего напрасным не бывает. Этот «неуспех» был крайне важен как первое приближение к своему стилю и материалу: «перелет» оказался нужен, чтобы затем точно накрыть цель. Всего год-полтора отделяют «Дьяволиаду» от следующей повести Булгакова «Роковые яйца», но какой путь проделала мысль писателя-сатирика, насколько емкая, прозрачная проза стала выходить из-под его пера!
Главный герой повести «Роковые яйца», профессор «зоологии, эмбриологии, анатомии, ботаники и географии» Владимир Игнатьевич Персиков, сделал выдающееся открытие: он изобрел таинственный красный луч, от которого «низшие организмы» (амебы и лягушки) с необыкновенной скоростью размножаются, растут, достигают поры зрелости, вновь размножаются, вступают в борьбу за существование, в результате которой побеждают самые лучшие и самые сильные, т. е. самые злобные и ужасные.
Правительство, заинтересовавшееся открытием профессора, намерено с помощью «красного луча» решить продовольственную проблему, столь остро перед страной стоящую. К Персикову с секретным заданием из Кремля прибывает Александр Семенович Рокк, это ему, «практическому работнику» без опыта, без знаний, поручено возглавить совхоз «Красный луч» по производству кур-гигантов. Рокк, человек эпохи «военного коммунизма» с маузером в желтой битой кобуре на боку, реквизирует у профессора сенсационное научное изобретение в самых благих целях – возместить последствия куриного мора в стране. Но обычное невежество, хаос и халатность, из-за которых куриные яйца перепутали с теми, которые назначались для научных опытов, приводят к неизбежной беде. От захваченного, силком отнятого добра удачи не бывает. То, что в теплице совхоза «Красный луч» вместо ожидаемого изобилия цыплят выводятся чудовищные гады, - в сущности, не случайное недоразумение, а месть бытия. «Луч жизни», открытый профессором Персиковым, в чужих неумелых руках становится лучом смерти. И вот уже злобные, огромные, полные ненависти ко всему живому удавы, анаконды, гремучие змеи, крокодилы движутся на Москву. Лишь чудом случившийся в августе мороз спасает столицу.
Протест против невежественных «кавалерийских» наездов в науку – лишь первый слой мысли Булгакова. При отсталости, невежестве масс социальный эксперимент всегда грозит дать противоположный ожидаемому результат. Опыт с малиновыми яйцами, проведенный неумелыми руками, плодит гадов, которые способны пожрать самого благомыслящего теоретика. И речь не о случайной ошибке, а о своего рода роке, что удостоверено заглавием. Погибает отставной кавалерист, но и профессору грозит быть растерзанным гневной толпой, ради благосостояния которой было отнято его изобретение.
Конечно, повесть Булгакова не только и не столько о неудавшемся эксперименте чудаковатого профессора-интеллигента, не знающего реальной жизни. Она прежде всего о неудачном «красном» эксперименте, произведенном над всей страной, в результате чего агрессивные «низшие организмы» подчинили себе «высших». И перспектива «новой жизни» оказалась неразрывно связана с разжиганием безграничной взаимной ненависти и злобы.
Тему ответственности науки (и шире – теории) перед живой жизнью Булгаков по-новому повернул в «Собачьем сердце». Эту повесть, написанную в 1925 году, автор так и не увидел напечатанной. В ней снова шла речь о непредсказуемых последствиях научных открытий, о том, что эксперимент, забегающий вперед и имеющий дело с неадекватным человеческим сознанием, опасен.
Профессор с говорящей фамилией Преображенский, выдающийся ученый-исследователь, занимается пересадкой человеческих органов, надеясь найти способ продления человеческой активности. В результате проведенной профессором операции по пересадке дворняжке гипофиза человека на свет появляется «дикий человек» Шариков, превративший жизнь Преображенского в «разруху» и ставший опасным для общества.
Стоящий в «Собачьем сердце» на втором плане председатель домкома Швондер не в меньшей мере, чем Преображенский, несет ответственность за человекообразного монстра. Профессор создал его психобиологию, Швондер же поддержал социальный статус и вооружил «идейной» фразой. Швондер – идеолог Шарикова, его духовный пастырь. Диалектика социальных отношений – большая шутница. Усмешка жизни состоит в том, что, едва встав на задние конечности, Шариков готов утеснить и загнать в угол породившего его «папашу» - профессора. Но, осознав это, сам Преображенский, страдающий от утеснений воинственной пары Шарикова со Швондером, называет преддомкома человеком «глупым»: помогая утвердиться существу с «собачьим сердцем», вооружив его «теорией», он и себе копает яму. Следующей жертвой Шарикова неизбежно падет он сам.
Булгаков полагает: всякая форма насилия над личностью – физическая (Преображенский) или идеологическая (Швондер) – не может привести к успеху. Человек – неповторимая индивидуальность, и из Клима Чугункина, послужившего «материалом» для Шарикова, может получиться только подобие Клима Чугункина. Но в контексте произведения была скрыта еще одна немаловажная мысль: революция – своего рода насильственная операция, проведенная над обществом – объявила «труженика» - пролетария хозяином жизни, вырвав его в одночасье из полуфеодального быта, из рабства духовного и политического. Эксперимент с социализмом очень напоминает читателю искренние попытки профессора Преображенского насильственно улучшить человеческую природу.
Роман «Белая гвардия», пьесы «Дни Турбиных» и «Бег».
В 1925 году Булгаков печатает первые главы романа «Белая гвардия». Пьеса «Дни Турбиных», созданная на основе этого романа и поставленная в 1926 году в Московском художественном театре, имела шумный успех и принесла писателю известность.
