Образ Платона Каратаева

План

Введение.

«Война и мир» — несомненно одно из самых многозвучных, многокрасочных произведений. Свободно сочетая, «сопрягая» в себе изображение событий мировой истории и тонких, скрытых, противоречивых душевных движений, «Война и мир» полемически противостоит всякой классификации и схематизации. Живая диалектика вечно движущейся, многосложной, неостановимой жизни, великолепно схваченная Толстым и составляющая душу его романа, требует от исследователя особой осторожности и такта.

Вопрос о Каратаеве — и простой и сложный. Простой по существу, по ясности образа, по ясности авторской идеи, наконец, по незначительности его места в романе. Сложный — в силу того невероятного идеологического нагромождения, которым сопровождался разбор этого образа на протяжении всей девяностолетней критики «Войны и мира». Образ Каратаева был преувеличен критикой в связи с некоторыми течениями народничества, почвенничества и др., зарождавшимися в годы появления «Войны и мира». Образ Каратаева был преувеличен критикой в связи с толстовщиной и сопровождавшей ее полемикой в последние годы жизни Толстого. И когда литературоведы последнего времени вплоть до наших дней рассматривают этот образ, они фактически имеют в виду не столько текст самого романа, сколько те идеологические акценты, которые, каждый по своему, делали на нем Шелгунов, Страхов или Саводник¹.

Платон Каратаев как образ народной покорности.

Нераздельность частного существования каждого и жизни всех наиболее решительно в «Войне и мире» отстаивается образом Каратаева, особой его художественной природой.

Толстой создает образ Платона Каратаева, охарактеризовав его внутренний облик особыми чертами крестьянского патриархального сознания.

Рисуя Тихона Щербатого и Платона Каратаева, автор показывает две стороны крестьянского сознания и поведения — действенность и пассивность, борьбу и непротивление. Эти образы как бы взаимодополняют друг друга, позволяя Толстому всесторонне изобразить крестьянский мир. В романе предстает перед нами «убогая и обильная, забитая и всесильная» крестьянская Русь. Вместе с тем необходимо обратить внимание на авторскую оценку образа Каратаева, указать на то, что Толстой явно любуется своим героем, его кротостью и безропотностью. В этом сказались слабые стороны мировоззрения писателя. Но нельзя не согласиться с утверждением Сабурова, что «личные взгляды и настроения Толстого никогда не искажали в «Войне и мире» художественного изображения»².

В образе Платона Каратаева выражены черты деятельного, живого крестьянского характера. Изображая, как он разувался, «аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим, движениями», как устраивался в своем углу, как он жил в первое время в плену, когда стоило ему «встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое-нибудь дело», — автор рисует привыкшего к труду и неутомимого человека, умевшего быть нужным и полезным всем. «Он все умел делать не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, варил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил,и песни». Каратаев был, судя по его рассказам, — «давнишним солдатом», не любившим, но честно исполнявшим солдатскую службу, течение которой «ни разу бит не был». В Каратаеве есть и патриотическое чувство, которое он по-своему выражает: «Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае»³, — говорит он, утешая Пьера. «Попав в плен и обросши бородою, он видимо отбросил от себя все напущенное на него чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему крестьянскому, народному складу», и любил рассказывать преимущественно «из своих старых и видимо дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта» ⁴.

Облик Каратаева представляет особое выражение крестьянской сущности в авторской ее трактовке. Его внешний вид производит впечатление благообразного крепкого крестьянина: «приятная улыбка и большие карие, нежные глаза были круглые... зубы его ярко-белые и крепкие, которые все выказывались своими двумя полукругами, когда в он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы в ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости»⁵

Рисуя портрет Каратаева, «вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил как бы всегда собираясь обнять что-то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые, морщинки — мелкие, круглые. Пьер чувствовал что-то круглое даже в речи этого человека» Это «круглое» становится символом «каратаевщины», символом внутренней гармонии всех сторон личности, ненарушимой примиренности с собой и со всем окружающим, автор подчеркивает во всем его внешнем облике «олицетворение всего русского, доброго и круглого» — как некоторого символа гармонически цельного человека. В цельности, непосредственности его натуры проявляется, с точки зрения автора, бессознательная, «роевая» жизнь народа, как жизнь природы: он любил песни и «пел не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел так, как поют птицы». «Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная частица. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка».

Внимание автора особенно привлечено к внутреннему, душевному состоянию Платона Каратаева, как бы независимому от внешних условий жизни; «он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком — не с известным каким-нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами»... '

Этому неизменному любовному отношению Каратаева к людям автор придавал особенный смысл и значение как известной этической норме. Образ Платона Каратаева, наиболее развернутый из народных образов, занимает особое место в художественной структуре романа. Он возник не сразу и появляется в поздних редакциях «Войны и мира».

Введение Платона Каратаева в действие эпопеи связано с тем, что Толстому важно было показать духовное возрождение Пьера под влиянием нравственных душевных качеств человека из народа.

Возлагая на Каратаева особую нравственную задачу — внесения в мир человеческих страданий ясности и душевного успокоения, Толстой создает идеализированный образ Каратаева, построив его как олицетворение добра, любви, кротости и самоотречения. Эти душевные качества Каратаева в полной мере воспринимаются Пьером Безуховым, озаряя его духовный мир новой истиной, открывшейся ему во всепрощении, любви и человечности.

Для всех остальных пленных Каратаев «был самым обыкновенным солдатом», над которым они слегка «добродушно трунили, посылали его за посылками» и звали Соколик или Платоша; он был для них простачком.

Очень характерно для развития творческого пути Толстого, что он уже в конце 60-х годов воплотил свой человеческий идеал в образе патриархального крестьянина. Но Каратаев с его чертами кротости, смирения, покорности и безотчетной любви ко всем людям не является типичным, обобщающим образом русского крестьянина. Роль его важна при изучении мировоззрения автора: в образе Каратаева впервые дано художественное выражение элементов будущего учения Толстого о непротивлении злу насилием.

