Личность
Иннокентия Федоровича Анненского
осталась во многом загадкой для
современников. Об этом говорили многие:
и его сын, Валентин Кривич («для меня
лично в отце всегда соединялось несколько
совершенно разных людей»); и Максимилиан
Волошин,
отметивший с удивлением после знакомства
с поэтом в 1909 г.: «в моем сознании
соединилось много "Анненских",
которых я не соединял в одном лице»; и
критик А. Гизетти, который, откликаясь
статьей на смерть Анненского, подчеркнул
сосуществование в нем «множества
ликов-личин, резко противоречащих друг
другу».
Будущий поэт родился в Омске, куда судьба занесла семью довольно крупного административного деятеля Ф. Н. Анненского. Спустя несколько лет Анненские переехали в Томск, а в 1860 г. вернулись в Петербург. Из крайне скудных мемуарных источников известно, что Иннокентий (для домашних — Кеня) выглядел как «утонченный цветок городской цивилизации [...]. Чуть не с младенчества он жил среди книг и книгами [...]. Поступив в гимназию, мальчик увлекся древними языками, потом греческой мифологией, греческой и римской историей и литературой. Античный мир обладал для него особым очарованием, и он скоро ушел в него с головой».
В Петербурге Иннокентий воспитывался в основном в семье старшего брата — Николая. В весьма неполной автобиографической недатированной заметке поэт отметил, что он «всецело обязан [...] "интеллигентным" бытием» брату и его жене, принадлежавшим к поколению шестидесятников. Н. Ф. Анненский, известный общественный деятель, журналист, человек демократических взглядов, многое сделал для становления характера брата, но ему всегда были чужды поэтические пристрастия Иннокентия.
Взаимоотношения юноши с родителями, судя по всем опубликованным материалам, не выходили за рамки сугубо бытовых, а потому практически неизвестны. Один лишь любопытный факт стоит привести. Уже будучи студентом второго курса, Иннокентий на некоторое время вернулся к родительскому очагу. Квартира находилась в доме на углу Пряжки и Офицерской и известна ныне как музей... Александра Блока. «Молодой Анненский смотрел на пустынную набережную в те же самые окна,— пишет автор монографии о нем А. Федоров,— в которые через четыре с лишним десятилетия на нее смотрел — на исходе своей недолгой жизни — автор "Двенадцати"».
Античный мир, в который Анненский, по словам его родственницы Т. А. Богданович, «ушел с головой», стал предметом его профессиональных интересов. В 1878 г. Анненский окончил историко-филологический факультет Петербургского университета и стал преподавателем древних языков в гимназии. Педагогическая деятельность оказалась основным источником его материального благосостояния до конца жизни. Говоря современным языком, Анненский так и не стал профессиональным литератором, т. е. человеком, зарабатывающим себе на жизнь литературным трудом. Серьезной, хотя и лежащей на поверхности, причиной мемуаристы называют бытовые проблемы (он рано женился на вдове вдвое его старше с двумя детьми); вероятно, есть и другие обстоятельства — в частности, понимание им своей роли в системе педагогической деятельности, когда обострились выступления либеральной прессы против классического образования в средней школе. «Имеет ли право убежденный защитник классицизма бросить его знамя в такой момент, когда оно со всех сторон окружено злыми неприятелями? Бежать не будет стыдно?» — спрашивал себя Анненский.
С другой стороны, та же Т. А. Богданович отмечала такие личные черты поэта, как развитое «до щепетильности» самолюбие в сочетании с «чрезвычайной скромностью» при полном отсутствии честолюбия. Этим можно объяснить тот факт, что Анненский «ни шагу» не сделал, чтобы войти в тот литературный и культурный круг, который мог бы оценить по достоинству его талант, а среда, в которой он находился (как преподаватель, затем — директор гимназии в Киеве, Петербурге, Царском Селе, в последние годы — инспектор Санкт-Петербургского учебного округа, действительный статский советник), в основном склонна была рассматривать «посторонние» занятия своего коллеги как причуду.
Впрочем, статьи по педагогике, истории русской и античной литературы и античной мифологии, даже перевод пьес древнегреческого драматурга Еврипида (последние, кстати сказать, печатались в узко-профессиональном «Журнале министерства народного просвещения») широкой известности принести и не могли. Это сознавал и сам автор: «Нисколько не смущаюсь тем, что работаю исключительно для будущего, и все еще питаю надежду в пять лет довести до конца свой полный перевод и художественный анализ Еврипида — первый на русском языке, чтоб заработать себе одну строчку в истории русской литературы — в этом все мои мечты» (письмо А. В. Бородиной, 29.XI.1899); «нет опасности, чтобы Еврипид прославил меня, но еще меньше, кажется, может быть опасения, что он развратит меня приливом богатства» (ей же, 14.VII. 1905).