До появления романа за Булгаковым успела укрепиться репутация сатирика. «Белая гвардия» открыла, что сатира лишь одно из средств выражения тех чувств, которые испытывал он, постоянно натыкаясь на «уродства нашего быта» и на издержки революционного процесса, что по природе своей он прежде всего лирик. Все, что он писал, проходило через его сердце, окрашивалось в цвета его чувств и настроений. И непредубежденному читателю нетрудно было убедиться, что эти чувства писателя, его симпатии и антипатии, его отношение к событиям, явлениям, людям заслуживают самого полного доверия. Не политического – человеческого.
Дом Турбиных, в котором живут милые, добрые, интеллигентные люди – Алексей, Елена, Николка – символ высокодуховной гармонической жизни, основанной на лучших культурных традициях предшествующих поколений, дом Турбиных «включен» в общенациональное бытие, это оплот веры, надежности, жизненной стабильности. Революция и гражданская война вторгаются в жизнь героев романа, ставя каждого перед проблемой нравственного выбора: - с кем быть? Замерзший, полуживой Мышлаевский рассказывает об ужасах «окопной жизни» и предательстве штаба, муж Елены, Тальберг, забыв о долге русского офицера, тайно и трусливо бежит к Деникину. Петлюра окружает город. В этой непростой ситуации трудно сориентироваться, но герои Булгакова – Турбины, Мышлаевский, Карась, Шервинский – делают свой выбор: идут в Александровское училище, чтобы готовиться к встрече с Петлюрой; понятие чести определяет их поведение. Мудрый Булгаков, свидетель революции и ее последствий для жизни России, скорбит одинаково обо всех погибших и пострадавших на крутых поворотах истории – и «красных» и «белых», ибо не видит виноватых и правых в гражданской войне. Не случайно в вещем сне Алексея Турбина сам Господь говорит погибшему Жилину: «Все вы у меня, Жилин, одинаковые – в поле брани убиенные…». Но ответственность за жизнь и дела свои понесет каждый. Что станет с домом Турбиных? Что будет со страной дальше? Финал романа открыт в будущее…
«Упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране» - так сам Булгаков определяет один из смертных своих «пороков» - побуждало его именно интеллигенции предъявлять самые суровые нравственные требования. Каким презреньем окатывает он Тальберга, мужа Елены Турбиной, - за беспринципность, за слабодушие: «Чертова кукла, лишенная малейшего понятия о чести»! Как разделывает Лисовича – за трусость и скаредность: «Инженер и трус, буржуй и несимпатичный»! С какой ненавистью пишет о штабных чинах, которые, спасая собственные шкуры, поставили под удар мальчишечьи юнкерские дружины!..
Занудным моралистом Булгаков никогда не был. Глубоко симпатичный ему Мышлаевский – выпивоха, бабник, мастер далеко не изящных, солдатских выражений. Полковник Малышев и Най-Турс тоже не без греха. Но каждый из них человек чести, подлинной порядочности, мужества. И ради этих достоинств писатель легко прощает им мелкие прегрешения. А больше всего дорожит он всем тем, что составляет красоту и радость человеческого бытия. Опять-таки не в каком-нибудь классовом – в общечеловеческом понимании.
«Белая гвардия» в этом смысле удивительный роман. Кровавые вершатся в нем дела. Недаром велик и страшен был год 1918-й. И в то же время… В доме Турбиных «скатерть, несмотря на пушки и на все то это томление, тревогу и чепуху, бела и крахмальна… Полы лоснятся, и в декабре, теперь, на столе, в матовой, колонной вазе голубые гортензии и две мрачных знойных розы, утверждающих красоту и прочность жизни, несмотря на то, что на подступах к Городу – коварный враг…»
Вот это «несмотря» сопровождает все действие романа. Что бы ни происходило в городе, какой бы болью ни отзывалось в сердце писателя, он не упускает случая задержать взгляд на том, что радует его душу – любимый ли это Город, «прекрасный в морозе и тумане на горах», или животворное тепло и уют турбинского дома, цветущие сады над Днепром, или ослепительная красота молочницы Явдохи, памятник Владимиру, или глаза местных красавиц – «Ах, слепил господь бог игрушку – женские глаза!..» Его захватывает всякая красивая работа, даже воинская. Он с каким-то мечтательным благоговением говорит о бессмертных творениях искусства. Но особенной нежностью, которую он, как правило, вуалирует юмором, наполняет человеческая душевная красота, та самая, которая побуждает его героев забывать о себе, когда надо позаботиться о других, и даже совершенно естественно, словно нечто само собой разумеющееся, подставлять себя под пули ради спасения этих других, как делает Най-Турс, и в любой момент готовы сделать Турбины, и Мышлаевский, и карась.
И еще одна вечная ценность, быть может, самая большая, постоянно опекаемая в романе, - любовь. «Им придется мучиться и умирать», - говорит Булгаков о своих героях в первой же главе. Они действительно мучаются и умирают. И несмотря ни на что любовь настигает едва ли не каждого из них: и Алексея, и Николку, и Елену, и Мышлаевского с Лариосиком – незадачливых соперников Шервинского. И это прекрасно, как бы утверждает писатель, потому что без любви невозможна сама жизнь.
«Белая гвардия» открывается образом года, в котором ощутимо дыхание вечности. Автор будто приглашает читателя не из крепостей без устали враждующих политических и прочих идей, а из ее вечности, глубин взглянуть на события, людей, на все их бытие в страшном 18-м году. И завершается роман тем же настойчивым приглашением: «Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезает, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»
Драма «Дни Турбиных», где писатель, верный главному пафосу своего первого романа, повторил его некоторые сюжеты, но пошел дальше в утверждении нравственного превосходства революционных сил, сделала Булгакова знаменитым. Сам Станиславский был захвачен ее театральным воплощением. Но пьесу, которая заставляла плакать и одновременно смеяться (такова была и реакция Станиславского), трудно было понять прямолинейной, вульгарной критике рапповцев.