Но, возвысив в этическом плане нравственный облик Каратаева, Толстой показал в «Войне и мире», что жизненная сила русского народа заключалась не в Каратаевых, а в той действенности, которая характеризовала Тихонов Щербатых, солдат-партизан, уничтожавших и изгонявших врага с родной земли. Образ Платона Каратаева является одним из ярких примеров проникновения в художественную систему религиозно-этических воззрений автора и представляет одностороннее изображение характера русского патриархального крестьянина — его пассивности, долготерпения, религиозности, покорности. В одном из ранних рассказов («Рубка леса») Толстой писал о трех типах солдат: покорных, начальствующих и отчаянных. Уже тогда он видел как наиболее ему «симпатичный и большей частью соединенный с лучшими — христианскимй добродетелями: кротостью, набожностью, терпением... тип покорного вообще». Платоны Каратаевы были, конечно, среди солдат и в период Отечественной войны 1812 года, и среди безвестных героев Севастопольской обороны, и среди крестьян.

Многие черты характера Каратаева —любовь к людям, к жизни, душевная мягкость, отзывчивость к человеческим страданиям, стремление помочь человеку в отчаянии, горе — являются ценными свойствами во взаимоотношениях людей. Но возведение Толстым Платона Каратаева в человеческий идеал, подчеркивание в нем пассивности, покорности судьбе, всепрощения и безотчетной любви ко всему как выражение этической формулы толстовства (мир внутри вас) имело глубоко реакционный характер.

Не случайно в «Эпилоге», когда Наташа, вспоминая Платона Каратаева как человека, которого более всех уважал Пьер, спрашивает его, одобрил ли бы он теперь его деятельность, Пьер ответил, подумав:

«Нет, не одобрил бы... Что он одобрил бы, это нашу, семейную жизнь. Он так желал видеть во всем благообраие, счастье, спокойствие, и я с гордостью бы показал ему нас»⁶.

Сущность Каратаева отрицает стремление в человеке к активной политической борьбе за свои права и независимость, и, следовательно, Толстой утверждает, что народному миропониманию чужды активные революционные методы борьбы за переустройство общества. Каратаев руководим отнюдь не расчетом, не разумом. Но в стихийных его побуждениях нет и ничего своего. Даже во внешности его снято все индивидуальное, а говорит он пословицами и поговорками, запечатлевшими в себе лишь общий опыт и общую мудрость. Нося определенное имя, имея свою биографию, Каратаев, однако, в полной мере свободен от собственных желаний, не существует для него ни личных привязанностей, ни хотя бы инстинкта охраны и спасения своей жизни. И Пьер не мучается его смертью, притом что свершается это насильственно и у Пьера почти что на глазах.

Каратаев не есть центральный образ русского мужика в «Войне и мире», а одна из многих эпизодических фигур наряду с Данилой и Балагой, Карпом и Дроном, Тихоном и Маврой Кузьминичной, Ферапонтовым и Щербатым и проч. и проч., ничуть не более яркая, не более облюбованная автором, чем многие из них. Центральным образом русского народа в «Войне и мире» является коллективный образ, воплощенный во множестве персонажей, раскрывающих величественный и глубокий характер простого русского человека — крестьянина и солдата.

Толстой по собственному замыслу изображает Каратаева не как характерного представителя солдатской массы, а как явление своеобразное. Писатель сам подчеркивал, что речь Каратаева, которая придает ему особый облик, и по стилю и по содержанию резко отличалась от обычной солдатской речи (см. т. IV, ч. I, гл. XIII). Толстой и не думал выдавать его за распространенный тип русского солдата. Он именно не таков, как другие. Он выведен как фигура своеобразная, оригинальная, как один из многих психологических типов русского народа. Если мы не считаем искажением образа крестьянской массы появление у Тургенева наряду с Хорем, Ермолаем, Бирюком, Бурмистром и др. Касьяна с Красивой .Мечи и Лукерьи-Живые мощи, то почему Каратаев в ряду множества иных народных характеров должен вызвать особые нарекания на Толстого? То обстоятельство, что Толстой впоследствии возвел в догму непротивление злу насилием и придал ей в годы революционного подъема значение политического принципа, не может влиять на оценку образа Каратаева в контексте «Войны и мира», где все строится на идее не противления злу.

Наделен Каратаев именем древнего философа Платона — так Толстой прямо указывает, что вот это-то и есть самый высокий «тип» пребывания человека среди людей, участия в движении времени истории.

Образ Каратаева вообще, пожалуй, наиболее непосредственно «сопрягает» в книге «картины жизни» с рассуждениями Толстого самого широкого охвата. Здесь открыто сходятся, взаимно «высвечивая» друг друга, искусство и философия истории. Философская мысль тут прямо внедряется в образ, «организует» его, образ же животворит собою, конкретизирует, заземляет ее построения, ищет им собственно человеческую оправданность и подтверждение.

Сам Толстой, говоря в одной из редакций эпилога «Войны и мира» о «большинстве... читателей», «которые, дойдя до исторических и тем более философских рассуждений, скажут: «Ну, и опять. Вот скука-то», — посмотрят, где кончаются рассуждения, и, перевернув страницы, будут продолжать дальше», заключал: «Этот род читателей — самый дорогой мне читатель... от их суждений зависит успех книги, и их суждения безапелляционны... Это читатели художественные, те, суд которых дороже мне всех. Они между строками, не рассуждая, прочтут все то, что я писал в рассуждениях и чего бы и не писал, если бы все читатели были такие». И сразу же, вроде бы вполне неожиданно продолжил: «...Если бы не было... рассуждений, не было бы и описаний».

Так создатель «Войны и мира» объяснял, что ввести истинный взгляд на историю было его неизменной целью, о достижении которой он постоянно и всячески заботился, самое же существо этого взгляда предполагало прежде всего развертывание «описаний». Историю ведь для Толстого сотворяла, придавая ей смысл и значение, вся жизнь всех людей. Но художник и словно бы не верил, что «описания» одни, без подпор, вполне могут выдержать чрезвычайнейшую нагрузку.

Образ Платона Каратаева через восприятие Пьера Безухова.

