Aнализ монографии Шпенглера Закат Европы

Московский городской педагогический университет

Анализ монографии О. Шпенглера «Закат Европы»

Выполнила: Студентка 4 курса МГПУ, факультет ИНГ

Курдюкова Т.С.

Преподаватель: Агуреев С.А

Москва 2011

Освальд Шпенглер - краткая биография

Родился 29 мая 1880 в Бланкенбурге (Германия) в семье почтового чиновника Бернхарда Шпенглера и его жены Паулины. Осенью 1891 года семья переехала в старинный университетский город Галле, где Освальд продолжил обучение в гимназии Латина, делавшей упор на гуманитарную подготовку своих воспитанников, прежде всего на преподавание древних языков.

В гимназии Латина проявилось редкое сочетание дарований Освальда: он был одним из лучших учеников по истории и географии и вместе с тем обнаружил способности к математике. Шпенглер стал завсегдатаем театра в Галле и был очарован музыкой Рихарда Вагнера. Много читал. Его авторами были У. Шекспир, И.В. Гёте, Г. Клейст, О. де Бальзак, Г. Флобера Стендаль, Л. Н. Толстой, И. С. Тургенев. Особо он почитал Ф.М. Достоевского. В октябре 1899 года Шпенглер закончил гимназию. Болезнь сердца освобождала его от службы в армии и Освальд решил посвятить себя преподавательской деятельности. Он записался на естественно-математическое отделение университета Галле.

Смерть отца летом 1901 года побудила Освальда перейти в Мюнхенский университет, потом он уезжает в Берлин.

Под руководством философа Алоиза Риля Шпенглер подготовил работу о древнегреческом мыслителе Гераклите и защитил докторскую диссертацию, дававшую право преподавания в старших гимназических классах. В 1908 году он приступил к работе в одной из гамбургских гимназий как преподаватель истории и математики.

В феврале 1910 года скончалась мать Паулина Шпенглер. Полученная Освальдом часть наследства в марте 1911 года позволила ему вернуться в Мюнхен. Шпенглер поселился в самом богемном мюнхенском районе - Швабинге, с презрением наблюдая за его жизнью. Шпенглер глубоко страдал от отсутствия у него любви и человеческого тепла и не раз жаловался на то, что его сердце не могут затронуть никакие глубокие переживания. В Мюнхене он начал работу над главным трудом своей жизни - "Причинность судьбы. Закат Европы"(Der Untergang des Abendlandes, 2 тт., 1918—1922, исправленный вариант первого тома вышел в 1923). В этой самой значительной из своих работ Шпенглер предсказывал гибель западноевропейской и американской цивилизаций, которая последует за жестокой «эпохой цезаризма».

Работа над первым томом продолжалась около шести лет и была закончена в апреле 1917 года. Его публикация в мае следующего года вызвала настоящий фурор, первый тираж был раскуплен моментально, в мгновение ока из безвестного отставного учителя, изредка публиковавшего статьи об искусстве, Шпенглер превратился в философа и пророка, имя которого было у всех на устах. Только в 1921-1925 годах и только в Германии вышло 35 работ о Шпенглере и об этом его произведении.

В самой популярности "Заката Европы" таился некий парадокс, так как книга предназначалась для весьма узкого круга читателей-интеллектуалов. Но тот налет сенсационности, который сопровождал книгу Шпенглера со времени ее появления и от которого так и не удалось избавиться, породил множество искажений и недоразумений вокруг этого шедевра, цель которого, по словам самого автора, заключалась в том, чтобы "попытаться впервые предопределить историю".

Появление первого тома "Заката Европы" вызвало небывалый ажиотаж, ибо его автор сумел определить идейную ситуацию в Германии тех лет как никто другой и превратился в интеллектуальную звезду своего времени.

Вторая половина 20-х годов была временем затишья в жизни Шпенглера. Его целиком поглотила работа над большим чисто философско-антропологическим сочинением, которое так и осталось незаконченным и в виде нескольких тысяч фрагментов было опубликовано только в 1965 году А. Коктанеком, исследователем архива Шпенглера, под заголовком "Первовопросы. Фрагменты из архива".

Разразившийся в 1929 году мировой экономический кризис подтверждал тревожные предчувствия Шпенглера. Период относительного политического спокойствия в Германии подошел к концу.

Шпенглер не был противником национал-социализма. На выборах в рейхстаг 31 июля 1932 года и 5 марта 1933 года он голосовал за НСДАП. И на президентских выборах в марте 1932 года Шпенглер отдал свой голос за кандидатуру Гитлера, объяснив, правда, это так своей сестре Шильдегард, опекавшей этого одинокого, нелюдимого и, в сущности, глубоко несчастного человека: "Гитлер - болван, но движение следует поддержать".

18 марта 1933 года он получил от министра пропаганды Геббельса телеграмму с приглашением выступить по радио с речью о великом "Дне Потсдама". Однако Шпенглер, отказался. В августе 1933 года выходит его книга "Годы решений".

"Годы решения" имели большой читательский успех. Тираж книги раскупили мгновенно, и к концу октября он перевалил за 100 тысяч экземпляров.

5 декабря 1933 года в прессе было дано официальное указание: "Нежелательно вести дальнейшую дискуссию о Шпенглере. Правительство просит больше не упоминать имени этого человека в печати".

Шпенглер никогда не разделял расовой теории, которые составляли сердцевину национал-социалистической идеологии. Несовместимым был с мессианскими устремлениями Гитлера и пессимистический фатализм Шпенглера.

Трудно предположить, как сложилась бы дальнейшая судьба Шпенглера и его отношения с национал-социализмом. Но в ночь с 7 на 8 мая 1936 года в своей мюнхенской квартире Освальд Шпенглер скончался. В гроб положили две книги - "Так говорил Заратустра" и "Фауст", с которыми он всегда ездил отдыхать.

Сама история, на взгляд Шпенглера, есть калейдоскоп из восьми «органических» культурно-исторических типов, или культур: египетской, индийской, вавилонской, китайской, аполлоновской (греко-римской), магической (византийско-арабской), фаустовской (западноевропейской) и культуры майя. Девятая — культура будущего, русско-сибирская.

Приводя разнообразные исторические данные, Шпенглер пытался доказать два тезиса в отношении этих культур. Согласно первому тезису, все культуры, которые он рассматривал как «организмы», следуют одной и той же схеме развития и гибели, которая разворачивается в продолжение одного и того же исторического цикла. Все они проходят через стадии пред-культуры, культуры и цивилизации и отмечены кризисами одного и того же типа и аналогичными событиями и фигурами. Так, Александр играет ту же роль в античной культуре, что и Наполеон в западной, аналогично соотносятся Пифагор и Лютер, Аристотель и Кант, стоики и социалисты.

Согласно второму тезису, каждая культура обладает своей уникальной «душой», или формой опыта и творчества, которая выражена в искусстве, мышлении и деятельности. Западная «фаустовская» душа характеризуется стремлением к бесконечности, которое одинаково выражено в готическом соборе, исчислении бесконечно малых, музыке Баха, империалистической дипломатии силы, радио и банковском кредите.