В пьесе и особенно в спектакле возникла нота сочувствия к интересам народа, линия Мышлаевского вычерчивалась как путь в лагерь большевиков, а Алексей Турбин, соединивший в себе черты Най-Турса, Малышева и врача Турбина из романа, погибал, как бы знаменуя трагическую исчерпанность белого движения.
Манящую художественную привлекательность спектаклю дало прощальное дуновение «чеховской атмосферы». Перед зрителем возник недавно еще живой мир дома, семьи, свободного и теплого общения обычных интеллигентных людей. Негромкая гитара Николки, волнения Елены о своем муже, и промерзший Мышлаевский у печки, и запавший у двери звонок, возвещающий о приходе Лариосика, - все это создавало очень домашнюю, интимную атмосферу, какая бывает без посторонних, когда близкие люди говорят друг с другом, не напрягая голосов. Явился из окопов Мышлаевский – и сразу как домой попал: дают халат, чистое белье и приглашают в ванную. Возник на пороге никому не ведомый кузен из Житомира – и ему, после минуты растерянности, белье и ванну, и потом комнату и место за общим столом. Чем громче бьют пушки за окнами, чем грознее беды жизни, тем человечнее, без фраз, теплее друг к другу люди. И не по душе это только Тальбергу («Не дом, а постоялый двор»). Но, чужой Турбинным, он уже готовиться покинуть дом, как «крыса», и не способен на порядочность.
Может быть, главное слово, какое рождалось в сознании зрителей мхатовского спектакля по отношению к порядочным и честным офицерам белой гвардии, ко всему укладу, которому они присягали, - это обреченность. Не попытка спастись, не трусливая сдача, не легкий отказ от убеждений, но верная дорога к гибели, вымощенная как раз их понятиями о порядочности и чести. Лишь для немногих, как для Мышлаевского, человека по-своему тонкого, но с сильным, грубоватым характером и по-мужицки здравым рассудком, брезжит возможность выйти из тупика.
Кульминацией спектакля становилась сцена в гимназии. Алексей Турбин, распускавший юнкеров по домам, с холодным отчаянием произносил слова о разложении армии, предательстве «штабной сволочи», говорил, что не хочет участвовать в «балагане» и платить за «балаган» своей кровью. Наверное, нечто подобное автор не только наблюдал, но и пережил в киевские грозовые дни, в сумятице разгрома деникинцев на Кавказе. И он нашел выход в мысли, какую высказывает Мышлаевский, отвечающий на сетования честного, но ограниченного монархиста Студзинского, будто «Россия кончена»: «Прежней не будет – новая будет».
Вовсе не смогла увидеть сцены и написанная в 1927 году пьеса «Бег», ставить которую не разрешили и самому Станиславскому, к горькому недоумению великого режиссера. Сложность психологического рисунка (в образах офицерства) казалась моральным оправданием белого движения, а парадоксальность сюжетных ходов – отступлением от художественных законов. Но так писал не один Булгаков. Позднее В. Каверин хорошо объяснил специфику «Бега»: «Необычайность, фантастичность, кажущаяся призрачность событий гражданской войны была подмечена не только Булгаковым – ее изобразили и Вс. Иванов, и Бабель… эта фантастичность как бы «названа», удостоверена, определена Булгаковым. О ней-то и написан «Бег».
Однако не увидевшая сцены пьеса «Бег» оставалась одним из самых дорогих автору произведением. Он «любил эту пьесу, - по словам Е. С. Булгаковой, - такой болезненной любовью, как мать любит своего незадачливого ребенка».
Булгаков опробовал в пьесе новую для драмы и совсем уж не традиционную, как в «Турбиных», форму: видений, «снов». «Волшебный фонарь», сновидение, ожившая «коробочка» сцены – все это лишь разные слова для магической театральности, расцветшей фантазии. Но сон может быть отрадным, убаюкивающим, как счастливое воспоминание о мирном времени. И может быть беспокойным, тревожным, доходящим до безумия и кошмара – сон душевного сумрака или больной совести. Восемь «снов» - восемь картин «Бега» вобрали в себя все оттенки смысла, какие автор соединяет со сновидениями. Это и мерцающее, погибельное движение «бега» проигравших в истории, которое уже с малой дистанции времени кажется сном.
Булгаков прочертил в пьесе важную психологическую особенность сновидения: в нем отсутствует воля. Человек не властен над событиями, не в силах избежать опасности, даже когда ясно видит ее. Героев Булгакова будто влечет в пространстве некий рок, который иначе можно назвать «бегом». Не вольны в событиях, происходящих с ними в подвале церкви, Голубков и Серафима, не волен изменить что-либо на забитой составами, парализованной паникой и морозом станции Хлудов. Героев несет стремительный, крутящийся поток – и все дальше, дальше… Мало того – сны еще и пограничная с безумием область сознания. Испытавшие горечь разгрома люди говорят и поступают аналогично, как в душевной болезни: больные глаза у Хлудова, болен и Де Бризар.
Призрачными экзотическими снами проходят эмигрантские скитания героев: минареты Константинополя, набережные Сены. Внезапный выигрыш Чарноты, явившегося незваным в роскошные парижские апартаменты Корзухина, - еще одна ипостась сна: мстительная мечта, невероятный успех, какой бывает лишь в счастливых грезах.
И другой, безумный, страшный сон – «красноречивый вестовой» Крапилин, осмелившийся бросить правду в лицо Хлудову и повешенный им. Хлудов уже никогда не отвяжется от этого преследующего его кошмара. Как и некоторые другие персонажи Булгакова, Крапилин в «Беге» вовсе не бытовой, не жанровый персонаж. Он «вечный палач» Хлудова, и его приход подобен явлению «тени отца» в «Гамлете».