Столь долгая «преамбула» к Анненскому-поэту не случайна. Дело в том, что к той части своей биографии, которая оказалась самой короткой, но и наиболее известной, Анненский шел очень долго, можно сказать — всю жизнь, если иметь в виду, что по достоинству его своеобразная лирика была оценена лишь посмертно.
Писать стихи Анненский начал довольно рано. Так как в 1870-е годы понятие "символизм" не было еще ему известно, он называл себя мистиком и "бредил религиозным жанром" испанского художника XVI I в. Б. Э. Мурильо, который и "старался „оформлять словами"". Следуя совету своего старшего брата, известного экономиста и публициста Н. Ф. Анненского, считавшего, что до тридцати лет не надо публиковаться, молодой поэт не предназначал свои поэтические опыты для печати и довольствовался тем, что знакомые девицы переписывали его стихи и даже «учили эту чепуху наизусть». После университета «стишонки опять прокинулись,— слава богу, только они не были напечатаны»... Из этого периода опубликовано лишь несколько фрагментов, которые совершенно не предсказывают появление поэта, о котором после прочтения посмертно вышедшего сборника «Кипарисовый ларец» А. Блок скажет (в письме В. Кривичу): «...Невероятная близость переживания, объясняющая мне многое о себе самом».
Здесь нужно остановиться на творчестве Анненского как литературного критика. Анненский выступил в русской критике одновременно с Д.Мережковским и Н. Минским. Его первая статья "Стихотворения Я.П. Полонского как педагогический материал" была напечатана в специализированном журнале "Воспитание и обучение", когда поэту уже исполнилось 32 года. Два эти предварительные замечания интересны потому, что, совпав по времени с зарождением так называемой символистской (или как было принято её называть - антиреалистической, декадентской) критики, дебют Анненского отличался от дебютов его коллег по перу хотя бы уже потому, что это было выступление не молодого "бунтаря", но уже зрелого человека с устоявшимися взглядами. Это во многом обусловило существенные отличия и вызванное ими особое, немного даже периферийное положение критика в современном ему литературном процессе (если сравнивать с тем же Мережковским, или Брюсовым, Белым, Ивановым и т.д.).
Собственные взгляды на литературу и её восприятие привели к тому, что Анненский сам не пытался проникнуть в центр окололитературной борьбы рубежа веков. Это подтверждают его тексты, в которых отсутствует полемика с современными критиками. Говорить о близости или чуждости Аннескому тех или иных литературно-эстетических концепций можно, только выискивая следы этих концепций при внимательном анализе его критических работ.
А там мы видим постоянное проведение мысли "об имманентной нравственности искусства" (Подольская, 1979: 504), которое не требует оправдания, но само есть оправдание творческого процесса. Не в этой ли своеобразной отрешенности от проблем "целесообразности" искусства лежит ключ к пониманию авторского мировоззрения? Взгляд Анненского - взгляд со стороны сквозь призму тысячелетней традиции европейской литературы и осмысления мировой истории, столь характерного для гимназического преподавателя. Но это и не взгляд схоласта ни в коей мере, просто нормы античной эстетики с её пониманием катарсиса прочно переплелись с современностью в сознании поэта, а результат - блестящие критические разборы, в которых подмечено то многое, что могло бы и не обратить на себя внимание другого, менее исторично ориентированного автора.
Исследователи подмечают у Анненского различные комплексы мировоззренческих установок: от элементов народничества до мироощущения, присущего "новому искусству". Пожалуй, всё это, как и многое другое, можно вычленить из работ Анненского, но более заманчивым представляется осмысление творчества критика как целого. Это целое концентрируется вокруг субъективного лирического начала, позволяющего говорить даже об эстетизации критического направления.
Это роднит Анненского с символистами, но есть и то, что резко отличает его от, например, Блока или Белого. Анненскому чужды религиозно-мистические, теургические устремления, эсхатологические чаяния, идея "жизнетворчества". Иное по сравнению с символистами у Анненского и понимание символа, под которым понимается скорее всего некая смысловая неисчерпаемость произведений, многозначность их, обобщенность значения и бесконечная трансформация во времени. Это роднит критика с Потебней, а именно с развитием последним гумбольдтовской идеи внутренней формы. Опора на работы Потебни чувствуется и в отношении к рецепции художественного творчества. В этом отношении Анненского можно назвать и одним их предшественников рецептивной эстетики, столь популярной в 20 веке.