Шпенглер развил учение о культуре как множестве "замкнутых" организмов, выражающих коллективную "душу" народа и проходящих определенный жизненный цикл, длящийся около тысячелетия. Умирая, культура перерождается в свою противоположность - цивилизацию, в который господствует техницизм.

1. Введение.

В 1918 году вышла в свет работа Шпенглера «Закат Европы» и сразу же стала знаменитой. В истории культуры найдется не так много случаев, когда научный труд вызывает не только реакцию научного сообщества, но и широчайший отклик в умах людей, далеких от сферы научного исследования культуры. Но, впрочем, книга Шпенглера была не только исследованием. Это была книга-диагноз, книга-пророчество. Автор не только изучает историю культуры, но и ставит вопрос о будущем европейской культуры, - вопрос, на который сам автор дает неутешительный и горький ответ.

2. Философия культуры О. Шпенглера.

Идеи Ницше были продолжены в новых исторических условиях ХХ века во Франции А. Бергсоном, в Германии В. Дильтеем, Г. Зиммелем, О. Шпенглером.

Наиболее показательно в этом отношении философское учение О. Шпенглера (1880-1936), изложенное прежде всего в его книге "Закат Европы", имевшей поистине колоссальный успех. Успех был обусловлен тем, что книга Шпенглера как нельзя лучше отвечала общему умонастроению западного буржуазного общества первой четверти ХХ в.: мотивам страха, вызванного первой мировой войной и революцией, разочарования в настоящем и неверия в будущее и страха перед ним. Шпенглер поставил перед потрясенным "мировой катастрофой" буржуазным сознанием жуткую и в то же время успокоительную идею "судьбы" западной культуры и попытался представить симптомы будущей катастрофы, которые ощущались обществом, как естественные проявления почти биологически фатального события, подобного смерти живого организма. Парадоксальность судьбы шпенглеровской книги состоит в том, писал В.Асмус, что самый пессимизм, которым она насквозь проникнута, стал – на известное время – "философским утешением". Сама универсальность этого пессимизма, распространение мрачного прогноза Шпенглера на всю западноевропейскую культуру смягчили в известной степени ощущение трагической катастрофы, постигшей в 1918 г. Германию (имеется в виду поражение в войне и революция).

По своим философским основам мировоззрение Шпенглера – типичное выражение "философии жизни" в новых условиях ХХ века. В традиционной философии, рассуждает Шпенглер, обычно противопоставляли "душу" и "мир" как субъект и объект. Ныне же их следует толковать совместно, как абстрактное выражение факта "жизни", то есть становления, постоянного изменения. Он писал, что "душа" – это то, что подлежит осуществлению, "мир" – осуществленное, а "жизнь" – это само осуществление. Поэтому способы познания "души" и "мира" различны: в одном случае это "переживание", пользующееся в качестве своих средств сравнением, аналогией, образом, символом, в том числе символом искусства; в другом – "познание", использующее формулу, закон, схему и научные понятия. Переживание непосредственно, достоверно, интуитивно; познание опосредовано рассудком и экспериментальной техникой и потому лишено интимной близости к вещам.

Впрочем, строго говоря, нельзя эти способы даже рассматривать как именно способы познания – это два типа творения действительности, осуществления ее в качестве "истории", с одной стороны, и производной реализации в виде "природы" – с другой. В рамках первого типа Шпенглер помещает "душу", "жизнь", "действие", "судьбу", "историю" и "прафеномен", в рамках второго – "мир", "действительность", "причинность", "природу", "объект".

В этой "системе категорий" шпенглеровской философии наглядно выступает, во-первых, ее идеализм, состоящий в первичности души по отношению к миру; во-вторых, если учесть, что душа, по Шпенглеру, есть сугубо индивидуальное образование, а это свойственно и другим "душам", то станет ясно, что шпенглеровская гносеология – абсолютный релятивизм. Что означает: бесконечному множеству душ соответствует бесконечное множество миров, созидаемых по-своему этими душами. "Существует столько же миров, сколько людей и культур, и в существовании каждого отдельного человека этот мнимо единственный, самостоятельный и вечный мир – про который каждый думает, что он существует в том же виде и для других, – есть вечно новое, однажды существующее и никогда не повторяющееся переживание", – пишет Шпенглер в "Закате Европы". И затем перед нами снова предстает противопоставление двух типов постижения (равно творения) действительности – типа "истории" и типа "природы".

Таким образом, Шпенглер допускает в своей схеме двойную подмену. С одной стороны, он подменяет "мир" "картиной мира" и из различия "картины мира" у разных людей в разные эпохи делает вывод о том, что не существует единого объективного мира. С другой – и сама "картина мира", на самом деле социальная по своему характеру и развивающаяся по мере отражения действительности наукой, превращается им в исключительно произвольное образование, обусловленное "душой" конкретного субъекта. Следовательно, Шпенглер игнорирует возможность выработки относительно единой целостной, научной картины мира, как и то, что картина мира развивается и совершенствуется закономерно, поэтому с точки зрения более развитой картины мира человек может понять, почему в прошлом у людей была именно такая, а не иная картина мира.

Специально отметим, что такая точка зрения неизбежно ведет к утверждению равноценности и равноправия различных "жизневоззрений", причем получается, что системы философии, мифологии, религии, поэзии, выступающие как "непосредственное выражение души", обладают несомненным приоритетом перед наукой.

"Система категорий" Шпенглера служит ему методологической основой для построения философии истории, что было целью всего его философствования.

О.Шпенглер претендовал на то, чтобы заменить "привычную для европейца схему" "Древний мир – Средневековье – Новое время" системой исторического процесса, согласно которой он рассматривает античность и культуру Западной Европы, а также Индии, Вавилона, Китая, Египта, арабскую культуру и культуру народов майя "как сменяющиеся проявления и выражения единой, находящейся в центре всего жизни". Возражая против европоцентристской концепции истории, Шпенглер заменяет ее конструкцией, основанной на смутном психологическом понятии "жизнь". Это понятие, известное нам уже по предшествующей "философии жизни", не может служить для раскрытия единства исторического процесса. В результате, несмотря на утверждение Шпенглера о "единстве жизни", история в его доктрине распадается на множество индивидуальных, абсолютно уникальных, как бы центрированных в себе "культур".

Культура трактуется Шпенглером как "организм", который, во-первых, обладает жестким сквозным единством и который, во-вторых, отделен от других, подобных ему "организмов. Это означает, что единой общечеловеческой культуры нет и быть не может. Он насчитывает восемь культур: египетская, индийская, вавилонская, китайская, "аполлоновская" (греко-римская), "магическая" (византийско-арабская), "фаустовская" (западноевропейская) и культура майя; ожидается рождение русско-сибирской культуры. Каждой культуре, по Шпенглеру, отмерен определенный, около тысячелетия срок, зависящий от внутреннего жизненного цикла.