Как дурной сон, изнанка трагедии, площадное снижение высокой драмы возникают тараканьи бега. Насмешливая метафора даже слишком наглядна: бег и бега. В шатре Артура Артуровича Чарнота проигрывает потому, что ставит на Янычара, а «Янычар сбоит». В Крыму он ставил на Хлудова, на главкома – и проиграл. А нет больше презрения и неприязни, чем к тому, на кого он надеялся. «Как могли вы вступить в борьбу, когда вы бессильны?» - бросает Хлудов в лицо главкому.
Сила – не добродетель для Булгакова, но бессилие – пущий порок. Хлудов – сильная, трагическая личность, и его жестокость (рабочий, повешенный на фонаре в Бердянске, казнь взбунтовавшегося Крапилина) – извращенное, доведенное до логического тупика понятие о присяге и офицерской чести. Измученный бессонницей, поражением и усталостью, он действует будто в сухой истерике, безжалостно и немногословно. Как под наркозом, выслушивает он обращенный к нему отчаянный крик Серафимы: «Зверюга! Шакал!» Но ему придется понять, что кроме солдатской чести, есть человеческая совесть. И отчаянный возглас повешенного солдата: «одними удавками войны не выиграешь» - останется ничем не стираемым проклятием в его памяти.
В пьесе, созданной в 1927 году, Хлудов стрелялся, и принято считать, что такой конец был безупречнее, сильнее знакомого нам финала. Он отвечал суровому и сильному характеру героя. К тому же логично было, что безрадостный, кровавый бег по жизни («Покойся, кто свой кончил бег!» - эпиграф из Жуковского) завершался последним, вечным сном. Вернувшись к работе над пьесой в середине 30-х годов, Булгаков переписал финал. Вместе с Голубковым и Серафимой, мечтавшими пройтись по Караванной, снова увидеть снег, Хлудов возвращается в Россию.
Автор прощал героя, и в этом был свой высокий смысл. Булгаков призывал к трудному для мстительного человека рассудка голосу милосердия – о каре и прощении много думал он, работая в ту пору и над последним своим романом. Нельзя простить преступления Хлудова, но самого его простить можно, - ведь он и так уж исказнен совестью. Так будет прощен высшим судом и отпущен Понтий Пилат в последних главах «Мастера и Маргариты».
М. А. Булгаков и его главная книга.
Работу над романом «Мастер и Маргарита» Булгаков начал в 1929 году, последние вставки к роману были сделаны в 1949 году, журнальный вариант появился в 1966 – 1967 годах. Первоначально роман назывался «Черный маг» или «Копыто инженера».
Булгаков обогатил советскую литературу феноменальным жанром, который теория искусства до сих пор не определила. «Мастер и Маргарита» - сатирическая летопись той городской жизни 20-30-х годов, которая была доступна широкому художническому взору писателя. Такая характеристика приблизительна и может показаться парадоксальной: легко усомниться в соединимости сатиры с ее субъективной пристрастностью и летописи с ее обязательной объективностью. Но зададимся еще одним вопросом: разве хроника Салтыкова-Щедрина «История одного города» с ее аллегорическим буйством сюжетов и персонажей – не универсальный мир российского бытия, где безграничны всевластие единиц и покорность тысяч?
Но «Мастер и Маргарита» - не просто повторение традиций классической сатиры. Жанровая исключительность произведения – в дерзком сплаве гротеска и величавого, эпопейского экскурса в многовековую легенду.
Роман Булгакова невелик по объему, но велик по глубине поставленных в нем «вечных» проблем: что есть добро и зло и каково соотношение между ними, что есть истина и в чем заключается смысл человеческого бытия, что является самым страшным преступлением и каково бывает наказание за предательство и трусость, человек и власть – какова диалектика их взаимоотношений, что определяет выбор между свободой и несвободой, в чем разница между милосердием и прощением – вот далеко не полный круг вопросов, поднимаемых автором на страницах романа.
Сложна архитектоника произведения. На перекрестке трех пространств – исторического, социально-бытового и фантастического – представил в своем романе Булгаков судьбы своих героев, соединив фантастику и реальность, сатиру и романтику. По существу «Мастер и Маргарита» - «роман в романе»: роман о судьбе Мастера и роман Мастера о судьбе Понтия Пилата. Поэтому в сюжете произведения тесно переплетаются две линии: московская, излагающая события 30-х годов, и ершалаимская, воссоздающая случившееся в далеком I веке нашей эры. Соединяет эти две линии сложная система литературных перекличек, получившая в науке название системы соответствий. Система соответствий проявляется в наличие «двойников» главных героев (Мастер – Иешуа, Иуда – Алоизий Могарыч, Левий Матвей – Иван Бездомный и т. д.), календарно-временных совпадений (главные события в жизни центральных героев происходят в среду и воскресенье), пространственно-географических соответствий (Нижний Город Ершалаим – Арбат, дворец Иуды Великого – ресторан «Грибоедов») и т. д. Таким образом, система соответствий призвана помочь читателю осознать случившееся во времена Иешуа и московские события XX века в единстве и почувствовать сходство эпох, живущих в преддверии Великого Судного дня.
Многим читателям, вероятно, рассказ об одном дне римского прокуратора покажется самым впечатляющим в «Мастере и Маргарите». Но не следует воспринимать этот рассказ как вставную новеллу. Вся тайна композиционной цельности романа – в связующих нитях между далеким прошлым и текущим днем. Они еще не до конца объяснены исследователями в отношении стилевых переходов – от прозрачной предметной яркости, рельефности изображаемого до зыбких, с трудом улавливаемых внутренних импульсов и мотивов сумасшедшего внешнего коловращения обитателей современного города.
Антитеза добра и зла – вот где главная общность несхожих и неслиянных сюжетов. Но единство состоит и в способах художественной трактовки происходящего с людьми. В этом смысле «Мастер и Маргарита» вовсе не абсолютно автономное явление в русском искусстве. Постоянная смена психологического и фантастического в романе прекрасно отвечает законам художественного реализма. И оказывается, что Булгаков – наследник Гоголя не только в силу своего тяготения к фантасмагоричности сцен, к изображению мироздания как деформированного бытия, необузданной стихии.
