План.
1. Биография.
2. Тема Великой Отечественной войны в творчестве
О. Берггольц.
3. Заключение.
Использованная литература.
Биография.
БЕРГГОЛЬЦ,
ОЛЬГА ФЕДОРОВНА
(1910–1975),
русский поэт. Родилась 3 (16) мая 1910 в
Санкт-Петербурге, на старой питерской
окраине – Невской заставе, в семье
заводского врача. В 1920-х росла и училась
в трудовой школе. В 1925 пришла в литературное
объединение рабочей молодежи - "Смена",
где встретила Б.Корнилова (первого
мужа), с которым позднее училась на
Высших курсах при Институте истории
искусств. Здесь преподавали такие
учителя, как Тынянов, Эйхенбаум, Шкловский,
выступали Багрицкий, Маяковский, И.Уткин.
В 1930 окончила филологический факультет Ленинградского университета, работала корреспондентом казахской газеты “Советская степь”, редактором “комсомольской страницы” газеты ленинградского завода “Электросила” (впечатления этих лет отразились в книге очерков Глубинка, 1932, сб. рассказов Ночь в “Новом мире”, 1935, повестях Журналисты, 1934; Зерна, 1935). Литературный дебют Берггольц (лирические стихи, в т.ч. первые сборники Стихотворения, 1934, и Книга песен, 1936, с воодушевлением и искренностью рассказывающие о “республике, работе и любви”, счастливой комсомольской семье, и рассказы для детей и юношества – сб. Как Ваня поссорился с баранами, 1929, повесть Углич, 1932, и др.) с одобрением встретили С.Я.Маршак, К.И.Чуковский, А.А.Ахматова, М.Горький.
В конце 30-х Ольга Берггольц по ложному обвинению попадает в тюрьму, где проводит страшные 149 дней и ночей, которые травмировали ее на всю жизнь, но не лишили стойкости. Эти качества в полной мере проявились во время Великой Отечественной войны, в годы Ленинградской блокады, когда голос Ольги Берггольц регулярно звучал по городскому радио. Звучал с настоящим мужеством и силой - как голос человека, разделившего с осажденными жителями все их лишения.
В 1938 погиб первый муж Берггольц, известный комсомольский поэт Б.П.Корнилов, репрессированный по ложному обвинению; саму ее заключают в тюрьму, где она находилась с декабря 1938 по июнь 1939. Ноты трагизма появляются в стихах конца 1930-х годов, большинство которых опубликовано в сб. Узел (1965, в т.ч. Не может быть, чтоб жили мы напрасно!..), а наиболее острое, посвященное тем, кто “обманулся... любя” свою страну и декларированные ею идеалы, – Нет, не из книжек наших скудных (1939) – вышло в свет только в 1987.
В годы Великой Отечественной войны Берггольц, оставаясь в родном городе все 900 дней блокады, работала на Ленинградском радио (выступления вошли в кн. Говорит Ленинград, 1946, 1-е изд. было изъято в связи с т.н. ленинградским делом после разгрома журналов “Звезда” и “Ленинград”). Часто, обессиленная от голода, ночевала в студии, но никогда не теряла силы духа, поддерживая свои обращения к ленинградцам доверительными и мужественными стихами (Письма на Каму, Разговор с соседкой, поэмы Февральский дневник, Ленинградская поэма, обе 1942; Памяти защитников, 1944, Твой путь, 1945; сборники Ленинградская тетрадь, 1942, Ленинград, 1944, в которых картины блокадного города соседствуют с раздумьями о героизме, верности и любви, побеждающими страдания и смерть). Среди других произведений Берггольц – героико-романтическая поэма Первороссийск (1950; Государственная премия СССР, 1951), посвященную петроградским рабочим, в 1918 отправившимся на Алтай для создания там коммуны; книга лирически-исповедальной прозы Дневные звезды, 1959 (не завершена), написанные совместно с А.Г.Макороненко пьесы Они жили в Ленинграде (1944) и У нас на земле (1947), киносценарий Ленинградская симфония (1945), цикл стихов о Сталинграде (1952), трагедия Верность (1954) – о днях обороны Севастополя в 1941–1942.
В 1960-е вышли поэтические сборники: "Узел", "Испытание", в 1970-е - "Верность", "Память".