Заметим, что мысль об уникальности и неповторимости отдельных культур связана у Шпенглера не с социальным и историческим их анализом, а с чисто биологическими аналогиями: культура рассматривается им как "организм", имеющий предопределенную судьбу – рождение, развитие, смерть – соответственно биологическому циклу организма. Так возникает концепция циклического развития отдельных культур, которая, по мысли Шпенглера, должна была заменить собой учение о единстве человеческой истории.

Концепция "культуры" трактуется Шпенглером так. Культура возникает тогда, когда из первобытного, хаотического состояния возникает "великая душа", которая появляется в определенное время и в определенном месте, будучи привязанной к нему наподобие растения. Эта "душа" развертывает свои внутренние возможности "в виде народов, языков, вероучений, искусств, наук... Когда цель достигнута, и идея, то есть все изобилие внутренних возможностей, завершена и осуществлена во внешнем, тогда культура вдруг застывает, отмирает, ее кровь свертывается, силы ее надламываются – она становится цивилизацией", – пишет Шпенглер. Цивилизация – старость культуры, ее постепенное умирание. Симптомами этого одряхления и умирания, по Шпенглеру, являются материализм и атеизм, социальные революции и распространение науки.

Неизбежный переход от "культуры" к "цивилизации" и гибель – это и есть судьба, тот "собственный способ существования истории, которым она отличается от причинности как способа существования мира. Причинность есть нечто рассудочное, законообразное, выражаемое словами, форма внешнего интеллектуального опыта. Судьба есть слово для неподдающейся описанию внутренней достоверности. Можно сообщить сущность причинности физической системой или системой теории познания, числами, анализом понятий. Идею судьбы может сообщить только художник портретом, трагедией, музыкой. Настоящая история имеет судьбу, но никаких законов, убежден Шпенглер.

Своим противопоставлением "судьбы" и "причинности" Шпенглер довел до абсурда иррационализм в "объяснении" истории, начало которому положили Ницше и Дильтей. Непостижимая "судьба" исключает научное понимание жизни общества вообще. Неудивительно, что описание различных типов "души", зачастую производящее глубокое подкупающее впечатление своей образностью, а порой и схватывающее действительные отдельные исторические особенности тех или иных "культур", оказывается уходящим от точного анализа в понятиях.

Шпенглер в своей основной работе "Закат Европы" останавливается на рассмотрении трех исторических культур: античной, европейской и арабской. Им соответствуют три "души": аполлоновская, избравшая в качестве своего идеального типа чувственное тело; фаустовская душа, символом которой является беспредельное пространство и всеобщая динамика; наконец, магическая душа, выражающая строгий дуализм души и тела и магическое взаимоотношение этих субстанций. Из этих "прафеноменов" и вытекает, по Шпенглеру, "с интуитивной наглядностью и достоверностью" специфическое содержание каждой из культур. Уникальные до несовместимости, до взаимной непостижимости, эти культуры обладают "тайным языком "мирочувствования", доступным лишь тому человеку, чья душа принадлежит именно этой культуре. Шпенглер глубоко убежден, что именно язык формирует мировоззрение, что уже в силу различий в языке мы не можем адекватно воспроизвести явление и суть другой культуры. Но тем не менее сам Шпенглер, как видим, претендует на понимание разных, в том числе прошлых культур и даже на предвидение судьбы нынешней культуры. "Недоступные" другим, они оказываются доступными ему.

Конечно, нельзя отрицать возможности прогнозирования и предвидения исторических событий. Но Шпенглер делает основой предвидения (пророчества) не анализ объективных закономерностей развития истории и вплетенных в нее случайностей, а поверхностные аналогии. В центре его концепции исторического процесса стоит чисто словесно постулированное и никак им не проанализированное противоречие между абсолютной уникальностью, своеобразием отдельных культур, с одной стороны, и не менее абсолютными аналогиями и сходствами между теми же самыми культурами, обусловливающими "одновременность" важных исторических явлений в разных культурах, – с другой. Так, "одновременными" политическими явлениями оказываются в схеме Шпенглера революционные перевороты и военный режим в Египте в 1788-1680 гг. до н.э., социальные революции в Афинах в 380 – 350 гг. до н.э., "вторая эпоха тиранов", македонские завоевания, революции конца ХVIII в. в Европе и Америке и империя Наполеона. Параллели явно произвольные, основанные на внешних сходствах. То есть построения Шпенглера не имеют ничего общего с научным исследованием исторического процесса. Не случайно и форму изложения своей концепции Шпенглер избрал как полупоэтические эссе. Его физиогностические характеристики отдельных культурных систем, сопоставления исторических феноменов культуры и цивилизации и выводы, к которым он приходит, имеют больше цель объяснить не столько прошедшие, сколько современные процессы социальной жизни.

Прежде всего это относится к концепции общественного круговорота, или "циклизма". Идея "вечного вращения", имеющая форму "космической" концепции, есть уже у Ницше, который отождествлял смену эпох с биологической смертью "социального организма", но соединил это с идеей о последующем повторении абсолютно того же цикла. Шпенглер более последовательно проводит основную идею "философии жизни", отвергая абсолютное повторение. Общий смысл его исторической концепции тот же: тщетно надеяться на прогресс, судьба общества предрешена, его ждет неотвратимый крах.

Но отсутствие в концепции Шпенглера тезиса об абсолютных повторениях нисколько не исключает его вывода о формальном повторении. И хотя, по Шпенглеру, "повторение", "возврат" к прошлому не абсолютны, это не означает объективного, диалектического (Гегель) возврата к прежним ступеням, но на более высоком уровне исторического развития: все исторические события равноправны и равнозначны.

Шпенглер сопровождает свою "циклическую" концепцию критикой идеи прогресса. "В ХIХ в., – пишет он, – историю рассматривали как дорогу, по которой человечество храбро маршировало все дальше... Но куда? Как долго? И что потом?" Этот вопрос "что потом?" как нельзя лучше выражает тот факт, что будущее объективно становится проблемой для каждого развивающегося, "живущего" общества или, по Шпенглеру, организма. Шпенглер видел это будущее пессимистически, за что был критикуем идеологами и буржуазного, и марксистского толка. Последние абсолютно не приняли его концепцию социализма, "не пригляделись" к ней. Подобно всем общественным явлениям, социализм для Шпенглера – "жизненная форма", причем, как он вначале думал, форма, соответствующая закату, смерти культуры. Он считал, что социализм соответствует таким "жизненным формам" упадка в древних культурах, как стоицизм и буддизм. Это "формы нигилизма", – говорил он вслед за Ницше. Но уже в "Закате Европы" Шпенглер несколько отходит от ницшеанской трактовки, связывая социализм с волей к власти. Являясь максимумом жизнечувствования, находящегося под аспектом цели, говорит он, социализм вовсе не есть система милосердия, гуманности и т.д. В работе "Прусачество и социализм" Шпенглер предлагает свой вариант "социалистического" переустройства общества (после разгрома пролетарской революции в Германии в 1918 г.), основанного на "немецком инстинкте". Немецкий, точнее прусский инстинкт таков: власть принадлежит целому. Отдельное лицо служит ему. Целое суверенно. Король – лишь первый слуга в государстве. Всякий занимает свое место. Ему приказывают, и он подчиняется. Смысл этого социализма – отнюдь не равенство: только "ранг, даваемый способностями, господствует над жизнью".

