Самый таинственный герой романа Л.Н. Толстого “Война и Мир”

Самый таинственный герой романа Л.Н. Толстого “Война и Мир”

В каждом из нас

есть что-то от Гитлера,

а что-то от Матери Терезы

В каждом из нас живёт хорошее и плохое. У кого-то хорошего больше, у кого-то больше плохого. Отчего это зависит? Может быть, от воспитания, может, от судьбы, а может от самого человека. Во всех этих вопросах трудно разобраться, сложно понять человека, его поведение, жизненные устои и судьбу, поэтому мне было совсем нелегко разобраться в самом, на мой взгляд, таинственном герое романа Л.Н. Толстого “Война и Мир”. Впервые мы видим его пьяного, в белой рубашке, на рассвете, в шумной компании Анатоля Курагина: “Долохов был человек среднего роста, курчавый и со светлыми голу­быми глазами... Он не носил усов, как и все пехотные офи­церы, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден... В середине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовыва­лось постоянно что-то вроде двух улыбок... и все вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взгля­дом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заме­тить этого лица”. Эти светлые голубые глаза, этот твердый, наглый и умный взгляд мы увидим много раз: на смотре в Браунау, и в бою под Шенграбеном; во время дуэли с Пьером, и у зеленого карточ­ного стола, за которым Ростов проиграет Долохову сорок три тысячи, и у ворот дома на Старой Конюшенной, когда сорвется попытка Анатоля увезти Наташу, и позже, в войну 1812 года, когда отряд Денисова и Долохова спасет из французского пле­на Пьера, но в бою за пленных погибнет мальчик, Петя Ро­стов, — тогда жестокий рот Долохова скривится, и он отдаст приказание: всех захваченных французов расстрелять. С одной стороны Долохов храбр и отважен, а с другой бесчеловечен и жесток.

Какой же он на самом деле? Он “был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что и Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля”.

Ему не на что и не на кого рассчитывать — только на себя. Развлекались втроем: Долохов, Анатоль и Пьер—“достали где-то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем...” Чем же все это кончилось?

Долохов был офицером — и потому его разжаловали в сол­даты. Пьер нигде не служил, его нельзя было разжаловать, но наказанье его постигло легкое, — видимо, из уважения к уми­рающему отцу. Анатоль был офицером — его не разжаловали. Долохов запомнил это и Анатолю, и Пьеру.

Еще один урок он получил на войне. Встретив Жеркова, принадлежавшего раньше к его “буйному обществу”, он убе­дился, что Жерков “не счел нужным узнать его” в солдатской шинели. Этого Долохов тоже не забыл — и когда Жерков, после разговора Кутузова с разжалованным, радостно приветствовал Долохова, тот отвечал подчеркнуто холодно.

Перед нами вырисовывается характер жестокий, эгоистичный и мстительный, но в то же время перед нами предстает одинокий человек. Первые же слова, которые мы услышали от Долохова, были жестоки. Пьяный Пьер пытался повторить его “подвиг”: выпить бутылку рома, сидя на открытом окне. Анатоль пытался удержать Пьера.

“— Пускай, пускай,—сказал Долохов улыбаясь”.

Он бессердечен к людям, и его развлекает возможная смерть другого человека (разве толстый, неповоротливый Пьер способен выпить бутылку рома сидя на открытом окне?)

Прошел год—очень нелегкий год солдатчины, трудных походов и не менее трудных смотров. Мы видели, как Долохов отстаивал свое достоинство перед смотром в Браунау и как настойчиво напоминал генералу о своих заслугах в Шенграбенском бою. Долохов чудом не погиб на льду австрийских пру­дов, приехал в Москву и поселился в доме Пьера. Как раньше он не жалел Пьера, так не жалеет и теперь: живя в его доме, он завел роман с его женой. Не влюбился в нее, не полюбил — это бы хоть в какой-то степени его оправдывало. Нет, Элен так же безразлична ему, как другие светские женщины, он просто развлекается и, может быть, мстит Пьеру за историю с медве­дем, за то, что Пьер богат и знатен. Пьер знает: “Долохов не остановится перед тем, чтобы опозорить старого приятеля. Для него была бы особенная прелесть в том, чтоб осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я... помог ему”

Он боится Долохова — могучий Пьер. Приучив себя додумывать все до конца и быть откровенным с самим собой он честно признается себе: “Ему ничего не значит убить человека... Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно, я боюсь его...” Но в душе его, преодолевая страх, поднимается бешенство, и когда Долохов “с серьезным выражением, но с улыбающимся в угла ртом, с бокалом обратился Пьеру”,— это бешенство вскипает, ищет выхода. Что же делает Долохов, видя бешенство Пьера? Он просто издевается над несчастным Пьером. Долохов предлагает унизительный тост: “За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников”

Этого мало: он выхватил из рук Пьера листок с текстом кантаты — само по себе это было бы вполне возможно при их приятельских отношениях, но сейчас “что-то страшное и безобразное, мутившее его во время обеда, поднялось и овладело” Пьером. “Не смейте брать! —крикнул он”. И Все вокруг испуганы, но Долохов смотрит “светлыми, веселыми, жестокими глазами...”.

“Бледный, с трясущеюся губой, Пьер рванул лист. Вы... вы... негодяй!.. я вас вызываю,—проговорил он и, двинув стул, встал из-за стола”.

И вот — дуэль в Сокольниках. Секунданты Несвицкий и Денисов делают, как полагается, попытку примирения. “Нет, об чем же говорить!—сказал Пьер,—все равно... Вы мне скажите только, как куда ходить и стрелять куда?”