При этом Каратаев дан в романе как фигура традиционная. В характере Каратаева Толстой раскрывает тип той «большей части крестьянства», которая, по выражению Ленина, «плакала и молилась, резонерствовала и мечтала... — совсем в духе Льва Николаича Толстого»⁷. Рассказ Каратаева о его личной судьбе по существу не содержит в себе ничего одиозного. Он служит иллюстрацией прочного семейно-хозяйственного быта в крестьянстве. .Рассказ о купце, простившем разбойника, виновника своих бедствий (наиболее острый идеологический момент в образе Каратаева), является одним из сотен подобных рассказов, веками ходивших по русской земле. Предельная гипербола альтруизма, составляющая идейный смысл этого рассказа, в условиях диких нравов средневекового варварства знаменовала собой борьбу за торжество высокого этического начала, провозглашала преодоление эгоистических инстинктов, и потому с таким восторгом передавалась из уст в уста. Несомненно, что Толстой нарочито сгустил краски, рисуя образ Каратаева архаическими речевыми средствами в духе «древлего благочестия». Несомненно также и то, что моральные формулы и образцы, служившие ориентирами для патриархального народного сознания, были наивны и нередко уводили в сторону от социальной борьбы, но они способствовали формированию того высокого морального облика русского крестьянина, который засвидетельствован многими памятниками древнерусского эпоса и произведениями классической литературы. Этот высокий моральный облик умение преодолевать эгоистические инстинкты, ограничиваясь скромным минимумом для удовлетворения личных потребностей, никогда не терять самообладания, сохранять оптимизм, и приветливость к окружающим — Толстой считал с полным основанием чертой народной и, как образец, противополагал ее порочным явлениям дворянской жизни и захватнической войны. Каратаев появляется в романе не сам по себе, а именно как контраст после сцены расстрела, которая окончательно лишила Пьера моральной точки опоры, и Каратаев оказался необходим в качестве антитезы, дающей ориентир, противоположный миру порока и злодеяния и ведущий героя в крестьянскую среду в поисках моральной нормы.

Образ Платона сложнее и противоречивее, он чрезвычайно много значит для всей историко-философской концепции книги. Не больше, впрочем, чем Тихон Щербатый. Просто это — другая сторона «мысли народной». Литературоведами сказано много горьких слов о Платоне Каратаеве: что он непротивленец; что характер его не изменяется, статичен, и это плохо; что у него нет воинской доблести; что он никого особенно не любит и, когда погибает, пристреленный французом, потому что из-за болезни не может больше идти, его никто не жалеет, даже Пьер.

Между тем о Платоне Каратаеве Толстым сказаны важные, принципиально важные слова: «Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого»;

«Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали Соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда».

Каратаев — уже немолодой солдат. Прежде, в суворовские времена, он участвовал в походах. Война 1812 года застала его в московском госпитале, откуда он и попал в плен. Здесь нужна была уже не воинская доблесть, а терпение, выдержка, спокойствие, умение приспособиться к условиям и выжить, дождаться победы, в которой Платон был уверен, как всякий русский человек того времени. Выражает он эту веру по-своему, пословицей: «Червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае». И потому правы исследователи последнего времени⁸, которые подчеркивают крестьянскую крепость, выносливость, трудолюбие, оптимизм Каратаева как важные положительные, истинно народные черты. Без умения терпеть и верить нельзя не только выиграть трудную войну, но вообще жить.

Каратаев — фигура гораздо менее самостоятельная в идейно-композиционном отношении, чем другие солдаты и мужики в «Войне и мире». Данила, Щербатый, Мавра Кузьминична имеют значение сами по себе. Каждого из них можно изъять из текста романа, сделать героем небольшой новеллы, и он не потеряет своего художественного значения. С Каратаевым этого сделать нельзя. Его появление в романе и трактовка его характера в противоположность другим персонажам из народа обусловлены основной линией романа — линией Пьера и теми явлениями жизни, на фоне которых он выступает. Образ Каратаева в романе выполняет совершенно ясную задачу — противопоставить искусственности и условностям аристократии простоту, правду крестьянской жизни; индивидуализму Пьера — воззрения крестьянского мира; злодеяниям захватнической войны с ее мародерством, расстрелами и надругательствами над человеческой личностью — идеальные формы альтруизма; общей идейной и нравственной растерянности — спокойствие, твердость и ясность жизненного пути русского мужика. Причем все эти качества — простота и правда, мирское, коллективное начало в мировоззрении, высокая этика альтруизма и спокойная твердость мировоззрения — мыслились Толстым как исконные свойства русского народа, которые он воспитал в себе веками своей многотрудной жизни и которые являются его прочным национальным достоянием. В этом — бесспорный положительный идейный смысл образа Каратаева, который, как многие художественные элементы толстовских произведений, гиперболизирован и не является натуралистической иллюстрацией идеологии автора.

Новый внутренний перелом и возвращение «к вере в жизнь» дает встреча Пьера в балагане для военнопленных, куда героя отвели после казни мнимых поджигателей, с Платоном Каратаевым. Происходит это потому, что Платон Каратаев воплощает в себе совсем другую сторону «коллективного субъекта», чем Даву или исполнители казни над поджигателями. Все духовное, философски сложное, что рисуется Толстым при изображении Пьера, находится в прочных внутренних связях, в «сопряжении» с социальным. Крестьянское социальное начало в своих внутренних нормах влечет к себе Пьера неизменно начиная, с Бородинского сражения; «рассословившись», как бы сбросив с себя все внешние оболочки, как бы глядя прямо на самые последние, решающие вопросы жизни, Пьер обнаруживает связь, «сопряжение» этих вопросов с проблемой народа, социальных низов, крестьянства. Как бы воплощением самой сути крестьянской стихии предстает в глазах Пьера Платон Каратаев. Пьер был в состоянии полного развала веры в жизнь; именно путь к жизни, к ее внутреннему смыслу и целесообразности, и открывается Пьеру в общении с Платоном Каратаевым: « — Э, соколик, не тужи, — сказал он с той нежно-певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. Не тужи, дружок час терпеть, а век жить!» После первого же вечера общения Пьера с Платоном Каратаевым говорится: «Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких-то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе». Такие смены, скачки решающе важных внутренних состояний возможны и правдивы только в том исключительно напряженном положении, в котором находится Пьер. В душе героя как бы собрались воедино, сконцентрировались все противоречия его жизни; Пьер доведен до пределов, до последних граней своего существования, и «последние» вопросы жизни и смерти выявились перед ним в прямой, ясной, окончательной форме. В эти минуты сам способ поведения Платона Каратаева, каждое его слово, жест, все его повадки как бы являются ответами на мучившие Пьера всю жизнь вопросы.