В объяснении невероятной жестокости прокуратора Пилата по отношению к Иешуа Булгаков следует за Гоголем. Спор римского прокуратора Иудеи и бродячего проповедника по поводу того, будет царство истины или нет, порой обнаруживает если не равенство, то какое-то странное интеллектуальное сходство палача и жертвы. Минутами даже кажется, что первый не совершит злодеяния над беззащитным упрямцем. Но Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи, Всадник Золотое кольцо, бесстрашный воин, дальновидный политик, обладающий неслыханной властью, осуждает на мученическую смерть невинного бродягу-философа. Осуждает, внутренне сочувствуя Иешуа и готовый признать его правоту. Осуждает потому, что сам он несвободен в своих симпатиях и антипатиях, несвободен в своем выборе: страх перед кесарем, опасения доноса, боязнь испортить карьеру оказываются выше истины. И вот философа отправляют на крест, а имя Понтия Пилата отныне станет во все века символом фарисейства и трусости и будет связываться с именем погубленного им человека. «Мы теперь будем всегда вместе, - говорит ему во сне оборванный философ-бродяга…, - раз один, то, значит, тут же и другой! Помянут меня, сейчас же помянут и тебя!» И это, как и дарованное ему вне его воли бессмертие, - самая страшная пытка для Понтия Пилата. В Иешуа Га-Ноцри Булгаков увидел пророка, опередившего своими проповедями время, его идеи – слишком новые, слишком дерзкие для восприятия обывателя, за них пришлось заплатить ценой жизни, но оборванный бродяга-философ – само воплощение чистой идеи добра, беззащитный и слабый в своей земной жизни, и личной судьбе, оказывается велик как правовестник новых человеческих идеалов. И в эпилоге романа, в сне Ивана Николаевича Понырева, автор опять сведет их вместе – Иешуа и Понтия Пилата, они пойдут рядом по лунной дороге, беседуя и улыбаясь. И Иешуа будет готов даже солгать во спасение прокуратора: «да, казни не было».
Образ Пилата демонстрирует внутреннее борение личности, и потому он по-своему драматичен. Но в человеке сталкиваются неравные начала: личная воля и власть обстоятельств. Иешуа духовно преодолел последнюю, Пилату это не дано. Как человек он не одобряет смертный приговор, но в качестве прокуратора его утверждает. Собственно, Иешуа сам произносит себе приговор, открыв Пилату свою дерзкую утопию: настанет конец императорскому владычеству, кесаревой власти.
История Понтия Пилата и Иешуа имеет двойную связь с основными сюжетными перипетиями произведения. Во-первых, она составляет содержание того романа, который пишет Мастер (именно судьба его сожженной и восстановленной рукописи породила фразу Воланда, ставшую крылатой: «Рукописи не горят»). Во-вторых, она, эта страшная история, как бы завершается в главном тексте книги. Казалось бы, какое еще нужно завершение: ведь Иешуа казнен. Но автору захотелось провозгласить: победа зла над добром не может стать конечным результатом общественно-нравственного противоборства. Этого, по Булгакову, не приемлет сама человеческая природа, не может позволить весь ход цивилизации.
Предпосылками для подобной веры были, убежден автор, поступки… самого римского прокуратора. Ведь именно он, обрекший на смерть несчастного странника, приказал тайно убить Иуду, предавшего Иешуа. В сатанинском прячется человеческое и совершает, пусть и трусливо, возмездие за предательство. Теперь, многие столетия спустя, носители дьявольского зла, чтобы окончательно искупить свою вину перед вечными странниками и духовными подвижниками, всегда шедшими на костер за свои идеи, обязаны стать творцами добра, вершителями справедливости.
Так появился в «Мастере и Маргарите» Воланд, образ которого сразу же объяснен словами из «Фауста» Гете, введенными в эпиграф к роману: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Это – метафора человеческой противоречивости, разрешение которой, по Булгакову (вот в чем одна из главных романных идей писателя), должно утвердить исторический оптимизм общества.
Все скверное в той московской суете чиновников, полуинтеллигентов и элементарных обывателей, которых карикатурно-шаржированно живописует романист, испытывает на себе сокрушительные удары Воланда. Мир предстает здесь как бы перевернутым: уже почти невозможно сказать, где тут настоящая дьяволиада – в окололитературной, околохудожественной среде или в курбетах вездесущего сатаны с его бесовской свитой.
Героями московской истории являются те, чьими именами назван роман, - Мастер и Маргарита, но судьбы их так прочно вписаны в московскую жизнь 30-х годов, что она становится не только фоном для развития действия, но и пристальным объектом авторского исследования. Булгаков создает образ безумного мира, живущего по своим фантасмагорическим законам: из «нехороших квартир» исчезают люди, бюрократизировано абсолютно все, костюм Прохора Петровича пишет резолюции и подписывает приказы, которые вернувшийся владелец полностью одобряет, процветает взяточничество, действия председателя Босого, распутство (двоеженство Семплиярова), приспособленчество (история Степы Лиходеева, директора Варьете), доносы (Алоизий Могарыч, барон Майгель), безнравственность в самом широком понимании этого слова (вор-буфетчик, Аннушка, квартирный проныра, дядя Берлиоза и др.). В этом странном мире царят низменные страсти и процветают бездарности и приспособленцы. Но особенно мрачную картину являет литературный мир Москвы, своеобразной моделью его становятся в романе МАССОЛИТ – легко узнаваемый гибрид Рапа и позднейшего Союза писателей. Ни один из трех тысяч ста одиннадцати членов МАССОЛИТа не занимается своим непосредственным делом – литературным творчеством. Но зато с успехом решают в МАССОЛИТе квартирные, дачные, продовольственные и прочие житейские проблемы. Берлиоз, Латунский, Лаврович, Рюхин и другие твердо усвоили, что и как следует писать, чтобы обеспечить себе положение в обществе: не то, что думаешь, а то, что положено. Циничные, прагматичные, равнодушные ко всему, кроме своей карьеры, они формируют литературную атмосферу 30-х годов. И когда в этот мир входит Мастер со своим романом о Понтии Пилате, его и судьба его произведения оказывается предопределенной. Конфликт Мастера и МАССОЛИТа – конфликт двух концепций литературного творчества – оказывается легко разрешимым: Мастер попадает в клинику Стравинского, он больше не хочет жить, поскольку не выносит «насилия, плохих стихов и социального заказа». Его лишили главного для художника – свободы творчества.