Долохов знает, что Пьер не умеет стрелять. Но и он тоже отвечает секунданту: “Никаких извинений, ничего реши­тельно”.

Оба секунданта понимают, что происходит убийство. По­этому они медлят минуты три, когда уже все готово. Кажется, ничто не может спасти Пьера. Понимает ли это Долохов? Чем виноват перед ним Пьер — за что он готов убить этого че­ловека?

“Становилось страшно”, — пишет Толстой. И вот Денисов выходит к барьеру и сердито кричит: “Г'...аз! Два! Тг'и!” Уже нельзя остановить то, что происходит, и Денисову остается |только сердиться.

Пьер, нелепо вытянув вперед правую руку, “видимо боясь, как бы из этого пистолета не убить самого себя”, стреляет первым — и ранит Долохова.

Оба они поступают после выстрела Пьера точно так, как должны поступать именно эти два человека, с этими

Пьера, Долохов разрушил эту семью. Войдя в дом Николая Ростова, он попытался отнять у своего друга невесту. Соня отказала ему — Долохов не таков, чтобы не отмст­ить. Он не вызывает Николая на дуэль, но обыгрывает его в карты — сознательно, холодно и обдуманно: приглашает свою жертву запиской в гостиницу, несколько раз спрашивает: “Или боишься со мной играть?”, предупреждает: “В Москве рас­пущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее”, — и, выиграв огромную сумму, “ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю”, замечает: “Ты знаешь поговорку: “Счастлив в любви, несчастлив в картах”. Кузина твоя влюбле­на в тебя. Я знаю”.

Он не позволит безнаказанно оскорбить себя, но разве Ни­колай хотел его оскорбить? Наоборот—преклонялся перед ним, обожал его — так он наказан за свое обожание.

Может быть, через несколько месяцев, помогая Анатолю увезти Наташу, Долохов вспомнит о том, как Соня не ответила на его чувства, предпочла Николая. Может быть, так он на свой лад отомстит Ростовым

Он страшный человек, Федор Долохов. В двадцать пять лет он хорошо знает людей, среди которых живет, и понимает: ни честность, ни ум, ни талант не ценятся этими людьми. Он привык не верить честности, уму и таланту. Он циничен и мо­жет обмануть любого, даже вчерашнего лучшего друга, потому что знает: это простят. Не простят слабости. А бесчеловечность вызовет уважение и страх.

Но... трижды мы уви­дим Долохова не похожим на себя самого. Подъезжая к дому после дуэли с Пьером, он поразит Ростова — и нас тоже: “Я ни­чего, но я убил ее, убил... Она не перенесет этого. Она не перенесет...

• Кто? — спросил Ро­стов.

• Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, — и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова”.

Никто не знает другого Долохова, того, каким его знает мать: “Он слишком благороден и чист душою... для нашего нынешнего, развращенного света... Ну, скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова?.. Есть ли чувства, честь у этих людей! Зная, что он един­ственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо!.. Какая низость, какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф... Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа...”

Мать помнит: “В Петербурге эти шалости с квартальным, там что-то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес!” Она права—так оно и было. Она права, когда говорит: “Таких, как он, храбре­цов и сынов отечества немного...” Она, как и всякая мать, отлично видит все хорошее в своем сыне и не видит, не хочет и не может видеть его холодной жестокости. Может быть, пото­му Долохов и называет мать ангелом, и преданно любит ее, что она одна хочет видеть в нем “высокую, небесную душу”? Но где же он настоящий — с матерью или со всеми осталь­ными?

Еще раз в его наглых светлых глазах мелькнет человече­ское — на детском бале у Иогеля, когда эти глаза будут с неж­ностью следить за танцующей Соней. Он сам расскажет Нико­лаю Ростову, что мало кого любит, не верит людям, презирает женщин и дорожит жизнью только потому, что еще надеется “встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очи­стило и возвысило” его.

Но нет ему счастья: Соня любит другого.

Решив отомстить Николаю, Долохов задумал выиграть у него сорок три тысячи. “Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони”.

Нам трудно себе представить, что этот жестокий, холод­ный человек способен на такую чувствительность — складывать свои годы и Сонины. Но он способен. И как ни неприятен нам Долохов в сцене своего выигрыша, мы все-таки с недоумением жалеем его.

И в третий раз Долохов удивит нас перед Бородинской битвой, когда, встретясь с Пьером, он неожиданно для нас с серьезным достоинством попросит у него прощенья.

Только трижды мы увидим Долохова не похожим на себя самого.

Но этого довольно, чтобы понять: этот одинокий, злой человек мог бы быть другим. У него есть идеал: прекрасные, преданные женщины—такие, как мать, Соня; сильные, бестре­петные мужчины, забывающие перед лицом общей опасности свою мелкую вражду — как сам он перед Бородинской битвой. Он хочет, чтобы жизнь была прекрасна, но она не соответствует его идеалу, она жестока и несправедлива.

И потому Долохов тоже жесток и несправедлив. Можем ли мы оправдать его? Бесспорно, нет. Он ищет себя, этот сильный, и страстный, и деятельный человек — но ведь Пьер и князь Андрей тоже ищут себя и находят свой путь не в злости, и цинизме, а, наоборот, в служении добру и справед­ливости.

Жестокость не может быть оправдана ничем — и те редкие минуты, когда в Долохове просыпается человеческое, только усиливают осуждение, с которым мы смотрим на его обычное холодное самоутверждение. Есть ли надежда, что он изменит­ся? Нельзя ответить на этот вопрос определенно. Но так хочется надеяться...