В словах и поступках Платона Каратаева Пьер улавливает единство жизненного комплекса, связь и нераздельность всех, казалось бы, раздельных и внешне несоединимых сторон существования. Пьер всю жизнь искал подобного единого всеохватывающего жизненного принципа; в богучаровском разговоре с князем Андреем Пьер наиболее отчетливо выразил эти поиски, поразил собеседника и многое изменил в его жизни именно этим стремлением к всеохватности. Князь Андрей назвал тогда наиболее близкое по аналогии имя Гердера; в теперешнем состоянии Пьера он нуждается в более динамическом, гибком, драматически подвижном принципе единства, сближающем его поиски с диалектическими вариантами идеалистической философии. Вместе с тем, по всей совокупности обстоятельств, жизненная философия Пьера не может иметь рационалистической формы; отстранение от организованных общественно-государственных институтов является самоочевидным итогом реальных событий жизни героя. Стихийная подоснова этих философских исканий Пьера сейчас, в напряженном узле реальных поворотов его судьбы, должна воплотиться в человеческом поведении; именно рознь между своими взглядами и реальностями поведения всегда мучила Пьера. Как бы ответ на эти вопросы единства общего и частных поступков Пьер усматривает во всем поведении Платона Каратава : «Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, — так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова». Наиболее поразительно и значимо для Пьера именно единство слова и действия, мысли и поступка, нераздельность их. Вместе с тем возникает нераздельность, единство и более широкого и общего плана: единство всеохватности разных сторон действительности, где любое частное предстает «частицей целого». Легки, органичны переходы между единичным и общим, отдельным существованием и целостностью мира. Платон Каратаев немыслим вне «коллективного субъекта», но сам «коллективный субъект» в этом случае столь же органически вплетен в мировое целое.

Второе, что поражает Пьера и что притягивает его — органическое вплетение социально определенного в то же единство всего, единство мирового целого. Платон Каратаев, так же, как и Пьер, в условиях плена «рассословлен», находится вне обычных обстоятельств социально- общественного существования. Социально определенное должно было в нем стираться уже в солдатчине. Но, очевидно, в известной мере оно сохранялось и там: Толстой подчеркивает разницу между обычными солдатскими словами и поступками и речами и действиями Каратаева. Разница эта в известной мере должна была быть и в службе: сейчас, в условиях предельных, «перевернувшихся» обстоятельств, происходит не дальнейшее стирание конкретно социальных черт, но, напротив, как бы оживление и наиболее полное их выражение: «Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу». Уже в солдатах, встреченных на Бородинском поле, Пьер находил крестьянские черты, и единство мировосприятия, слитность действий с «общим», с «мировым целым» связывались в восприятии героя с трудовой природой социальных низов, крестьянства. Представляющий единство частного и общего, мирового целого, Платон Каратаев у Толстого дается как трудовой человек, но человек натурально-трудовых отношений, социальной структуры, чуждой разделению труда. Каратаев у Толстого постоянно занят чем-то целесообразным, полезным, трудовым, и даже песня у него — нечто серьезное, дельное, необходимое в общем трудовом жизненном обиходе; однако формы этого труда своеобразны, по-своему всеохватны, «универсальны», но, так сказать, в «узко местном» смысле. Это трудовая деятельность, присущая социальной структуре прямых, непосредственных, натуральных отношений: «Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, варил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда "был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни». Притом трудовая деятельность Каратаева носит и прямо целесообразный, и в то же время «игровой» характер — это не труд-принуждение, но труд как выражение нормальной жизнедеятельности человека: «И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое-нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки». Толстой подчеркивает натуральный, естественно-жизнедеятельный характер «игрового» и в то же время целесообразного труда Каратаева. Сам такой труд предполагает отсутствие специализации, односторонности, он возможен только при непосредственных, прямых отношениях людей, не опосредованных отчуждением.

Согласно Толстому, Платон Каратаев, будучи преисполнен любви к людям, находясь в постоянном согласии с «мировым целым», вместе с тем — и это его существеннейшая особенность — не видит в людях, с которыми он постоянно общается, сколько-нибудь различимых, четких, определенных индивидуальностей. Сам он точно так же не представляет собой индивидуальной определенности — напротив, он всегда является как бы частицей, вечно изменчивой, переливающейся, не принимающей сколько-нибудь четких очертаний, каплей единого потока жизни, мирового целого. Это как бы воплощенное, олицетворенное человеческое общение, не принимающее и в принципе не могущее принять какой-либо определенной формы; наиболее существенное из толстовских определений Каратаева — «круглый» — как бы постоянно напоминает об этой аморфности, отсутствии индивидуальных очертаний, безындивидуальности, о надындивидуальном существовании. Поэтому, начав речь, он, кажется, не знает, как ее кончит: «Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо». В самой основе, в самом существе этого человека отсутствует индивидуальность, отсутствует принципиально, философски последовательно, законченно, необратимо: перед нами как бы сгусток человеческих отношений, человеческих общений, не могущий принять определенной формы, очертаний индивидуальности. Поэтому и другой человек, с которым Каратаев входит в общение, точно так же для него безындивидуален, не существует как нечто лично оформленное, определенное, неповторимое: он тоже только частица целого, заменимая другой такой же частицей: «Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком — не с известным каким-нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на ; минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву». В общении Каратаева с другими людьми как бы воплощена положительная, «любовная» сторона «коллективного субъекта»; эта положительная сторона вместе с тем предстает как наиболее законченное воплощение «необходимости» в человеческих отношениях, в общении людей. К такой форме «необходимости» не может быть причастен другой человек как определенная индивидуальность; Каратаев общается со всеми, с людьми, представляющими человеческую совокупность, но отдельных, строго определенных лиц для него не существует.