Естественно, что такая концепция социального обустройства предполагала как "естественную" необходимость существования классового деления общества. Здесь как нельзя больше сказывается биологизм шпенглеровской концепции общества и государства. В "Закате Европы" он связывает возникновения сословий с разделением "жизни" на два начала – "женское", характеризующееся судьбой, временем и органической логикой становления, и "мужское", описываемое в терминах причинности, пространства, законченности. Совпадая с биологическим различием между растительным и животным миром, эти два "начала" определяют возникновение "первосословий" – крестьянства и выросшего из него дворянства, с одной стороны, и духовенства – с другой. Заданные как возможные в недрах всякой культуры, эти "первосословия" оказываются вечными, вневременными, "космическими" категориями. "Священство – микроскопично и животно, дворянство космично и растительно". С этим "вечным" разделением сословий связано и различие типов морали: то, что у Ницше именовалось "моралью рабов", становится у Шпенглера "моралью священников", аскетизм которой приводит к умерщвлению "жизни" и тем ставит эту мораль "вне жизни и истории"; "дворянская мораль" рассматривается им как выражение подлинной "жизни".

Значительно позже "первосословий" возникает, по Шпенглеру, "третье сословие" – буржуазия, которую он называет "внесословие". В эпоху цивилизации возникает "четвертое сословие", или "масса", воплощающая в себе конец истории, "радикальное ничто", а попытка "массы" господствовать и выражает гибель "культуры".

В 30-е годы появляется у Шпенглера еще один интерес: техника, с которой он по-новому для него связывает классовую структуру общества и его судьбы.

Не отказываясь в принципе от биологической трактовки общества, Шпенглер видит в "технике" средство "жизненной тактики" человека. Поскольку человек в отличие от животного с его естественной техникой не в состоянии совместить в одном лице создателя техники и того, кто ее непосредственно использует, возникает естественное различие между "техникой руководства" и "техникой исполнения", которое и становится "на все времена основной технической формой человеческого бытия, жизни". Эта точка зрения – явное противопоставление классовой теории марксизма. Шпенглер пишет: "общество покоится на неравенстве людей. Это естественный факт. Есть сильные и слабые, призванные руководить и неспособные, творческие и неодаренные, честные и ленивые, жаждущие почестей и спокойные натуры. Каждый занимает свое место в порядке целого" (133. С.215).

Если в "Закате Европы" в общей концепции общества центральное место занимали понятия "души культуры" и сословия, то в 30-е годы выдвигаются и "техника", и "раса". "Западная культура" связывается Шпенглером уже с деятельностью "группы наций нордической крови", противостоящей "цветным" расам. Фаустовскую культуру, технократическое общество построила "белая" раса. Имел ли Шпенглер, создавая свою "теорию рас", идеологическую цель – вопрос проблематичный. Но то, что эта теория была отчасти использована идеологами фашизма – неоспоримо. Доказательством тому являются выросшие на ней теории Л. Клагеса, А. Боймлера, Э. Крика и др., примкнувших в 30-е годы к нацизму и ставших пропагандистами "откровений" Гитлера, Геббельса и т.п.

Философия Ф. Ницше и О. Шпенглера – это уникальный и всей жизнью осуществленный эксперимент саморазрушения "твари" в человеке для самосозидания в нем "творца", названного "сверхчеловеком". Нужно было выпутаться из тягчайшей антиномии: мораль или свобода, предположив, что традиционная мораль, извне предписывающая человеку целую систему запретов и декретов, могла опираться только на противоположное – несвободу. И выбор был сделан в пользу свободы, но какой: свободы от морали, но и свободы для морали, где мораль изживалась уже не командными методами общезначимых императивов, а как моральная фантазия свободного индивидуума. Правда, Ницше этого последнего шага не сделал, но все, что он сделал, не могло быть уже ничем иным, как подведением к этому шагу. "Мы должны освободиться от морали" – эта мысль была вырвана из общего текста, абсолютизирована, вульгаризирована и "услышана", конец же этой мысли: "... чтобы суметь морально жить" – не услышан. "Вас назовут истребителями морали, но вы лишь открыватели самих себя".

Состояние, в котором Шпенглер пишет свою книгу – чувство одержимости своим открытием. Он убежден, что говорит вещи, которые никому не снились, никогда никому не приходили на ум, что он ставит проблему, которую в ее немом величии еще никто никогда не чувствовал, что он высказывает мысли, которые до него никем еще не были осознаны, но в будущем неизбежно заполнят сознание всего человечества.

Таким образом, в «Закате Европы» Шпенглер в рамках своей концепции определённого жизненного цикла любой культуры говорит о неизбежной, по его мнению, гибели европейской культуры, о растущем господстве техницизма, «перерождающем её в цивилизацию»…

Первое, что сразу же бросается в глаза: Шпенглер отказывается от стремления свести весь культурно-исторический процесс к одной стержневой логике, пронизывающей всю историю и находящей свое завершение в некой высшей точке. Для Шпенглера нет единой мировой культуры. Есть лишь различные культуры, каждая из которых имеет свою собственную судьбу:

«... У «человечества» нет... никакой идеи, никакого плана... (...) Вместо безрадостной картины линеарной всемирной истории... я вижу настоящий спектакль множества мощных культур, с первозданной силой расцветающих из лона материнского ландшафта, к которому каждая из них строго привязана всем ходом своего существования, чеканящих на своем материале - человечестве - собственную форму и имеющих каждая собственную идею, собственные страсти, собственную жизнь, чувствование, собственную смерть».

Но и собственная «идея» каждой культуры, о которой говорит Шпенглер, вовсе не аналогична идее культуры, как ее понимает, например Гегель. Если у Гегеля первичной была логика, то у Шпенглера первичной является душа культуры. Логика же, как впрочем, и искусство, наука, политика, всегда вторичны по отношению к этой душе. В понимании Шпенглера культура - это символически выраженная система, в которой реализует себя соответствующая душа: «Культура как совокупность чувственно ставшего выражения души в жестах и трудах, как тело ее, смертное, переходящее...; культура как совокупность великих символов жизни, чувствования и понимания: таков язык, которым только и может поведать душа, как она страждет». У каждой культуры есть своя собственная «душа» реализующаяся во множестве индивидуальных жизней. Душа каждой культуры уникальна и не может быть до конца выражена рациональными средствами. Судьбы культур аналогичны, но души культур бесконечно различны. Поэтому так трудно вникнуть во внутренний мир людей иной культуры, понять природу их символов, чувств, верований: «... Каждой великой культуре присущ тайный язык мирочувствования, вполне понятный лишь тому, чья душа вполне принадлежит этой культуре». Убеждение Шпенглера в том, что души культур, свершают каждая свой одинокий круг, кружат каждая над своею собственною смертью, не связанные друг с другом сквозным историческим процессом, не объединенные в единое человечество.