Говоря об Анненском часто говорят и об импрессионистической критике. Но это справедливо лишь отчасти, так как у него впечатления создают лишь только эмоциональную атмосферу, на фоне которой осуществляется разработка основной, поставленной автором проблемы.
И что конечно важно для предварительной характеристики критической деятельности Анненского, так это тот факт, что проза его - это проза поэта. Отсюда - вопросы, полувопросы, недомолвки, переплетения мыслей и образов - важнейшие элементы поэтики, нехарактерные, в целом, для критической прозы. Речь же автора - живая, рассчитанная скорее на произнесение, чем на прочтение (не сказалась ли и тут сфера профессиональной деятельности Анненского?). А сам стиль? Критик внутри своих текстов выступает как своеобразный драматург, создатель театра одного актёра, что имеет своим следствием такую частую у Анненского смену точек зрения и ракурсов при анализе произведений, который оказывается словно бы приближен к общению с героями и авторами. Личности же последних у Анненского - не какие-либо абстракции и фантастические персонажи, но выведенные из творчества путём логического, но в высшей степени художественного, анализа живые люди.
Размышляя о поэзии в статье «Бальмонт-лирик», Анненский утверждал: «Стих не есть созданье поэта, он даже, если хотите, не принадлежит поэту [...]. Он — ничей, потому что он никому и ничему не служит, потому что исконно, по самой воздушности своей природы, стих свободен и потому еще, что он есть никому не принадлежащая и всеми созидаемая мысль [...]. Стих этот — новое яркое слово, падающее в море вечно творимых...» А немного раньше, в статье «Что такое поэзия?», подготовленной как предисловие к новому сборнику стихов, но не вошедшей в него, Анненский писал, что в искусстве слова, на его взгляд, «все тоньше и беспощадно-правдивее раскрывается индивидуальность [...] с ее тайной и трагическим сознанием нашего безнадежного одиночества и эфемерности», проявляется «я, которое жадно ищет впитать в себя этот мир и стать им, делая его собою».
Теперь легче объяснить «происхождение» Анненского-поэта.
Несмотря на общепризнанную ценность вклада Анненского в переводы античной драматургии и «новой» (в терминах начала века) европейской поэзии, исследователи отмечали весьма своеобразные черты этой его деятельности. Так, современник Анненского филолог-классик Ф. Ф. Зелинский подчеркивал, что «Еврипид для него — часть его собственной жизни, существо, родственное ему самому», парируя упреки в субъективности трактовки древнегреческого текста, в модернизации лексики оригинала. Далее следует заметить, что и французская, немецкая, бельгийская и прочая поэзия в переводах Анненского — скорее эмоциональный «дублет», нежели точное воспроизведение. Недаром поэт часто не помечал на текстах переводов даже имя автора оригинала. С одним из таких опытов перевода произошел и совсем невероятный казус. Речь идет о цикле стихотворений в прозе «Autopsia», до начала 1980-х гг. относимом к раннему периоду оригинального творчества поэта, когда он пытался, как объясняли критики, в романтическом ключе решить социально значимую тему. Почти случайно удалось установить, что это ранний перевод вполне традиционных стихов итальянской поэтессы Ады Негри из ее сборника «Судьба» (Fatalita, 1892), имевшего в свое время большую популярность.
Было бы примитивным упрощением видеть в этом попытку плагиата. Анненский «впитал в себя» мир античной культуры и стал «древнегреческим драматургом» — автором нескольких стихотворных драм на античные сюжеты (в ряду тех «пьес для чтения», которые были широко распространены в творчестве поэтов-символистов, достаточно назвать имена Блока, Брюсова, Вяч. Иванова, Сологуба). Как переводчик лирики, он «впитал в себя» идеи и мотивы европейского модернизма, декаданса, символизма (поэзия Бодлера, Верлена, Рембо, Малларме, Прюдома, Леконта де Лиля, Ш. Кро), которые в сочетании с русской классической традицией философской лирики (в первую очередь — Тютчева) и дали толчок новому оригинальному явлению в русской литературе — поэзии Анненского. Продолжая эту тему, можно увидеть, например, как педагогическая деятельность Анненского, всегда ориентированного на проблемы народа («...впитать в себя этот мир...»), в сочетании с природной интеллигентностью («... и стать им, делая его собою...») привели к тому, что «в русской поэзии первого десятилетия XX в. наиболее сильными стихами "гражданственного" плана,— по мнению известного блоковеда П. Громова,— являются "Старые эстонки" и "Петербург" Анненского».