Образ Платона Каратаева представляет собой одно из величайших художественных достижений Толстого, одно из «чудес» его искусства. Поразительна в этом образе необычайная художественная выразительность, определенность в передаче темы, суть которой именно в «неопределенности», «аморфности», «безындивидуальности», Казалось бы, идет одна бесконечная цепь обобщенных определений, «генерализаций»; эти «генерализации» спаяны с «мелочностями», которые должны передать «круглое», «общее», отрицающее определенность; образ же предстает предельно точным, выразительным, определен­ным. Секрет этого художественного «чуда», по-видимому, -в крепкой органической включенности этой «неопределенности» как художественной темы в цепь персонажей, со "всей толстовской силой определенности, точности выражающих — каждый порознь — индивидуально неповторимое в человеке. По свидетельству специалистов по текстам Толстого, образ Каратаева появляется на очень поздней стадии работы над книгой Укорененность этого персонажа в системе взаимоотношений действующих лиц книги, по-видимому, и определяет как исключительную авторскую легкость работы над ним, так и художественный блеск, законченность этой фигуры: Каратаев возникает в выстроенной уже цепи художественных лиц, живет как бы на перекрестке разных судеб, освещая их по-своему и сам приобретая от них исключительную силу выразительности и своеобразной определенности, яркости. Непосредственно композиционно те сцены, в которых появляется Платон Каратаев, перемежаются со сценами умирания князя Андрея. Здесь есть органическая синхронность, совпадение во времени сцен, изображающих плен Пьера и уход из жизни второго центрального для интеллектуальной линии книги персонажа. В других случаях Толстой не стесняется хронологическими передвижками или даже несообразностями; а тут он строго блюдет синхронное композиционное «сопряжение» этих двух линий. Объясняется это аналогиями и контрастностью в решении единой философской проблематики. Конец князя Андрея и духовный перелом в Пьере, возникающий во время общения с Каратаевым, сопоставляются содержательно, по их внутреннему смыслу. Князь Андрей после ранения на перевязочном пункте проникается чувством любовного согласия со всем, с мировым целым

Происходит встреча Пьера с Каратаевым, новое нахождение им смысла жизни в единстве, в согласии, в любви ко всему. Казалось бы, Пьер вошел во внутреннее состояние, совершенно совпадающее с состоянием князя Андрея. Однако сразу после этого дается описание нового состояния князя Андрея. Чувство связи со всем князь Андрей испытывает только тогда, когда он отрешается от жизни, от участия в ней, перестает быть личностью, самим собой; но связь со всем для князя Андрея есть также отсутствие страха смерти, слияние со смертью. «Мировое целое», согласив со всем князь Андрей находит только в уничтожении, в небытии. «Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего ero гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней». Такое описание состояния князя Андрея дается после встречи Пьера с Каратаевым; оно, несомненно, соотнесено с жизненной философией Каратаева, с тем, что извлекает из нее для себя Пьер. Отсутствие личного, индивидуального в Каратаеве, каким его видит Пьер, направлено в сторону жизни. Предсмертные переживания князя Андрея входят в цепь эпизодов с участием Пьера и Каратаева. Все три героя этих эпизодов, таким образом, соотнесены друг с другом, даны в единстве, в комплексе. Однако единство духовной проблематики не есть еще полное совпадение, одинаковость тем героев; напротив, темы персонажей разнонаправлены, конечные выводы, духовные итоги противостоят друг другу. Только трагически отчуждаясь от живых, конкретных, индивидуальных людей, князь Андрей находит себя в единстве с «мировым целым», и это единство есть небытие, смерть. Платон Каратаев в восприятии Пьера, напротив, живет в полном слиянии и согласии со всем конкретным, индивидуальным, земным; не случайно при встрече его с Пьером заново повторяется ситуация «преломленного хлеба»: Каратаев кормит изголодавшегося Пьера печеным картофелем, и опять Пьеру кажется, что никогда он не ел более вкусной еды. Каратаев не отрицает «телесное», но, напротив, полностью с ним сливается — он капля океана жизни, но не смерти. Индивидуальность в нем исчезает именно потому, что он слит с океаном жизни. Это полное согласие с жизнью и вносит успокоение в душу Пьера, примиряет его с существованием — через «мировое целое» жизни, а не смерти. Конкретно-чувственное в описании Толстого в этих важнейших сценах романа «сопряжено» с философски-обобщающим. Конкретное, обычное благодаря такой степени философской обобщенности включает в себя также и социальные, исторические элементы. Полное отчуждение от жизни, уход от нее в смерть органичны для князя Андрея — невозможно оторвать от этого персонажа социальную определенность его облика, эго человек социальных верхов, и в ином виде непредставим, невозможен, перестает быть самим собой. Но это, конечно, не просто «аристократ»: вся цепь взаимоотношений первой половины романа представляет князя Андрея как высшее, наиболее глубокое воплощение героя «романа карьеры», социальная определенность исторически широко раздвигается. Смерть князя Андрея, безусловно, философско-исторический символ конца целой исторической эпохи, периода «отчуждения», включающего в себя не только и не столько «аристократический» способ поведения, сколько более широкую концепцию индивидуальности, отъединенной от народной жизни, ; жизни социальных низов.