Шпенглер считает, что каждая культура имеет не только своё искусство, но и своё собственное естествознание и даже свою уникальную природу, т. к. природа воспринимается человеком через культуру. «Каждой культуре присущ уже вполне индивидуальный способ видения и познания мира - как природы, или - одно и то же - у каждой есть своя собственная, своеобразная природа, каковой в точно таком же виде не может обладать ни один человек иного склада. Но в ещё более высокой степени у каждой культуры... есть... собственный тип истории, в... стиле которой он непосредственно созерцает, чувствует и переживает общее и личное, внутреннее и внешнее, всемирно-историческое и биографическое становление». По Шпенглеру, в основе каждой культуры лежит душа, а культура - это символическое тело, жизненное воплощение этой души. Но ведь всё живое когда-нибудь умирает. Живое существо рождается, чтобы реализовать свои душевные силы, которые затем угасают со старостью и уходят в небытие вместе со смертью. Такова судьба всех культур. Шпенглер не объясняет истоки и причины рождения культур, но зато их дальнейшая судьба нарисована им со всей возможной выразительностью. «Каждая культура проходит возрастные ступени отдельного человека. У каждой есть своё детство, своя юность, своя возмужалость и старость… Культура умирает, когда эта душа осуществила уже полную сумму своих возможностей в виде народов, языков, вероучений, искусств, государств, наук...».

Но что значит - умирает? Смерть культуры есть исчерпание её души, когда её смыслы уже не вдохновляют людей, обращённых теперь не к осуществлению культурных ценностей, а к практическим целям и благоустройству жизни. Этот период Шпенглер связывает с наступлением эпохи цивилизации. «Цивилизация есть неизбежная судьба культуры, Будущий Запад не есть безграничное движение вперёд и вверх, по линии наших идеалов... Современность есть фаза цивилизации, а не культуры. В связи с этим отпадает ряд жизненных содержаний как невозможных... Как только цель достигнута, и... вся полнота внутренних возможностей, завершена и осуществлена вовне, культура внезапно коченеет, она отмирает, её кровь свёртывается, силы надламываются - она становится цивилизацией. И она, огромное засохшее дерево в первобытном лесу, ещё многие столетия может топорщить свои гнилые сучья».

В чём же различия между культурой и цивилизацией? Культура не развивается бесконечно. Она несёт в себе семя смерти. В ней заключены начала, которые неотвратимо влекут её к цивилизации... Цивилизация же есть смерть духа культуры... динамичное движение внутри культуры с её кристаллизованными формами неотвратимо влечёт к выходу за пределы культуры... На этих путях свершается переход культуры к цивилизации. Чем объяснить такую глубокую метаморфозу? «Культура, - отмечал мыслитель, - есть творческая деятельность человека. В культуре творчество человека получает свою объективацию. Цивилизация же «есть переход от культуры, от созерцания, от творчества ценностей к самой жизни». И, наконец: «Культура - религиозна по своей основе, цивилизация - безрелигиозна... Культура происходит от культа, она связана с культом предков, она невозможна без священных преданий. Цивилизация есть воля к могуществу, к устроению поверхности земли. Культура - национальна. Цивилизация - интернациональна. Культура - органична. Цивилизация - механична. Культура основана на неравенстве, на качествах. Цивилизация проникнута стремлением к равенству, она хочет обосноваться на количествах. Культура - аристократична. Цивилизация - демократична».

Почему же цивилизация, несущая человеку социальное и техническое благоустройство жизни вызывает у Шпенглера ощущение гибели культуры? Ведь сохраняются прекрасные произведения искусства, научные достижения, мир культурных символов. Но Шпенглер увидел более глубокую и неочевидную сторону дела. Культура жива до тех пор, пока она сохраняет глубоко интимную, сокровенную связь с человеческой душой. Душа культуры живёт не сама по себе, а лишь в душах людей, живущих смыслами и ценностями данной культуры. Если культура перестанет притягивать и вдохновлять человеческие души, она обречена. Отсюда Шпенглер видит опасность, которую несёт с собой цивилизация. Нет ничего дурного в благоустройстве жизни, но когда оно поглощает человека целиком, то на культуру уже не остаётся душевных сил. Он ничего не имеет

против удобств и достижений цивилизации, но он предупреждает против цивилизации, вытесняющей подлинную культуру: «Культура и цивилизация - это живое тело душевности и её мумия».

Противоположность культуры и цивилизации – главная ось всех размышлений Шпенглера. Культура, – это могущественное творчество созревающей души, расцвет высокого искусства, исполненного глубокой символической необходимости. Цивилизация – это умирание созидающих энергий в душе. Цивилизация представляет собой, таким образом, по Шпенглеру неизбежную форму смерти каждой изжившей себя культуры. Сущность всякой цивилизации в атеизме: в умирании мифа, в распадении форм символического искусства, в механизации жизни. Для Шпенглера цивилизация лицо, но не лицо жизни; а живое лицо смерти. Он твердо знает, что Европе осталось одно – смерть; что в Европе возможна только цивилизация и не возможна культура.

3.Кризис Западной культуры.

Во всяком случае, чтобы знать, чем мотивируется диагноз и прогноз Шпенглера "о закате западной культуры", надо выяснить, что он разумеет под "западной культурой". В противоположность обычным историческим концепциям, "западная культура" у Шпенглера не совпадает ни с культурой европейского запада в широком смысле слова, как ее обычно выводят из римской культуры и западно-европейского средневековья, ни с более узким понятием "новой" западной культуры, начало которой обыкновенно видят в ренессансе и реформации. Географическая Европа (из которой он категорически исключает Россию) пережила, по Шпенглеру, три великих культуры: античную греко-римскую («аполлоновская»), закончившуюся около Р. Х., арабскую или «магическую» (в состав которой входит и первая стадия христианства, вплоть до крестовых походов) и «западную» или «фаустовскую», которая начинается в 11-12 веке и заканчивается на наших глазах (ее окончательную гибель Шпенглер предвидит в течение текущего столетия, приблизительно, к 2000 году). С этой точки зрения совершаемое Шпенглером раздробление исторического процесса, который объемлет и объединяет так называемые эпохи «античности», «средневековья» и «нового времени», на три совершенно разнородные, замкнутые в себе и отрешенные друг от друга культуры – «аполлоновско-античную», «арабско-магическую» и «западную-фаустовскую». Мы имеем теперь опорные точки для оценки темы Шпенглера – его учения о роковом «падении» или «закате» западной культуры.