Появление в этом ирреальном и безумном московском мире Воланда с его свитой воспринимается читателем как вполне естественное явление: если жизнь превратилась в ад, то почему бы в ней не появиться Князю Тьмы? «Дьяволиада» в романе Булгакова получает интересную трактовку: если в жизни нет сил, способных восстановить справедливость, если закон безмолвствует и молчит добро, то восстановление миропорядка готовы выполнить силы зла. Поэтому Воланд и иже с ним не похожи на традиционные исчадия ада, они вполне симпатичные «сущности»: предприимчивый Коровьев, угрюмый и немногословный Азаззелло в крахмальном белье, с обглоданной куриной косточкой в кармане, озорной, тщеславный и обидчивый кот Бегемот и, конечно же, Воланд, полный достоинства, мудрости и спокойствия. Силы зла выступают как судьи, несущие справедливое возмездие каждому по заслугам его: наказан за взяточничество Никанор Иванович Босой, за ложь – Варенуха, за безделье и разврат – Степа Лиходеев, за доносы – барон Майгель, за бюрократизм – заведующий филиалом, за жульничество – буфетчик, за плохие и бездарные стихи – Иван Бездомный. То, что не могут сделать силы Света, - выполнить карательную функцию – сделали силы Тьмы, руководствуясь при этом добродетельными и даже назидательными целями. Антитеза добра и зла в лице Воланда и Иешуа не состоялась. Более того, именно Воланд совершает благое дело: спасение Мастера, воссоединение его с Маргаритой и восстановление текста романа о Понтии Пилате – «рукописи не горят». «Все будет правильно, на этом устроен мир» - в этих словах, принадлежащих Дьяволу, еще раз подтверждается вера самого автора в закон справедливости.
В булгаковском романе множество литературных отголосков и отражений. Но одно из исходных для замысла впечатлений – гениальное творение Гете, звучавшее в ушах автора еще и в сопровождении музыки Гуно. Булгаковская Маргарита в зеркально-перевернутом виде варьирует историю Фауста. Фауст продавал душу дьяволу ради страсти к познанию и предавал любовь Маргариты. В романе Маргарита готова на сделку с Воландом и становится ведьмой ради любви и верности Мастеру.
В образе Маргариты (он навеян личностью Елены Сергеевны, жены писателя, истинной сподвижницы в его возвышенном и тяжком труде), может быть, нагляднее всего видны творческая смелость, дерзкий вызов Булгакова устойчивым эстетическим законам. С одной стороны, в уста Маргариты вложены самые поэтические слова о творце, о его бессмертии, о прекрасном «вечном доме», который станет ему наградой. С другой – ведь это именно возлюбленная Мастера летает на половой щетке над бульварами и крышами Москвы, крушит оконные стекла, запускает «острые когти» в ухо Бегемота и называет его бранным словом, просит Воланда превратить домработницу Наташу в ведьму, мстит ничтожному литературному критику Латунскому, выливая ведра воды в ящики его письменного стола. Трудно найти в мировой литературе подобное смешение стилей. Откуда оно? В конечном счете – от соседства трагедии и фарса, высокого и комического, что являла собой человеческая история на всех стадиях своего развития. Булгаков, связав времена, соединил и самые, казалось бы, взаимоисключающие свойства и формы бытия. Величавая патетика, нежнейшие интонации, дикий, скрежещущий хохот и разбойничий свист, канцелярско-лакейское подобострастие, культ вечного и сиюминутное «живоутробие», дремучее суеверие и мудрое всеведение, красота мира и его сор и кровь, музыка и болезненные вскрики – все выставлено в романе на обозрение и просит быть услышанным, не нуждаясь в особом подтверждении, ибо все это было всегда и именно в таком сочетании.
Книга Булгакова десятками нитей связана с театром, да она и по природе своей театральна. Роман разворачивается в сценах то празднично-бурлескных, как сенсационный парад черной магии в Варьете, то манящих загадкой, как знакомство с Воландом в первых главах, то напряженно интеллектуальных, как поединок Иешуа с Пилатом. Сюжет не вытягивается линейно, он ветвится подобно живому дереву, возвращается в бегущих отражениях, как в волшебных зеркалах, создающих вторую и третью перспективу.
Мысль о преображении, перевоплощении всегда волновала Булгакова. На низшей ступени – это преображение внешнее, перемена лика и облика, что сродни волшебству грима и театрального костюма. Известен афоризм писателя: «Кино – это погоня, театр – это переодевание», - замечание ценное прежде всего как самохарактеристика драматурга. Переодевание входит в поэтику и булгаковского романа.