На этом фоне становится ясно, что Платон Каратаев у Толстого принципиально не может быть эпическим героем; рассказ о Каратаеве — не о прошлом, а о настоящем, не о том, как люди существовали когда-то, в историческом отдалении «целостной» эпохи, но о том, как им . жить сейчас. Человек социальных низов, массы у Толстого тоже предстает как философский символ, как попытка решения современных проблем. Потому-то в судьбе Пьера он и возникает как тема выхода в новый круг жизни, продолжения жизни в меняющихся и трагических исторических обстоятельствах, но не отхода, отказа от нее и ее отвержения. Сама русская действительность, изображаемая Толстым, полна динамики, подвижности; решение ее загадок невозможно, минуя человека социальных низов. Рисуя противоположность между юношескими идеалами человека, стремящегося полностью преобразовать мир, наличные человеческие отношения, и необходимостью для взрослого человека современности существовать в условиях «прозаической действительности» буржуазных отношений, Гегель утверждал: «Но если человек не хочет погибнуть, то он должен признать, что мир существует самостоятельно и в основном закончен». Подчеркивание слова «закончен» означает, что историческое движение человечества завершено: новых форм социальных отношений за границами буржуазных порядков, установившихся к первой половине XIX века, уже не может быть. Великие русские писатели второй половины XIX века (и в особенности Толстой и Достоевский) с этим не могут согласиться. Для них мир не «закончен», но находится в стадии нового внутреннего преобразования. Поэтому для них совершенно по-новому возникает и проблема социальных низов, человеческой массы. Гегель тоже видел роль массы в новейшей истории: «Однако поступательное движение мира происходит только благодаря деятельности огромных масс и становится заметным только при весьма значительной сумме созданного»⁹. Это поступательное движение мира у Гегеля существенно новых особенностей не дает и не может дать, оно увеличивает только «сумму созданного» — происходит это потому, что мир «в основном закончен». Выхода за пределы буржуазных порядков нет и не может быть, поэтому в гегелевские «огромные массы» люди социальных низов все-таки не входят. Описание Гегелем жизни «массы» — это описание буржуазного способа жизни. Толстовская «необходимость» аналогична гегелевскому «поступательному движению мира», находится с ним в историческом родстве, но для ее обоснования русскому писателю, отображающему новую действительность, приходится в решающий момент обращаться к людям социальных низов. Фатальная «необходимость» жизни, воплощенная в Каратаеве, тоже выражает новые исторические закономерности, а не далекое прошлое «эпического состояния мира», но эти закономерности преломляются в судьбе человека социальных низов, крестьянина. «Поступательное движение мира» в условиях, когда ход истории завершен, когда сам мир «в основном законен», у Гегеля возможно только в формах буржуазного прогресса, в мирном накоплении «суммы созданного». Толстой идеи буржуазного прогресса отрицает, потому что в иных, русских исторических условиях для него, перефразируя гегелевские слова, мир «в основном незакончен». Такая «незаконченность мира» и проявляется в кульминации романа в драматически-бурных внутренних поисках Пьера, в комплексных соотношениях судеб князя Андрея и Платона Каратаева, в возможностях перехода Пьера к новому этапу духовного становления. Встреча Пьера с Каратаевым внутренне знаменательна для Пьера, и не только для Пьера, но и для движения всей философской концепции романа, поэтому она входит в кульминационный массив книги. Но тут же, в связях и «сопряжениях» эпизодов, начинается поворот к развязке. Из того выявившегося в кульминации обстоятельства, что мир «в основном незакончен», следуют многообразные выводы, образующие развязку, завершение- главных тем книги. Основные последствия этого важнейшего положения концепции развиваются в двух направлениях. Прежде всего из того обстоятельства, что мир «в основном незакончен», следует и то, что иными стали сами основные слагаемые исторического процесса. У Гегеля «масса», «коллективный субъект» истории делились на собственно «массу» и на великих исторических деятелей, было два ряда слагаемых исторического процесса. Толстой, как об этом достаточно много говорилось выше, подобное разделение полностью снимает. Уравниваются в правах персонажи собственно исторические и персонажи вымышленные, представляющие обыкновенных людей своей эпохи, живущих обычной жизнью. В эпизодах, завершающих кульминационный массив романа, снятие такого разделения проявляется в параллелизме эпизодов смерти князя Андрея, встречи Пьера с Каратаевым и ухода французов из Москвы.

В образе Платона Каратаева тема «необходимости» получает наиболее последовательное выражение, вплоть до полной потери человеком индивидуальности ; но эта «необходимость» именно у крестьяина, человека социальных низов, ведет в жизнь, а не в небытие. Поэтому в обобщающем познании Пьера за нею выступает ее новый лик — органически «сопряженная» с ней «свобода».

И тут следует сказать, что Платон Каратаев в изображении Толстого выступает всегда и только в восприятии Пьера; его образ трансформирован, преображен восприятием Пьера, дается только то, что оказалось наиболее существенным в его способе жизни для Пьера. Это необыкновенно важно для всего общего смысла философской концепции романа. Говорится об этом у Толстого так: «Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олице творением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда». Здесь, может быть, наиболее отчетливо виден внутренний смысл важного для толстовской «диалектики души» в «Войне и мире» восприятия людей и событий постоянно чьими-либо глазами, чьим-либо индивидуальным видением. Такое индивидуальное восприятие не означает, что образ события или человека необъективен, ложен, субъективно искажен, полностью далек от реальности.. Односторонность восприятия говорит о человеке, о герое, характеризует его. Часто она говорит также и об односторонности самого предмета восприятия. Восприятие Пьером Платона Каратаева не случайно дается в сопоставлении с восприятием «всех остальных». «Все остальные» не воспринимают Каратаева неверно: они воспринимают его как обыкновенного солдата, и это верно. Вся-то сила Каратаева в том, что он обыкновенен, и Пьер, воспринимающий в нем и более глубокие пласты, тоже прав: для Пьера он в своем роде чудо потому, что в нем «простота и правда» заключены в столь обыкновенном обличий. Конечно, пассивность, фатальное подчинение обстоятельствам — не выдумка Пьера; они органичны для русского крестьянина и солдата, столетиями существовавшего в определенных социальных условиях. Пьер видит в нем необычайную силу жизненности — и это тоже верно, соответствует объективности. Но Пьер видит эту силу жизненности односторонне, неполно, потому что для него в его эволюции сейчас важно только то, что Платон — капля, в которой отразился народный океан. Пьер ищет приобщения к этому народному океану, и поэтому он не видит того, что сам Каратаев неполон, односторонен, что в народе, в людях социальных низов, есть и другие стороны, другие черты. Надо думать, что встреть Каратаева князь Андрей — он увидел бы его так, как видели «все остальные». Это характеризовало бы, опять-таки, как Каратаева, так и самого князя Андрея. Двойное видение — Пьера и «всех остальных» — в данном случае, как и всегда у Толстого, ярко и выпукло обозначило сиюминутное состояние того, кто воспринимает некий объект, и сам воспринимаемый объект.