Строки О.Берггольц высечены на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища: “Никто не забыт и ничто не забыто”.
Умерла Берггольц в Ленинграде 13 ноября 1975.
Тема Великой Отечественной войны
в творчестве О. Берггольц.
Тема войны неиссякаема. Появляются всё новые и новые произведения, которые вновь и вновь заставляют вернутся к огненным событиям теперь уже более пятидесяти летней давности и увидеть в современном человеке то, что мы ещё недостаточно осознали и оценили.
Великая Отечественная война потребовала от нашего народа, от каждого советского человека напряжения всех его душевных и физических сил. Вновь и вновь исследуют писатели историки нашей победы над фашизмом, сущность советского характера, человека – патриота, интернационалиста, гуманиста.
Война не только не “отменяет”, она делает ещё более острыми нравственные проблемы, чувство гражданского долга, ответственности. Ясность целей и задач на войне не может служить оправданием какой – либо моральной неразборчивости. Она не освобождает человека от необходимости в полной мере отвечать за свои поступки, осмысливать происходящее. Жизнь на войне – это жизнь со всеми её духовными и нравственными проблемами в их сложности и противоречивости.
Ольгу Берггольц называли и называют “музой блокадного города”. Это очень высокая и почетная аттестация. И вполне заслуженная. Блокадные стихи Берггольц появились в тоненьком сборнике “Ленинградская поэма” еще в блокаду. Именно с тех пор запечатлелись в памяти пронзительные в своей простоте строки:
Был
день как день.
Ко
мне пришла подруга,
не
плача, рассказала, что вчера
единственного
схоронила друга,
и
мы молчали с нею до утра.
Какие
ж я могла найти слова?
Я
тоже ленинградская вдова.
Мы
съели хлеб,
что
был отложен на день,
в
один платок закутались вдвоем,
и
тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один,
стуча, трудился метроном...
От этих строк и сейчас мороз по коже. Все узнаваемо, все так и было — кроме одной, пожалуй, детали: метронома. Значение этой подробности блокадного быта, пожалуй, преувеличено в позднейших воспоминаниях. Никакого метронома в квартирах рядовых ленинградцев не было слышно. Большинство домашних радиоточек было реквизировано или по крайней мере отключено. Где-то они, конечно, сохранялись — в том числе, вероятно, и у постоянного сотрудника блокадного радио поэта Ольги Берггольц: это была не привилегия, а производственная необходимость. Кстати, при всем при том сами-то радиопередачи летели в эфир не напрасно: услышанное где-нибудь на работе, на дежурстве потом передавалось из уст в уста, пересказывалось, помогало жить.
А стихи запоминались наизусть:
Вставал
рассвет балтийский ясный,
когда
воззвали рупора:
“Над
нами грозная опасность.
Бери
оружье, Ленинград!”
А
у ворот была в дозоре
седая
мать двоих бойцов,
и
дрогнуло ее лицо,
и
пробежал огонь во взоре.
Она
сказала: “Слышу, маршал.
Ты
обращаешься ко мне.
Уже
на фронте сын мой старший,
и
средний тоже на войне.
А
младший сын со мною рядом,
ему
семнадцать лет всего,
но
на защиту Ленинграда
я
отдаю теперь его... ”
Блокадные стихи Берггольц можно цитировать бесконечно.
Но в них — еще не вся Берггольц. В другие, “оттепельные” годы люди читали друг другу, передавали из уст в уста совсем иные стихи:
Нет,
не из книжек наших скудных,
подобья
нищенской сумы,
узнаете
о том, как трудно,
как
невозможно жили мы.
Как
мы любили — горько, грубо.
Как
обманулись мы, любя,
как
на допросах, стиснув зубы,
мы
отрекались от себя.
Это ведь тоже она. А дальше — и вовсе, кажется, самоубийственное признание, вырвавшееся, по-видимому, в горчайшую минуту:
И
равнодушны наши книги,
и
трижды лжива их хвала.