Точно установить, когда начинается творчество Анненского, представленное в двух его стихотворных сборниках (второй увидел свет после смерти поэта), в каком порядке были созданы его произведения, невозможно. Анненский, за немногим исключением, не датировал своих стихотворений, не публиковал их в периодике, а для сборников группировал по собственной, внутренней логике. На основании его письма к А. В. Бородиной от 7.1.1901 («...занялся подбором всех своих стихотворений и стихотворных переводов, которые думаю издать отдельной книжкой») можно заключить, что состав будущих «Тихих песен» в основном определился за три года до публикации (1904).
Сам факт публикации прошел в литературном мире почти незамеченным. Да и не мудрено: на фоне яркой, громко заявлявшей о себе даже названиями книг («Шедевры» Брюсова, «Будем как солнце» Бальмонта, «Золото в лазури» Белого, «Стихи о Прекрасной Даме» Блока) символистской поэзии «Тихие песни», автор которых укрылся за псевдонимом Ник. Т-о, могли рассчитывать на успех только при исключительном стечении обстоятельств. «Мэтр» Брюсов откликнулся вежливо-снисходительным одобрением начинающему поэту, два года спустя молодой Блок, отметив «печать хрупкой тонкости и настоящего чутья» на ряде стихов, зафиксировал и «наивное безвкусие», и «декадентские излишества», а также «невзрачный эпиграф и сомнительный псевдоним». Впрочем, в письме Г. Чулкову (1905) Блок выразится иначе: «Ужасно мне понравились "Тихие песни" [...]. В рецензии старался быть как можно суше...»
В общем можно сказать, что первая книжка стихов мало что изменила в жизни Анненского. Вышедшие чуть раньше небольшими тиражами оригинальные трагедии Анненского на сюжеты античных мифов («Меланиппа-философ», 1901; «Царь Иксион», 1902; «Лаодамия», написана в 1902, опубликована в 1906) еще в меньшей степени могли претендовать на внимание широкой публики.
Несмотря на слабое здоровье, Анненский всю жизнь занимался весьма нелегким трудом – преподавательской деятельностью. Его послужной список включает частную гимназию Ф.Ф. Бычкова (позже – Я. Г. Гуревича) и 8-ую мужскую гимназию в Петербурге, коллегию Павла Галагана в Киеве, Павловский институт, Высшие женские (Бестужевские) курсы, где он преподавал древние языки – латинский и греческий, а также читал лекции по теории словесности. С 1896 г. Анненский в течение десяти лет возглавляет Николаевскую мужскую гимназию в Царском селе под Петербургом, в стенах которой, в свое время, учился Пушкин. Правда, тогда это была не гимназия, а знаменитый Императорский лицей. Кроме того, поэт публиковал многочисленные статьи и рецензии в различных научных изданиях, в частности – в «Журнале Министерства народного просвещения», в журнале «Воспитание и обучение» и проч.
Благодаря мастерству преподавания и гуманному отношению к людям, Анненский был кумиром своих учеников. Большое значение для судьбы Анненского имели события 1905 г., к которым он недвусмысленно выразил свое отношение, защищая своих учеников, выступивших против государственной политики. Захваченные вихрем событий Первой Русской Революции, многие учащиеся Николаевской гимназии оказались замешанными в волнениях молодежи, подписывали петиции с требованиями изменений в учебном деле, участвовали в уличных демонстрациях. В самой же alma mater 4 ноября 1905 года была проведена «химическая обструкция», после чего пришлось даже прерывать занятия. От директора потребовали объяснений, и, главное, списков участников беспорядков. Теряя драгоценное здоровье в объяснениях с власть держащими, Анненский ухитрился все-таки сделать так, что требуемые списки поданы не были. Понятно, к чему бы это привело: все значащиеся в них были бы отчислены, как говориться, с «волчьим билетом», и путь к образованию им был бы закрыт. Мудрый наставник спас своих подопечных, пусть даже и не всегда поступавших разумно, на грани анархии и хулиганства, от участи изгоев, но самому ему это стоило директорского поста. И хотя увольнение было обставлено как перевод на другую работу, да еще с повышением, сам факт принуждения к смене деятельности был, по существу, оскорбительным. Анненский был переведен на должность инспектора Санкт-Петербургского учебного округа - видимо, из высочайших соображений сокращения влияния на подрастающее поколение. Новая работа требовала постоянных разъездов по губернии, что при расстроенном здоровье было не только обременительным, но даже опасным для жизни.