На великом балу у сатаны костюмированы хозяева и гости, что, впрочем, не удивительно в сцене, имеющей все приметы театрального зрелища с эффектной сменой декораций. Покидая Москву, преображенными выглядят Воландовы спутники: фиолетовый рыцарь Коровьев, Азаззелло в стали доспехов и юноша-паж, обернувшийся на время котом Бегемотом, а теперь, как и остальные, сбросивший «колдовскую нестойкую одежду». Да и вообще эта потешная нежить и нечисть постоянно меняет имена и личины. Кот Бегемот то добродушнейшее создание на свете, щеголь и дамский угодник, говорящий по-французски и вызолотивший усы, то продувная бесцеремонная бестия – толстяк в рваной кепке…
Но эта способность к переодеванию, смене облика на другом этаже замысла вырастает в идею внутреннего преображения. Свой путь душевного обновления проходит в романе Иван Бездомный и в результате заодно с прошлой биографией теряет свое искусственное и временное имя. Только недавно в споре с сомнительным иностранцем Бездомный, вторя Берлиозу, осмеивал возможность существования Христа, и вот уже он, в бесплодной погоне за Воландовой шайкой, оказывается на берегу Москвы-реки и как бы совершает крещение в холодной ее купели. С бумажной иконкой, приколотой на груди, и в нижнем белье является в ресторан МАССОЛИТа, изображенный подобием вавилонского вертепа – с буйством плоти, игрой тщеславия и яростным весельем. В новом своем облике Иван выглядит сумасшедшим, но в действительности это путь к выздоровлению, потому что, лишь попав в клинику Стравинского, герой понимает, что писать скверные антирелигиозные стихи – грех перед истиной и поэзией.
Берлиозу за его неверие в чудеса отрезали голову, а Иван, повредившись головой, потеряв рассудок, как бы обретает его, прозрев духовно. Душевная болезнь как симптом нравственного здоровья – старая тема русской литературы, развитая еще Герценом в повести «Доктор Крупов», Чеховым в «Палате № 6». Одно из проявлений душевного выздоровления – отказ от претензии на всезнание и всепонимание. В эпилоге романа Иван Николаевич Понырев возникает перед нами в облике скромного ученого, будто заодно с фамилией изменилось и все его духовное существо.
Перевоплощение отметит и фигуру Мастера. В скромном обитателе подвальчика, как тень воспоминания о какой-то былой жизни, мелькнет сходство с Гоголем, и сам мотив сожженной рукописи – не огненный ли это блик от того камина, куда был брошен второй том «Мертвых душ»? Но, быть может, в каком-то смысле он еще и отражение Иешуа Га-Ноцри? Воображение художника порою будто набрасывает на его плечи разорванный голубой хитон… Мастер умирает и воскресает со своим героем, как феникс, самосжигается и восстает из пепла.
А Маргарита? У Булгакова она уже совсем явно склонна к перевоплощению, миграции души – в духе ли новой антропософии или древнейшего платоновского переселения душ. Есть в ней отсвет Маргариты Наваррской – московской прапрапраправнучкой «королевы Марго» называет ее Коровьев. Но ведь Маргарите суждено еще обернуться ведьмой и, совершив свой опасный и мстительный полет над Арбатом, оказаться на балу у сатаны.
А конец героев? Не смерть, а какое-то новое, утешительное, изобретенное для них автором преображение в «покое»: мечта о доме с садом, где тихо звучит музыка Шуберта, и Мастер в своем вечном колпаке за любимой работой.
«Покой», тишина, мир – ключевые понятия для Булгакова. Война, драка и крики, шумная публичность – их антиподы. Кстати, Булгаков и в жизни старался быть в стороне от литературных скандалов, шумных полемик, избегал многолюдных писательских собраний. Как мы теперь понимаем, он был в центре литературы, но инстинктивно держался на околице того, что называют «литературной жизнью».
Слово «покой», часто мелькающее в переписке Булгакова, на разные лады повторяется и в его романе. Понтий Пилат страдает, что и ночью ему «нет покоя». Маргарита опасается, что, нарушив обещание вступиться за Фриду, не будет «иметь покоя на всю жизнь». К покою тянется смертельно уставший, измученный испытаниями Мастер.
Притягивает к себе загадка слов, определивших посмертную судьбу Мастера: «Он не заслужил света, он заслужил покой». Учитель Левия Матвея не хочет взять Мастера «к себе, в свет», и это место романа не зря стало камнем преткновения для критики, потому что, по-видимому, именно в нем заключено собственно авторское отношение к вере и идее бессмертия.
У читателя возникает вполне закономерный вопрос: почему же все-таки Мастер не заслужил света? Почему ему уготован только покой? Исследователи считают, что Мастер уже сделал свое дело на земле – создал роман о Понтии Пилате и Иешуа, но в какой-то момент «сломался», отступился от своего детища, поэтому – покой, а не свет. Другие же полагают, что только покой может быть прибежищем для такой усталой и бесконечно измученной человеческой души, она просто не сможет воспринять Свет. Есть и иное толкование – покой у Булгакова не совсем покой: в маленьком домике, увитом плющом, Мастер будет трудиться – заниматься творчеством, общаться со своими великими собеседниками, т. е. покой его «странный» - слишком деятельный. В русской поэзии можно встретить строки, противопоставляющие метафизический надмирный «покой» и иррационально-субъективную «волю», «свободу» земному «счастью». Поэтому критики склонны видеть в состоянии булгаковского героя «срединное» между жизнью и смертью.
Но как бы то ни было, в финале романа автор отправляет своих героев туда, где им будет хорошо – где не будет насилия и несвободы, где будет властвовать великая и неуничтожимая сила Любви.
Художественный мир писателя.
В письме советскому правительству М. Булгаков нарисовал свой литературный и политический портрет. Своей первой чертой писатель назвал приверженность идее творческой свободы, творческой мысли, противостояние оболваниванию личности, воспитанию рабов, подхалимов и панегиристов. «С первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я – мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции (выделено мной. – Авт.), а самое главное – изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина». Способ противостоять революционной бесовщине писатель видел в «упорном изображении русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране». При этом писатель, по мысли М. Булгакова, должен «стать бесстрастно над красными и белыми».