Припомнив, что германский философ старался создать общий метод исследования мировой истории, который позволил бы спрогнозировать будущее Запада, мы сможем прийти к выводу, что такое толкование цивилизации вызвано современной социокультурной ситуацией. Ряд исследователей отмечает, что «Тема общего кризиса западной культуры - одна из главенствующих и наиболее устойчивых в философско-исторической литературе нашего столетия», и О.Шпенглера не миновала эта тенденция. Рим для него - классическая цивилизационная модель, завершение античной культуры, и на этом примере философ показывает Европе ее судьбу. По его мнению, стадия завершения всех
культур протекает аналогично, и это утверждение нередко называют одной из ошибок Шпенглера. Действительно, если применительно к Риму понятие империализма еще имеет какой-то (хотя и значительно искаженный) смысл, то словосочетание «египетский империализм» вызывает у большинства историков усмешку. Вместе с тем, Шпенглер полагает империализм неотъемлемой частью цивилизационной стадии всех рассматриваемых им формаций.

Идея завершаемости, гибели непосредственно вытекает из убежденности Шпенглера в неизбежности прохождения каждой культурой определенных стадий развития. «Неминуемость,- и закономерное наступление, чередование этих стадий,- делает периоды развития всех культур абсолютно тождественными, длительность фаз и срок существования самой культуры - отмеренными, нерушимыми». Как же рисует Шпенглер возникновение, эволюцию и гибель культур? Зарождение культур, говорит он, происходит в тот момент, когда «из первобытно-душевного состояния вечно детского человечества пробуждается и выделяется великая душа,
некий образ из безобразного...».
Гибель культуры происходит после того, как «эта душа осуществит полную сумму своих возможностей в виде народов, языков, вероучений, искусств,... и, таким образом, вновь возвратится в первичную душевную стихию». Ранний период существования культуры - время поисков средств выражения; время определения, формулировки идей. «Чем более приближается культура к зрелости, тем более мужественным, резким, властным, насыщенным становится ее окончательно утвердившийся язык форм,... тем яснее становятся ее черты». Наконец, завершив все, что можно было сделать, «усталая, вялая и остывшая», душа «теряет радость бытия и стремится ... из тысячелетнего света обратно в потемки перводушевной мистики...».
Говоря о стадиях развития культуры, О.Шпенглер немедленно проводит параллели с античностью, Египтом и в первую очередь с Европой. Для него не подлежит сомнению то, что Запад давно превратился в цивилизацию, что душа его, которую он называет «фаустовской», находится в стадии завершения. Из этого положения и вырастает его тезис о неизбежной гибели
Запада. Блестящие аналогии, проводимые Шпенглером, заставляют
нас увидеть в современности те явления, которые предшествовали исчезновению великих культур древности. Наиболее наглядно завершение внутренней идеи, создание стройной концепции, означающей конец творчества, показано на примере двух математик: античной и западной. «Теперь на этой высочайшей точке - истощив все свои внутренние возможности и исполнив своё назначение быть отражением и чистейшим выражением идеи «фаустовской» души - математика Запада заканчивает свое развитие, совершенно так же, как это сделала математика античной
культуры в 3 веке».

Выдвигая тезис о том, что нынешняя эпоха иррелигиозности есть одновременно период упадка, О.Шпенглер замечает, что не мы выбирали это время. «Все сводится к тому, чтобы уяснить себе это положение, эту судьбу, и понять, что, как бы мы ни обманывали себя относительно действительного положения вещей, мы не можем перешагнуть через него». Освальд Шпенглер создает концепцию, направленную на выявление исторического будущего Запада. Неминуемое последовательное наступление всех стадий различных формаций приводит нас к мысли о своеобразной повторяемости их развития. «Идея «повторяемости», и, следовательно «равнозначности», обращена к Европе: множество культур повторяют, показывают гибнущей Европе ее судьбу».

4.Заключение.
Немецкий мыслитель путём ряда аналогий с культурами прошлого доказывает неизбежную гибель Западной культуры. «Падение Западного мира представляет собой ни более, ни менее как проблему цивилизации»". Европа давно уже перешла в цивилизационную стадию, и ее окончательная гибель - только вопрос времени. Этим О.Шпенглер объясняет все кризисные явления, охватившие современное общество. Глубокая эрудированность, смело проводимые параллели, широта рассматриваемых вопросов и почти поэтическая напряженность повествования делают обоснование высказанной в «Закате Европы» концепции чрезвычайно убедительным (и зачастую маскируют недостатки аргументов).

Но, хотя философ говорит о закате Европы, его работу нельзя назвать проникнутой ощущением смерти, завершения. Каждый период существования любой культуры имеет свой смысл, свои цели, и Запад в этом смысле не стал исключением.

«Шпенглер был одним из первых, кто почувствовал эту трагедию, и он первый... с изумительной силой и выразительностью выразил её в формах теоретической мысли» (Бердяев).

Книга Шпенглера не просто книга: не та штампованная форма, в которую ученые последних десятилетий привыкли сносить свои мертвые знания. Она создание если и не великого художника, то все же большого артиста. Образ совершенной книги Ницше иной раз как бы проносится над ее строками. В ней все, как требовал величайший писатель Германии, “лично пережито и выстрадано”, “все ученое впитано глубиной”, “все проблемы переведены в чувства”, “философские термины заменены словами”, “вся она устремлена к катастрофе”.

Книга Шпенглера творение – следовательно организм – следовательно живое лицо. Выражение ее лица – выражение страдания.

Двумя непримиримыми противоречиями жива книга Шпенглера. Двумя горькими, трагическими складками пересекают эти противоречия ее умный, ее страстный лоб.

Шпенглер бесконечно учён; он сам говорит, что сделанное им открытие запоздало потому, что со смерти Лейбница ни один философ не владел всеми методами точного знания. Математика и физика, история религий и политическая история, все искусства, в особенности архитектура и музыка, судьбы народов и культур – все это странно сплетаясь друг с другом, составляет единый предмет Шпенглеровских размышлений.

Эта широкая ученость соединяется в Шпенглере с глубоко осознанной и принципиально провозглашенной антинаучностью философского мышления. Его книга дышит полным презрением ко всем вопросам современной научной философии, к вопросам методологии и теории знания. Некоторым уважением отмечено разве только имя Канта. Системы Фихте, Гегеля, Шеллинга прямо названы нелепицами. Из новейших мыслителей вскользь и полупрезрительно упоминаются лишь Эйкен и Бергсон. Всего неокантианства для Шпенглера просто не существует: это мертвый остаток некогда живой мысли: профессорствующая философия и философствующие профессора.

Кто же подлинные философы XIX-го века? Выбор странен и вызывающе привередлив: – Шопенгауэр, Вагнер и Ницше, Маркс и Дюринг, Геббель, Ибсен, Стриндберг и Бернард Шоу.

В свете такой ненаучности большая ученость Шпенглера производит на современный научный взгляд странное впечатление чего-то тщетного, неиспользованного, неприкаянного, чего-то эмпирически живого, но трансцендентально мертвого, какой-то трагически праздной красоты пышных и нарядных похорон.