Творчество между тем шло своим чередом. Завершился перевод трагедий Еврипида, и шли переговоры об их издании отдельной книгой; была написана четвертая стихотворная пьеса — вакхическая драма «Фамира-кифарэд» (напечатана посмертно, в 1916 г. поставлена А. Таировым на сцене Камерного театра), продолжалось создание литературно-критических статей о русской и западноевропейской литературе, составивших две «Книги отражений» (1906, 1909); рождались и новые стихи — но по преимуществу оставались известными лишь друзьям дома. Лишь 1909 г. оказался переломным в отношениях Анненского с литературным светом.
У этого «перелома», можно сказать, были две причины. Одна — объективная, связанная с противоборством в эстетике и философии символизма двух мировоззренческих концепций — «дионисийства» и «аполлинизма»; другая — субъективная, а именно — «пропаганда» в петербургских литературных кругах творчества и личности Анненского юным Николаем Гумилевым.
Максимилиан Волошин, вспоминая о периоде формирования символистского журнала «Аполлон», писал: «...вставал вопрос — кого можно противопоставить Вячеславу Иванову и А. Л. Волынскому в качестве теоретика аполлинизма? Тут вспомнили об Анненском. Ни я, ни С. К. Маковский не имели об Анненском ясного представления. О нем тогда часто говорили Н. С. Гумилев и А. А. Кондратьев — его ученики по царскосельской гимназии...»
Сергей Маковский как инициатор создания и главный редактор «Аполлона» пригласил Анненского к сотрудничеству. Однако круг авторов и читателей нового журнала символистов оказался недостаточно восприимчив к уровню мышления Анненского. «С осени 1909 г. началось издание "Аполлона",— писал Волошин.— И. Ф., кажется, придал большее значение предложению С. К. Маковского, чем оно того, может быть, заслуживало. В редакционной жизни "Аполлона" очень неприятно действовала ускользающая политика С. К. Маковского и эстетская интригующая обстановка. Создавался ряд недоразумений [...]. Видеть И.Ф. в редакции "Аполлона" было тем более обидно и несправедливо, в особенности для последнего года его жизни. Это было какое-то полупризнание. Ему больше подобало уйти из жизни совсем непризнанным». Частично говорит о том, что Анненский серьезно отнесся к предложению Маковского, и тот факт, что почти одновременно с началом переговоров он подал прошение об отставке (оно было удовлетворено за несколько дней до смерти поэта).
Включение Анненского как поэта и критика в современный ему литературный процесс оказалось далеко не триумфальным. Договоренность о публикации стихов была нарушена Маковским уже во втором номере журнала; программная статья «О современном лиризме», выполненная в характерной для Анненского импрессионистической, весьма субъективной манере, была встречена холодно. Сказалось, видимо, в некоторой степени и то, что в литературном мире Анненский (филолог-классик, переводчик, крупный министерский чиновник) не имел авторитета как символист, как свой, в то время как ощущал он себя и вел именно как мэтр, имеющий право (с течением времени это стало очевидно!) и талант судить нелицеприятно о более шумных и известных современниках.
* * *
Скоропостижная смерть Анненского ужасна своей безвременностью. Но в ней было и одно загадочное обстоятельство. Поэт скончался вечером 30 ноября 1909 года прямо на ступеньках Царскосельского (ныне Витебского) вокзала в Петербурге. Люди, поспешившие помощь к безжизненно оседавшему в снег господину, скорее всего даже не подозревали, кто перед ними. Между тем, до сих пор остается непонятным, почему Анненский оказался в это время на вокзале. По воспоминаниям одного из современников, незадолго перед этим поэт вышел из гостей на Загородном проспекте и должен был ехать совершенно в другую сторону – на Васильевский остров, где его ждали на лекции. Мы вряд ли когда-нибудь узнаем, чем он руководствовался в своих действиях. Свершилось, то чего поэт так опасался, признавшись в одном из стихотворений:
О
сердце! Когда, леденея,
Ты
смертный почувствуешь страх,
Найдется
ль рука, чтобы лиру
В
тебе так же тихо качнуть
И
миру, желанному миру,
Тебя,
мое сердце, вернуть?..
В реальной жизни чуда, увы, не произошло. Однако через четыре месяца Анненского ожидало поэтическое бессмертие.