Провозглашаемые этой декларацией принципы близки к традициям Н. В. Гоголя. М. Булгаков по праву считал себя продолжателем дела Гоголя, но не Гоголя – создателя «натуральной школы», каким видел его в первую очередь В. Белинский, а Гоголя – романтика и мистика, запечатленного, например, в скульптуре Н. А. Андреева, стоящей ныне во дворике дома Аксаковых, где скончался автор «Мертвых душ». Как и Гоголь, Булгаков ставил человека перед лицом вечности; задавался вопросом о нравственной цели бытия. Опыт XX столетия позволил ему даже обострить мысль своего предшественника и утверждать, что отказ от нравственности может привести человечество к концу света. Извечная борьба Добра и Зла, нравственности и аморальности – постоянная тема произведений писателя.
Трагическая судьба художника, его тяжелые отношения с властью – другая проблема, постоянно волновавшая М. Булгакова. Здесь он ощущал себя в родстве с Жаном Батистом Мольером, жизнеописанию которого он посвятил роман и пьесу.
Тоску, разочарование в человечестве и мире он, подобно классическим романтикам прошлого, надеялся победить Любовью, Добром, Справедливостью, Честью и Творчеством. Любовь и идиллический семейный уют с кремовыми шторами, зеленой лампой над столом, цветами, музыкой и обязательными в этой обстановке книгами – царят во всех произведениях писателя, начиная с «Белой гвардии» и кончая «Мастером и Маргаритой».
Тема рыцарского служения добру, преодоления смерти то в драматических, то в комических ситуациях пронизывает уже «Записки юного врача», а позднее находит воплощение в трансформированном воображением Булгакова образе сервантесского дон Кихота и в персонажах «Белой гвардии», в фигурах докторов Преображенского и Борменталя из «Собачьего сердца», академика Ефросимова из «Адама и Евы», не говоря уже о главных героях последнего романа писателя.
Созданный писателем художественный мир соединяет в себе пластически убедительную реальность и фантастику, конкретно-бытовой и философский планы. Это сближает Булгакова не только с Гоголем, но и с немецкими романтиками, в частности с Э. Т. А. Гофманом. Один из современников вспоминает, как Булгаков мистифицировал его, читая слегка измененный текст статьи о Гофмане как якобы написанный о самом Булгакове.
«Широкая публика его охотно читала, но высшие критики относительно него хранили надменное молчание, - цитировал этот текст Булгаков. – К его имени прикрепляются и получают хождение названия, вроде спирит, визионер и, наконец, просто сумасшедший… Но он обладал необыкновенно трезвым и практическим умом… На первый взгляд, его творческая система кажется необычайно противоречивой, характер образов колеблется от чудовищного гротеска до нормы реалистического обобщения. У него черт разгуливает по улицам города…» - Тут Булгаков даже руки простер от восторга. – Вот это критик! Словно он читал мой роман! Ты не находишь? – И продолжал: - «Он превращает искусство в боевую вышку, с которой, как художник, творит сатирическую расправу над всем уродливым в действительности…»
Необычные сюжетные ситуации (фантастическое пребывание Чичикова в XX веке; открытие чудо-луча, способствующего росту всего живого, или чудесное превращение дворняги Шарика в агрессивного Полиграфа Полиграфовича Шарикова) помогают писателю настолько заострить нравственные проблемы, что они приобретают поистине вселенское универсальное измерение. Так, например, красный луч в неумелых руках становится роковым для всей страны (неслучаен здесь уже выбор цветового определения). Название «Роковые яйца» не только напоминает о фамилии большевика-фанатика Рокка, но и содержит апокалиптический смысловой оттенок: столица России едва не погибает от нашествия гадов. И лишь Великая Природа (или Бог), пославшая летом снег, убивает страшных рептилий.
Научный эксперимент по пересадке собаке человеческого гипофиза – своего рода буквальное воплощение лозунга «Интернационала» «Кто был никем, тот станет всем» - и последующее воспитание «нового человека» приводит сначала к потопу (пусть не всемирному, но разрушительному), а потом к почти полной разрухе, грозящей полной гибелью культуры. События гражданской войны из «Белой гвардии» вписываются в космическое противостояние пастушеской звезды Венеры и кровавого бога войны Марса. А самое страшное убийство, описанное в этом романе, завершается такой деталью космического пейзажа: «звезда Марс над Слободкой вдруг взорвалась в замерзшей выси, блеснула огнем и оглушительно ударила». И хотя из последующей фразы становится ясно, что речь идет не о мистической каре, ниспосланной человечеству, а всего лишь о снаряде наступающих красных полков, эффект глобального обобщения достигнут, и Новое Царство начинается со Страшного Суда.
Важнейшей особенностью художественной манеры писателя является активное присутствие в тексте автора-повествователя, то слегка ироничного, то лирически взволнованного, то трагически одинокого. Речь идет не о прямых публицистических вторжениях, а о почти интимном дружеском разговоре с читателем, об особой сказовой манере, присущей Булгакову: «Да, был виден туман»; «Так вот-с»; «И тут, представьте себе»; «Я вам доложу» и т. п. Вот, например, типичный для авторской речи лирический монолог:
«Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысиной побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте – пусть воет вьюга, - ждите, пока к вам придут».
А вот как заканчивается роман «Белая гвардия», первоначально названный Булгаковым «Крест»:
«Все пройдет. Страдания, мука, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»
Список использованной литературы:
П. А. Николаев «Михаил Булгаков и его главная книга». Москва, изд. «Художественная литература», 1988 г.
Е. В. Секачева «Литература XX века». Москва, изд. «АСТ-пресс», 2001 г.
В. Лакшин «Мир Михаила Булгакова». Москва, изд. «Художественная литература», 1989 г.
В. Г. Боборыкин «Михаил Булгаков». Москва, изд. «Дрофа», 1999 г.
В. В. Агеносов, Э. Л. Безносов «Русская литература XX века», учебник для 11 класса. Москва, изд. «Дрофа», 1996 г.