И, может быть, самая поразительная строка — набранная курсивом дата: 22.V — 24.V. 1941. “Мы о многом в пустые литавры стучали, мы о многом так трудно и долго молчали”, — писал Владимир Луговской, поэт тоже замечательный. И стихотворение, из которого эти строки взяты, — “В сельской школе” — одно из лучших в период его последнего творческого взлета. И все-таки это — 1956 год, “оттепель”. А стихи Берггольц написаны задолго до всех “оттепелей” и тем более перестроек. В самый канун войны. Прошел всего месяц — и вырвались из-под пера совсем другие строки, теперь они напечатаны рядом, на обороте того же книжного листа:
Мы
предчувствовали полыханье
Этого
трагического дня.
Он
пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина,
возьми их у меня!..
Я
люблю Тебя любовью новой,
горькой,
всепрощающей, живой,
Родина
моя в венце терновом,
с
темной радугой над головой...
И дальше, в те же дни:
Товарищ
юный, храбрый и веселый,
тебя
зовет Великая Война, —
так
будь же верен стягу Комсомола
и
двум его прекрасным орденам...
И
главная — незыблемая — верность
непобедимой
Партии своей.
На
первый зов ее, на самый первый
вперед
за ней, всегда вперед за ней!
Качество стихов, уровень их литературной отделки могут быть различны — одно складывалось, возможно, месяцами и годами, другое выплеснулось на бумагу спонтанно, в ответ на требование момента. Но нет ощущения, что одно писалось “для себя”, а другое — “для газеты”, “для цензора” или просто “потому, что так надо”. Даже вообразить такое в отношении Берггольц было бы немыслимым цинизмом.
Такое было время. Оно испытывало не только блокадным холодом и голодом. Оно в буквальном смысле испытывало душу на разрыв. И каждый пишущий переживал это испытание по-своему. Кто-то приспосабливался, кто-то замолкал, кто-то продолжал работать, гоня от себя “неудобные” мысли, боясь не только реальных житейских неприятностей, но и — инстинктивно — разрушительного внутреннего раздвоения.
У Берггольц раздвоения, распада личности не ощущается. Взаимоисключающие, казалось бы, стихи отнюдь не перечеркивают друг друга, наоборот: каким-то непостижимым образом даже самые риторичные, безнадежно, казалось бы, устаревшие для сегодняшнего дня строки обретают в этом противостоянии некую новую драматичность и остроту.
Слово “Колыма” мы запомнили много раньше, чем поняли, что изначально это — просто река, хотя и очень далеко на севере. Но казалось, что все это — совсем другая материя, не связанная напрямую с сегодняшним праздником созидания и преображения природы.
Но сама-то Берггольц знала, что писала. В том числе и тогда, когда обращалась к теплоходу, который скоро пройдет от Дона к Волге:
Держи
спокойно небывалый путь!
На
каждом шлюзе, у любых причалов
будь
горд и светел, но не позабудь
о
рядовых строителях канала...
Казалось бы, все тут хрестоматийно правильно. Как в известном тогда стихотворении о простом советском человеке, который “по полюсу гордо шагает, меняет движение рек”. Откуда же тогда эта мольба к тому, кто будет “горд и светел”: не позабудь! Разве ж кто забывает?
И не было это эзоповым языком, не было кукишем в кармане. Было честное стремление охватить время в целом, с его величием и ужасом. И слово “трагедия” подходило здесь больше всего:
Друзья
твердят: “Все средства хороши,
чтобы
спасти от злобы и напасти
хоть
часть Трагедии,
хоть
часть души...”
А
кто сказал, что я делюсь на части?
Только что процитированные строки — начало одного из “Пяти обращений к трагедии” — датированы 1949 годом. Стихотворная трагедия Ольги Берггольц “Верность” была посвящена обороне Севастополя. “Если пафосом ленинградской эпопеи было терпение, то пафосом севастопольской трагедии было исступление, — сказала Берггольц, тогда же, в пятидесятых. — Но при всем различии в судьбах двух городов-героев было нечто общее. Потому я и обратилась к севастопольской теме...” Это общее, как можно было понять, — подлинная трагедийность, “предельность” ситуации. Поэта притягивали люди, живущие на пределе своих возможностей: каковы они, эти пределы, каков в человеке запас прочности, в том числе и нравственной? Достаточен ли он, чтобы пробиться через все преграды и испытания в светлое будущее, которое должно же наконец когда-нибудь наступить?