Этот «естественный эгоизм» в итоге и самую тему Каратаева делает чем-то отдельным, независимым от Пьера, не полностью совпадающим с индивидуальностью Пьера. Не случайно эта страшная сцена происходит в самый канун освобождения — это трагически напрягает ее смысл. Пьер, как живая, конкретная индивидуальность, заключает в себе не только необыкновенно притягательное для него «каратаевское начало», но и иные, более деятельные начала, представленные, скажем, в тех людях партизанского отряда, которые освобождают его из плена. Тема деятельных начал в партизанском отряде перекликается с эпилогом, подготовляет его философские темы. Связующим звеном является здесь не случайно образ Пьера. Смысл всего этого композиционного расположения эпизодов состоит в том, что тема Каратаева не есть единая, целостная, поглощающая все содержание финальных эпизодов романа тема. Она не покрывает собой также всего душевного содержания образа Пьера. Каратаев — необычайно важная, но не исчерпывающая тема всего этого содержания, а лишь одна из частных, единичных тем в общей концепции романа; только в единстве и в соотношениях многих разных тем содержится многозначный, широкий общий смысл этой концепции. В плане единства лиц-персонажей в романе Каратаев — не идеальный герой, в свете которого выравниваются, выстраиваются все другие герои; в нем воплощена некая жизненная возможность, отнюдь не исчерпывающая всех других возможностей, столь же важных и значимых, с точки зрения общего осмысления русской жизни изображаемой эпохи (а также и современности) Толстым.

Платон Каратаев как образ реальной действительности.

Толстой был одним из немногих писателей, у которых религия была сознательным убеждением, существенной чертой идеологии. «Война и мир» писалась в период, когда эта черта выступала у Толстого в формах, наиболее близких к традиции. Несомненно, что этому способствовало его полемическое отношение к материализму революционной демократии. Полемика заостряла взгляды писателя, укрепляла его на патриархальных позициях. Религия в этот период была для Толстого не одной из идей, а проникала его идеологию во многих ее разветвлениях.

В «Войне и мире» почти нет моментов в этом отношении, нейтральных. Формы жизни великосветской знати осуждены как явление социальное, но это осуждение мотивируется в сознании Толстого и в плане религиозном, жизнь знати в конечном итоге оценивается им как явление порочное, греховное. Патриотический подвиг народа есть выражение высокого национального самосознания, народного единства, но Толстой показывает его также и как выражение высшего религиозно-нравственного совершенства. Герой романа преодолевает свой индивидуализм, приближается к народному сознанию, но для автора это, одновременно, религиозный подвиг заблудшей души, возвращение к правде духовной, забытой господствующим классом, но сохраненной в народной памяти. Казалось бы, в силу этих особенностей роман должен стать тенденциозным, должен искажать действительность в угоду полемическим взглядам автора. Однако это не так: в романе нет отступлений от исторической или психологической правды. Чем объясняется такое противоречие? — Какова бы ни была субъективная идея Толстого, в его творчестве решающим критерием всегда является реальная действительность. Субъективная идея как второй план может сопровождать повествование, может давать ему иногда тон и окраску, но она не проникает в изображение, если для этого нет оснований в реальной действительности. Несомненно, что Толстой отбирал в изображаемой эпохе характеры, соответствовавшие его религиозным взглядам, но постольку, поскольку они были исторически верны (княжна Марья, няня Савишна, Каратаев).

В укор Платону ставилось и то, что в плену он сбросил все «солдатское» и остался верен исконно крестьянскому, или «хрестьянскому», как он выговаривает. А как же могло быть иначе в условиях плена? Да и самый этот взгляд, что крестьянское важнее солдатского, мир дороже войны — т. е. истинно народный взгляд, — определяет, как мы постоянно видим в книге Толстого, авторское отношение к основам человеческого бытия. Конечно, «благообразию» Каратаева свойственна пассивность, надежда на то, что все как-нибудь само собой устроится к лучшему: он пойдет в наказание за порубку леса в солдаты, но этим спасет многодетного брата; француз усовестится и оставит обрезки полотна, годные на портянки... Но история и природа творят свое жесткое дело, и конец Платона Каратаева, спокойно, мужественно написанный Толстым, — явственное опровержение пассивности, безоговорочного приятия совершающегося как жизненной позиции. В плане философском толстовская опора на Каратаева заключает в себе внутреннее противоречие. Всяким попыткам разумного устройства жизни создатель «Войны и мира» противопоставляет стихийную «роевую» силу, воплощенную в Каратаеве. Но есть и другое, безусловно верное. Наблюдая Каратаева и всю обстановку плена, Пьер понимает, что живая жизнь мира выше всяких умствований и что «счастье в нем самом», т. е. в самом человеке, в его праве жить, paдоваться солнцу, свету, общению с другими людьми. Писали и о том, что Каратаев — не изменяющийся, застывший. Он не застывший, а «круглый». Эпитет «круглый» множество раз повторяется в главах о Каратаеве и определяет его сущность. Он — капелька, круглая капелька шара, олицетворяющего все человечество, всех людей. Исчезновение капельки в этом шаре не страшно — остальные все равно сольются. Может показаться, что народное мироощущение представлялось Толстому неизменным в его эпическом содержании и что люди из народа даны вне их душевного развития. В действительности это не так. У характеров эпических, таких, как Кутузов или Каратаев, способность к изменению просто иначе воплощается. Она выглядит как естественное уменье всегда соответствовать стихийному ходу исторических событий, развиваться параллельно ходу всей жизни. То, что ищущим героям Толстого дается ценой душевной борьбы, нравственных исканий и страданий, людям эпического склада присуще изначально. Именно поэтому они и оказываются способными «творить историю». Наконец, нужно отметить еще одну, важнейшую форму воплощения «мысли народной» — в историко-философских отступлениях романа. Для Толстого главный вопрос в истории: «Какая сила движет народами?» В историческом развитии он стремится найти «понятие силы, равной всему движению народов».

