Вольнолюбивая лирика А.С.Пушкина

ВОЛЬНОЛЮБИВАЯ ЛИРИКА А. С. ПУШКИНА.

А. С. Пушкин принадлежал к поколению, воспитанному войной 1812 года. Освободительная война способствовала общественному подъему: люди десятых — двадцатых годов ощущали себя участни­ками и деятелями Истории (с большой буквы), жили для будущей славы, а за образец брали славу прошлую — увековеченную в кни­гах по древнегреческой и древнеримской истории — их настольных книгах. Примеряя тоги замечательных людей прошлого, это поко­ление мечтало о преобразовании России и томилось от вынужденно­го бездействия.

Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он — офицер гусарский, —

писал Пушкин о Чаадаеве, сравнивая его со знаменитыми афин­ским демократом и римским республиканцем. Такими сравнения­ми те, кого потом назовут декабристами, задавали своим делам и словам исторический масштаб.

При этом особые надежды возлагались на Пушкина — как на самого талантливого поэта поколения, призванного стать “рупо­ром”, “провозвестником” свободолюбивых идей. Талант его мыс­лился “средством” политической пропаганды, другие темы объяв­лялись мелкими и недостойными. “Любовь ли петь, где брызжет кровь”, — обращался к нему В. Ф. Раевский из заключения. Вели­кий дар должен быть достоин великой цели, ради этой цели должно отказаться от “легкой” поэзии, от “частных” тем — любви, “раз­гульной дружбы” и меланхолического уединения. Оправдывает ли поэт эти надежды? И да, и нет.

Да, потому что никто лучше Пушкина не выразил аскетическо­го идеала декабристов, никто с такой силой не призвал к отказу от “малого” ради “великого”. Вольнолюбивые стихотворения Пушки­на (1817—1820) по сути стали программой и манифестом декаб­ристской этики. Нет, потому что “муза” Пушкина никак не хотела ограничиваться этим аскетическим идеалом, вызывая упреки, а то и недоверие друзей-декабристов. Недаром Пушкина называли “Протеем” (древнегреческое божество, постоянно меняющее облик): он был изменчив и восприимчив, свободно принимая различные поэтические личины, пробуя все новые жанры, не соглашаясь на самоограничение и односторонность. Таким образом, свободолюби­вая лирика Пушкина следует двум различным идеям свободы: идее самоограничения во имя гражданской свободы и идее поэтической свободы, не признающей никакого самоограничения.

На первом этапе своего творчества Пушкин присягает на верность общественному идеалу — жертвенного служения. В оде “Вольность” (1817) он отказывается от любви (Афродиты — “Цитеры слабой цари­цы ”)и посвященных ей “венка” с “изнеженной лирой”:

Беги, сокройся от очей,
Цитеры слабая царица!
Где ты, где ты, гроза царей,
Свободы смелая певица? —
Приди, сорви с меня венок,
Разбей изнеженную лиру...
Хочу воспеть свободу миру,
На тронах поразить порок.

В стихотворении “Деревня” (1819), развернув идиллическое описание красот сельской природы и удовольствий уединения на ее лоне, поэт резко и неожиданно отказывается от этих удовольст­вий:

Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.

Поэтический “жар”, обращенный на красоты природы и уеди­ненные “размышления”, назван “бесплодным”:

О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар,
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?

В послании “К Чаадаеву” (1818) — все тот же “отказ” — на этот раз от всего круга “частных” поэтических тем, от всего “лич­ного” и “тихого”:

Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман...

Отказавшись от любовного чувства, поэт переплавляет его в чувство гражданское:

Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуту первого свиданья.

В 1823 году этот общественный идеал претерпевает кризис, а с 1824 года — теряет былую силу. Кризис выразился в стихотворе­нии “Свободы сеятель пустынный”:

Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

Если “чести клич” не может “разбудить” народы, тогда к чему он? Надежда поэта “на тронах поразить порок” не только несбыточ­на, но и вредна, так как уводит от собственно поэтических целей. Что же способствует поэтическому вдохновению? Любовь, дружба, уединение на лоне природы — надо вернуться к этим темам, веч­ным и неотменимым. В таком духе поэт переиначивает концовку послания к Чаадаеву 1818 года — через шесть лет, в стихотворении “Чаадаеву”:

Чаадаев, помнишь ли былое?
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Придать развалинам иным?

Но в сердце, бурями смиренном,
Теперь и лень, и тишина.
И в умиленьи вдохновенном,
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена.

После перелома 1823—1824 годов вольнолюбивая тема из граж­данской лирики уходит в стихотворения о поэте и поэзии, приобре­тя характер поэтического манифеста. Поэт должен быть свободен — и от “властей”, и от “народа”:

Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от властей, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться тут и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! Вот права...
(“Из Пиндемонти”, 1836)

Поэт — “царь” и должен “жить один”, он “сам свой высший суд” (“Поэт! не дорожи любовию народной”, 1830). Всякие внеш­ние цели и условия, навязываемые поэту, отвергаются им: кто возь­мется сказать, в чем тайна и каково назначение поэзии, кто имеет право предписывать поэтическому вдохновению, что ему можно, а что нельзя? Для поэта нет внешнего закона, а в чем заключается его внутренний закон — загадка:

Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мирных башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На черный пень? Спроси его.
Зачем арапа своего Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу,
И сердцу девы нет закона.
Гордись: таков и ты, поэт, И для тебя условий нет.
(“Езерский”)

Что же касается политической лирики, то она после декабрь­ского восстания 1825 года исполнена раздумий о судьбах народов и исторической необходимости, о роли частного человека и простых человеческих чувств в истории, но от чего далека, так это от воль­нолюбивых мечтаний. Какова должна быть позиция человека по отношению к истории? Главное — остаться человеком. Поэтому поэт, обращаясь и к властителю (Николаю I), и к его жертвам (декабрис­там — политическим узникам), взывает к простым человеческим добродетелям, призывая: властителя — к милосердию (“милость к падшим призывал”), жертв — к “гордому терпенью”. Сам же под­нимается над схваткой: у истории — свой суд, а какой — трудно сказать.