Ольга Федоровна верила, как идеалистка, и сомневалась, как реалистка. На вопрос о “загадке Берггольц” можно сказать самым общим и гипотетическим образом: в основе ее все-таки — масштаб личности, сила характера, неистовый максимализм во всем. В одном из обращений к Родине (том самом, где “ты — дикая, ты — не со зла”) есть примечательное словечко:
Не
знай, как велика надменность
любви
недрогнувшей моей.
Недаром и в стихах о человеческой, земной любви у нее звучат те же максималистские, “железные” интонации:
Ни
до серебряной и ни до золотой,
всем
ясно, я не доживу с тобой.
Зато
у нас железная была —
по
кромке смерти на войне прошла.
Всем
золотым ее не уступлю:
все
так же, как в железную, люблю...
Она ведь и в жизни была такой: бескомпромиссной максималисткой. Даже на партийном учете в течение многих лет упрямо считала своим долгом состоять не в писательской организации, а в рабочем коллективе “Электросилы”. Сегодня это многим покажется чуть ли не причудой. Но это не было причудой.
Ну, а что до цены, так об этом в нынешней книге сказано много. И беспощадней, откровенней всего — в упоминавшемся “Триптихе”:
Лгать
и дрожать: а вдруг — не так солгу?
И
сразу — унизительная кара.
Нет.
Больше не хочу и не могу.
Сама
погибну.
Подло
— ждать удара!
Не
женское занятье — пить вино,
по
кабакам шататься в одиночку...
Но
я — пила.
Мне
стало все равно:
продлится
ли позорная отсрочка...
Казалось бы, все, предел. Ведь было десятью годами раньше сказано:
Все,
что пошлешь: нежданную беду,
свирепый
искус, пламенное счастье, —
все
вынесу и через все пройду.
Но
не лишай доверья и участья.
Как
будто вновь забьют тогда окно
щитом
железным, сумрачным и ржавым...
Вдруг
в этом отчуждении неправом
наступит
смерть — вдруг станет все равно?
И вот — “стало все равно”. Но ведь и после сумрачного “Триптиха” было еще четверть века жизни и творчества, внутренней борьбы, отзвуки которой слышны даже в разрозненных, незавершенных, впервые опубликованных фрагментах самых последних лет. Один из них печатается непосредственно по автографу — беглому, черновому, оставленному на обложке одного из ежегодных сборников “День поэзии”:
А
я вот подтверждаю —
Мне
идти
по
этому прекрасному пути,
по
бешеным дорогам Дон Кихота.
А вот внутреннее содержание поэзии Ольги Берггольц, ее трагический внутренний конфликт остаются живыми и актуальными. В былые времена “широкий читатель” знал лишь одну сторону творчества поэта: многое писалось “в стол”. Сегодня мог бы возникнуть соблазн представить ее исключительно как “поэта подполья”. “А кто сказал, что я делюсь на части?” — снова могла бы гневно возразить Берггольц. Сами нонконформистские стихи ее проиграли бы в своей глубине, лишившись “противовеса”. В парадоксальной цельности, в соединении несовместимого — трагическая неповторимость ее феномена. Впрочем, такая ли уж абсолютная неповторимость? Меняются времена, меняются идеи, но время отнюдь не перестает испытывать человеческие души на разрыв. И никогда, наверное, не перестанет. Надеяться на это было бы непростительной иллюзией.
Заключение.
Родина для Берггольц была не абстракция. Бессмертные слова: "Никто не забыт, ничто не забыто", сказанные Ольгой Берггольц, относятся, впрочем, не только к Великой Отечественной, но и к другой, подлой войне против собственного народа, выбивавшей не только детей из животов, но и веру в прижизненную справедливость. Для многих справедливость оказалась действительно только посмертной. После XX съезда наконец-то вышли многие стихи Берггольц о ее личной трагедии и о трагедии всего народа, но кое-что напечатали только посмертно.
Использованная литература
О. Берггольц. Верность: Стихи и поэмы - Л.: Сов. писатель, 1970.- 358с.
О. Берггольц. Дневные звезды. - М.: Сов. Россия, 1977.- 206с: ил..
О. Берггольц. Ленинградская поэма: Поэмы, стихотворения / Предисл. М.Дудина - Л.: Худ. лит., 1976.- 204с.: ил.
О. Берггольц. Стихи и поэмы / Худож. Г.А.В.Траугот - Л.: Сов. писатель, 1979.- 463с.: ил.
Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.
Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.