Осталась незаконченной вторая книга стихов — «Кипарисовый ларец» — ее в следующем году выпустил Валентин Кривич, сын Анненского. Но и здесь поэту не повезло: сын не слишком-то внимательно относился к творчеству отца, и потому в отношении посмертно опубликованных стихов до сих пор сохраняются разногласия по составу «Кипарисового ларца» (читатель может сравнить варианты, обратившись к сборникам «Избранное» (1987) и «Стихотворения и трагедии» (1990).
Спустя много лет С. Маковский напишет об Анненском: «Поэт глубоких внутренних разладов, мыслитель, осужденный на глухоту современников,— он трагичен, как жертва исторической судьбы. Принадлежа к двум поколениям, к старшему — возрастом и бытовыми навыками, к младшему — духовной изощренностью, Анненский как бы совмещал в себе итоги русской культуры, пропитавшейся в начале XX века тревогой противоречивых терзаний и неутолимой мечтательности».
Смерть поэта послужила поводом к началу осмысления его личности и творчества. С разных позиций оценивали поэзию Анненского М. Волошин, Г. Чулков, Н. Лунин и многие другие.
Много сделали для возведения Анненского-поэта в ранг классика его юные современники — поэты-акмеисты, в своем «сражении» с символизмом опиравшиеся на его поэтическое наследие. Единственным своим учителем называла Анненского Анна Ахматова; «последним из царскосельских лебедей» — знакомый с ним Николай Гумилев. Надо упомянуть также и литераторов, объединявшихся вокруг сборников «Жатва», и в первую очередь — Евгения Архиппова, поэта, критика, первого библиографа Анненского. В 20-е гг. еще существовало общество «Кифара», посвященное его памяти. Нельзя сказать, что в последующие годы имя Анненского окончательно ушло в тень забвения. К тридцатилетию и пятидесятилетию со дня смерти выходили сборники в серии «Библиотека поэта»; позже его творчество изучали и отечественные, и зарубежные исследователи. Тем не менее какая-то невидимая преграда до сих пор стоит между поэтом и читателем, сохраняя тайну поэтического мира Анненского.
И мир этот, при всей его компактности (как в смысле написанного, так и с точки зрения идейной целостности), не поддается исчерпывающей характеристике. Критика легко выделяет «основные мотивы» лирики Анненского — мотив жизни и смерти, мотив одиночества, мотив двойничества; определенное значение имеет социальная тематика, весьма скупо представлена любовная тема. Но все эти мотивы раскрываются опосредованно — через вещи, предметы, пейзаж (его любил и умел воплощать в слове Анненский), которые зачастую являются не просто явлениями материального мира, отражением психологического состояния души человека, причем отражением крайне субъективным, импрессионистическим.
Огромную значимость в поэтическом мире Анненского имеет понимание сопоставления духовного и материального мира. Ставшее уже классическим по отношению к образной системе Анненского определение Л. Гинзбург «вещный мир» обозначает то, что «вещи» в его стихах легко приобретают значение символов, а поэтические символы внезапно «материализуются», обнаруживая свое грубо натуралистическое содержание. Подобные преображения любопытно проследить по реальным комментариям к ряду стихотворений поэта, однако можно напомнить и творческое кредо автора, считавшего, что «в поэзии есть только относительности, только приближения — потому никакой другой, кроме символической, она не была, да и быть не может».
В целом поэтический мир Анненского, конечно же, трагичен. Но не только (и не столько) тем, что в нем часты мотивы и образы смерти, отчаяния, тоски (лишь в названиях стихотворений это слово использовано пятнадцать раз, а в текстах нередко пишется с прописной буквы — Тоска), а тем, что личность трагично воспринимает собственное существование в окружающем мире, страстно желая слиянья с ним и раз за разом ощущая лишь мучительную и безнадежную связь, механистическое сцепленье (концептуально противопоставленные Анненским термины).
Преодолевая «мучительные антракты жизни» (слова Волошина), человеку в поэзии Анненского дано, стремясь к гармонии с миром, понимать невозможность ее достижения, — как невозможность слияния «я» и «не-я» (философских понятий, имеющих особое значение в эстетике Анненского). Это понимание порождает трагическую иронию, окрашивающую все творчество Анненского, стремившегося «слить» «творящий дух и жизни случай».
Издания
? Тихие песни. С прил. сб. стихотвор. пер. «Парнассцы и проклятые».— СПб., 1904
? Кипарисовый ларец. Вторая книга стихов (посмертная).— М., 1910.