К этому первому противоречию Шпенглеровской книги присоединяется второе: Шпенглер выраженный скептик, понятия абсолютной истины для него не существует. Абсолютная истина – абсолютная ложь, пустой лживый звук. Идеи так же смертны, как души и организмы. Истины математики и логики так же относительны, как биологии и богословия. Трансцендентальная вечность знания так же химерична, как вечность трансцендентального бытия.

Но безусловный скептик, Шпенглер одновременно мужественный пророк. Содержание его пророчества – смерть европейской культуры. Пройдет немного столетий и на земном шаре не останется ни одного немца, англичанина и француза, как во времена Юстиниана не было больше ни одного римлянина.

Пророк-скептик, возможно ли более противоречивое сочетание? Разве пророк не всегда посланник вечности и бытия? Разве без ощущения вечного бытия в груди возможен пророческий голос? Возникает вопрос: быть может Шпенглер вовсе не пророк, а только пациент современной Европы в безответственно взятой на себя роли пророка.

Состояние, в котором Шпенглер пишет свою книгу – чувство одержимости своим открытием. Он убежден, что говорит вещи, которые никому не снились, никогда никому не приходили на ум, что он ставит проблему, которую в ее немом величии еще никто никогда не чувствовал, что он высказывает мысли, которые до него никем еще не были осознаны, но в будущем неизбежно заполнят сознание всего человечества. Книга Шпенглера безусловно книга подлинного пафоса, временами, однако, досадно опускающегося до некоторой личной заносчивости, почти надменности.

Настроение, которое остается от нее, настроение тяжести и мрака. “Умирая, античный мир не знал, что он умирает, и потому наслаждался каждым предсмертным днем, как подарком богов. Но наш дар – дар предвидения своей неизбежной судьбы. Мы будем умирать сознательно, сопровождая каждую стадию своего разложения острым взором опытного врача”. Вот строки, которые я избрал бы эпиграфом эмоционального содержания “Заката Европы”. Помещенные в конце книги, скупой на всякую откровенную лирику, они производят сильное впечатление безнадежной горечи, но и спокойной гордости.

В основе “Заката Европы” не лежит аппарат понятий, в основе его лежит организм слов. Понятие – мертвый кристалл мысли, словно ее живой цветок. Понятие всегда одномысленно, самотождественно и раз навсегда определено в своей логической емкости. Слово всегда многомысленно, неуловимо, всегда заново нагружено новым содержанием.

“Закат Европы” сработан Шпенглером не из понятий, но из слов, которые должны быть читателем прочувствованы, пережиты, увидены. Слов этих в “Закате Европы” в сущности очень немного.

Каждое бодрствующее сознание различает в себе “свое” и “чужое”. Все философские термины указывают по Шпенглеру на эту основную противоположность. Кантовское “явление”, Фихтевское “я”, “воля” Шопенгауэра – вот те термины, нащупывающие в сознании некое “свое”. “Вещь же в себе”, “не я”, “мир как представление”, указывают, наоборот, на некое “чужое” нашего сознания.

Шпенглер не любит терминов и потому он “покрывает различие “своего” и “чужого” много мысленной противоположностью много мысленных слов, называя свое – “душою”, а чужое – “миром”.

На слово “души” наслояется затем Шпенглером слово “становление”, а на слово мир слово “ставшее”. Так слагаются два полюса, – полюс становления души и полюс ставшего мира. Мир возможностей и мир осуществленностей.

Между ними жизнь, как осуществление возможностей.

Вслушиваясь затем в природу становящегося мира, Шпенглер чувствует его таинственно наделенным признаком н а п р а в л е н и я, тем несказуемым в сущности признаком, который на всех высоко развитых языках был указуем термином “время”. Сращивая, таким образом, время со становящеюся жизнью, Шпенглер в противоположном полюсе сознания, в полюсе “чужого”, сращивает ставший мир с пространством, ощущая пространство, как “мертвое время”, как смерть. Так ветвится в “Закате Европы” организм роковых для Шпенглера слов. Слова эти, взятые вместе, составляют не терминологию Шпенглера (“ терминологии[” ] у него нет), но некоторую условную сигнализацию.

Что такое время? – Шпенглер отвечает: “время не форма познания, все философские ответы мнимы. Время – это жизнь, направленность, стремление, тоска, подвижность”.

Что такое причинность? – мертвая судьба. Что такое судьба? – органическая логика бытия.

Вот таким способом сигнализирует Шпенглер в душу читателя о том, что он знает о жизни, мире и познании.

Вот метод Шпенглера: он нигде не показан, так сказать, в голом виде. В “Закате Европы” нет главы, специально посвященной его раскрытию: описанию и защите. Он явлен в книге Шпенглера весьма своеобразно, как живая сила, которой, в виду ее очевидной работоспособности, незачем отчитываться и оправдываться. Это осиливание скупо развитым и глубоко схороненным методом тяжелых масс Шпенглеровского знания, придает всей книге впечатление легкости и динамичности. Такова в общих чертах гносеология Шпенглера. Перейдем теперь к его методологии, к установлению различия между природой и историей.

К “чужому” моего сознания, т. е. к миру, я могу отнестись двояко. Я могу избрать детерминантой моего отношения или становление, направленность, время, – или ставшее, протяженность, пространство.

В первом случае я как бы возвращаю мир себе в душу – получаю историю. Во втором – наоборот: я на век закрепляю дистанцию между душою и миром и получаю природу.

История есть мир цветущий в образе. Таким знали мир Платон, Рембрандт, Гете.

Природа – есть мир, увядший в понятии.

Созерцать – значит добывать из мира историю.

Познавать – значит добывать из мира природу.

Природа живет в понятии, в законе, в числе, в причинности, в пространстве.

История всецело покоится по ту сторону всех этих понятий, по ту сторону всякой науки.

Научный подход к истории является потому для Шпенглера методологической бессмыслицей. В истории нельзя искать не только законов, но и никаких причинных рядов. Историю нужно творить. Все остальные точки зрения не чистые решения вопроса.

Всякое природоведение завершается научной систематикой.

Всякое историческое постижение завершается “ф и з и о н о м и к о й”.

Шпенглер убежден, что будущее принадлежит открытой им физиономике, что через сто лет все науки превратятся в куски единой физиономики.

Что же такое эта Шпенглеровская физиономика?

Ответ на этот вопрос дан Шпенглером двойным образом: очень скупым теоретическим определением физиономики, и очень обстоятельным применением ее.

В конце концов, Шпенглеровская физиономика – артистическая практика духовного портретирования. Шпенглер берет науку, искусство, религию, политику, быт, пейзаж определенной эпохи и, освобождая все эти ценности от ярма объективной сверхъисторической значимости, рассматривает их исключительно как символические образы переживаний портретируемой им исторической души. В результате применения этого метода, религия, философия, наука, как таковые, т. е. как некие преемственно развивающиеся, одним народом завещаемые другому ценностные ряды, решительно уничтожаются Шпенглером. Всякая религиозная догма, всякое философское утверждение, всякий эстетический образ, всякая математическая формула – все эти разнообразнейшие закрепления истины, ощущаются и раскрываются Шпенглером, как иероглифы народных душ и судеб.