Философия войны у Толстого, при всей отвлеченности некоторых его сентенций на эту тему, сильна оттого, что острием своим направлена против либерально-буржуазных военных писателей, для которых весь интерес сводился к рассказу о прекрасных чувствах и словах разных генералов, а «вопрос о тех 50000, которые остались по госпиталям и могилам», вовсе не подлежал изучению. Его философия истории, при всей противоречивости, сильна тем, что большие исторические события он рассматривает как результат движения масс, а не деяния различных царей, полководцев и министров, т. е. правящих верхов. И в таком подходе к общим вопросам исторического бытия видна все та же мысль народная.

В общей концепции романа мир отрицает войну, потому что содержание и потребность мира — труд и счастье, свободное, естественное и потому радостное проявление личности, а содержание и потребность войны— разобщение людей, разрушение, смерть и горе.

Толстой неоднократно заявлял в «Войне и мире» свою позицию открыто, полемически. Он пытался показать присутствие высшей духовной силы и в судьбе человека, и в судьбе народа — в полном соответствии с традиционными религиозными взглядами. Однако реальная, жизненная мотивировка фактов в его произведении настолько полна, причинно-следственная обусловленность событий раскрыта столь исчерпывающим образом, что ни одна деталь в изображаемых явлениях не обусловлена субъективной идеей автора. Вот почему, анализируя характеры и эпизоды «Войны и мира» как отражение действительности, к субъективным идеям автора прибегать не приходится. Личные взгляды и настроения Толстого никогда не искажали в «Войне и мире» художественного изображения. В преследовании истины он был равно беспощаден и к своим противникам и к себе самому. И необходимость исторических событий, осложненная в его представлении мыслями о «промысле», и характер Каратаева с его патриархально-религиозным акцентом, и предсмертные-размышления князя Андрея, в которых религиозная идеология торжествует над скептицизмом, мотивированы объективно, независимо от личных взглядов и симпатий автора. В необходимости событий 1812 года Толстой раскрывает неидею фатума, а строгую закономерность исторического процесса, еще не известную людям, но подлежащую изучению. В характере Каратаева Толстой раскрывает тип «большей: части крестьянства», которая «плакала и молилась, резонерствовала и мечтала»; в размышлениях князя Андрея — взгляды, которые были действительно свойственны людям первой четверти XIX века — Жуковскому и Батюшкову, Кюхельбекеру и Рылееву, Федору Глинке и Батенькову. В Толстом-писателе шло постоянное единоборство человека и художника. Острый конфликт между этими двумя планами сознания — личным и. творческим — конфликт, отмеченный еще Пушкиным, у Толстого сказывался не в остром разрыве между обыденным, житейским и сферой искусства, как у поэтов предшествующего поколения, а проникал в сферу самого творчества; в самую писательскую работу Толстой уходил с тяжелым грузом личных настроений и взглядов и в длительном процессе творческой работы сбрасывал с себя путы обыденных мыслей, вычеркивал целые эпизоды, полемические отступления, в которых субъективно-житейское не поставлено на место и образ не прокален, где осталось случайное, где изображение-не подчиняется художественной правде, не обусловлено самой действительностью.

Поэтому отдельные элементы житейского мировоззрения, как бы они ни пробивались на поверхность повествования, сами по себе никогда не служат в «Войне и мире» основой художественного изображения. В произведении Толстого и вся композиция в целом, и каждый ее элемент, каждый образ строятся на реальной действительности, являющейся. для Толстого-художника высшим критерием творчества.

Заключение.

Образ Платона Каратаева представляет собой одно из величайших художественных достижений Толстого, одно из «чудес» его искусства. Поразительна в этом образе необычайная художественная выразительность, определенность в передаче темы, суть которой именно в «неопределенности», «аморфности», «безындивидуальности», Казалось бы, идет одна бесконечная цепь обобщенных определений, «генерализаций»; эти «генерализации» спаяны с «мелочностями», которые должны передать «круглое», «общее», отрицающее определенность; образ же предстает предельно точным, выразительным, определен­ным. Секрет этого художественного «чуда», по-видимому, -в крепкой органической включенности этой «неопределенности» как художественной темы в цепь персонажей, со "всей толстовской силой определенности, точности выражающих — каждый порознь — индивидуально неповторимое в человеке. По свидетельству специалистов по текстам Толстого, образ Каратаева появляется на очень поздней стадии работы над книгой Укорененность этого персонажа в системе взаимоотношений действующих лиц книги, по-видимому, и определяет как исключительную авторскую легкость работы над ним, так и художественный блеск, законченность этой фигуры: Каратаев возникает в выстроенной уже цепи художественных лиц, живет как бы на перекрестке разных судеб, освещая их по-своему и сам приобретая от них исключительную силу выразительности и своеобразной определенности, яркости.

Список литературы.

1. Белов П.П. Работа Л.Н. толстого над источниками сюжета и художественных образов эпопеи «Война и мир»//Некоторые вопросы народности литературы. Ростов-на-Дону: Изд-во Ростовского ун-та,1960.

2. Билинкис Я.С. «Война и мир» Л. Толстого: частный человек и история.// Литература в школе–1980–№ 6–С.10.

3. Билинкис. Я.С. Русская классика и изучение литературы в школе. М: Просвещение,1986.

4. Громов П.П. О стиле Льва Толстого. Л: Художественная литература,1977.

5. Леушева С.И. Роман Толстого Л.Н. «Война и мир». М: Просвещение,1957

6. Медведев В.П. Изучение системы образов как путь анализа романа Л.Н. Толстого «Война и мир» в кн. Изучение эпического произведения в школе. М: Просвещение,1963.

7. Опульская Л.Д. Роман-эпопея Л.Н. Толстого «Война и мир». М.: Просвещение,1987.

8. Сабуров А.А. «Война и мир» Л.Н. Толстого. Проблематика и поэтика. М.: Изд-во МГУ,1959

9. Цейтлин М.А. О проблемном изучении романа Л. Толстого «Война имир»//Литература в школе–1968–№1–С.24.

10. Шепелева З. Искусство создания портрета в романе Л. Толстого «Война и мир».//Мастерство русских классиков. Сб. статей. М: Художественная литература,1959.