Писать историю, как философ, говорит Шпенглер, значит писать ее так, как Шекспир писал трагедии своих героев. Историк-физиономист – биограф отдельных культур, т. е. отдельных духовных организмов. Мыслить потому в качестве историка-физиономиста какие-то сквозные, т. е. сквозь все народы и эпохи, проходящие логические или эстетические ценности, мыслить какую-то единую философию, единую логику, или хотя бы объективную единую математику, – значит обезличивать индивидуальные образы отдельных культур мертвыми схемами вымышленных общезначимостей.

Вдумываясь в гносеологические и методологические утверждения Шпенглера, нельзя воздержаться от впечатления их крайнего субъективизма, от попытки отнестись к Шпенглеру, как к явному релятивисту.

И, действительно: многосмысленные слова вместо односмысленных понятий, сигнализация вместо терминологии, разве это может не вести философа к релятивизму? Но релятивизм Шпенглера коренится еще глубже. В каждом сознании Шпенглер отличает душу и чужое этой душе, т. е. – мир. Душа у каждого своя, потому и чужое этой души у каждого свое. Это значит что у каждого свой мир. Шпенглер так и говорит: “есть столько миров, сколько людей”. Но если у каждого свой мир, то ясно, что и оба производных этого мира, история и природа у каждой духовной индивидуальности: у человека, народа, семьи народов, у всякой эпохи, у всякой культуры свои. И действительно, цитируя Гете, Шпенглер утверждает, что об истории никто не может судить, кто сам в себе не переживет истории.

Заостряя Шпенглера до последнего предела можно правомерно утверждать, что для каждой души всемирная история есть в конце концов ни что иное, как история ее же собственной судьбы.

Однако этими размышлениями релятивизм Шпенглера еще не исчерпан до конца. Он потенцируется в утверждении, что субъективно не только переживание мира, но и всякое творческое закрепление этого переживания, что никакие образы искусства и никакие научные законы не вчленимы ни в какие сверхдушевные значимости и исчерпывают свой последний смысл в качестве символов этой душевности, разделяя участь всего живого – смерть.

Дальше идти некуда. И все же, если бы Шпенглеру сказали, что его физиономика субъективна, он ни за что не согласился бы с этим положением; он уверен, что впервые пишет настоящую объективную историю.

Ошибка всех историков, их субъективная аберрация, заключается по Шпенглеру прежде всего в том, что все они писали историю с точки зрения современного человека, деля ее в связи с этим на совершенно несоизмеримые по удельному весу куски древности, средневековья и нового времени, постигая то великое, что было, через то малое, к чему юно будто бы привело. Задача Шпенглера – покинуть эту Птолемеевскую точку зрения, стать Коперником от истории, перестать вращать историю вокруг мнимого центра западно-европейского мира, обрести по отношению к ней пафос дистанции, взглянуть на все явления истории, как на горную цепь на горизонте, взглянуть на нее взором беспристрастного божества.

Однако Шпенглер защищает не только объективность такой своей духовной ситуации по отношению к истории, он претендует еще и на объективность применяемого им метода объективного созерцания. Что такое объективное созерцание, Шпенглер по существу и строго нигде не говорит, но он везде противополагает его субъективному рассмотрению и отвлеченному размышлению. В конце концов объективное созерцание сводится им к прозрению идей в явлениях и прозрению родства среди идей, к своеобразной Гетеански окрашенной практике феноменологического созерцания. Особенно существенно в “Закате Европы” и характерно для Шпенглера провидение внутреннего духовного сродства между душами или идеями явлений: эпохами, культурами, народами, личностями. На протяжении всей своей книги Шпенглер непрерывно аналогизирует, тщательно противополагая свои субъективные, морфологически точные уподобления поверхностному импрессионизму так называемых исторических сравнений и параллелей.

Для него бессмысленно, например, сближение буддизма и христианства, или Гете и Шиллера, но обязательно утверждение морфологического родства буддизма и социализма в противовес христианству, Гете и Платона в противовес Шиллеру.

Таковы притязания кажущегося релятивиста Шпенглера на объективность своего – объективного ли? – созерцания.

Шпенглер всматривается в темнеющие дали истории: бесконечное мелькание бесконечно нарождающихся и умирающих форм, тысячи красок и огней, разгорающихся и потухающих, свободная игра свободнейших случайностей. Но мало-помалу глаз начинает привыкать и выступает второй, более устойчивый исторический план. В гнездах определенных ландшафтов (Шпенглер любит слово ландшафт и все время говорит о духовных, душевных и музыкальных ландшафтах) наберегу Средиземного моря, в долине Нила, в просторах Азии, на средне-европейских равнинах рождаются души великих культур. Родившись, каждая из них восходит к своей весне и своему лету, спускается к своей осени и умирает своею зимой. Этому роковому кругу жизни внешней соответствует столь же роковой круг внутренней жизни духа. Душа каждой эпохи неизбежно совершает свой круг от жизни к смерти, от культуры к цивилизации.

Противоположность культуры и цивилизации – главная ось всех Шпенглеровских размышлений. Культура, – это могущественное творчество созревающей души, – рождение мифа, как выражения нового богочувствования, – расцвет высокого искусства, исполненного глубокой символической необходимости, – имманентное действие государственной идеи среди группы народов, объединенных единообразным мирочувствованием и единством жизненного стиля.

Цивилизация – это умирание созидающих энергий в душе; проблематизм мирочувствования; замена вопросов религиозного и метафизического характера вопросами этики и жизненной практики. В искусстве – распад монументальных форм, быстрая смена чужих входящих в моду стилей, роскошь, привычка и спорт. В политике – превращение народных организмов в практически заинтересованные массы, господство механизма и космополитизма, победа мировых городов над деревенскими далями, власть четвертого сословия.

Цивилизация представляет собой, таким образом, по Шпенглеру неизбежную форму смерти каждой изжившей себя культуры. Смерть мифа в безверии, живого творчества в мертвой работе, космического разума в практическом рассудке, нации в интернационале, организма в механизме.

Судьбы культур аналогичны, но души культур бесконечно различны. Каждая культура, как Сатурн кольцом, опоясана своим роковым одиночеством.

“Нет бессмертных творений. Последний орган и последняя скрипка будут когда-нибудь расщеплены; чарующий мир наших сонат и наших trio<3>, всего только несколько лет тому назад нами, но и только для нас рожденный, замолкнет и исчезнет. Высочайшие достижения Бетховенской мелодики и гармонии покажутся будущим культурам идиотическим карканьем странных инструментов. Скорее, чем успеют истлеть полотна Рембрандта и Тициана, переведутся те последние души, для которых эти полотна будут чем-то большим, чем цветными лоскутами.

Кто понимает сейчас греческую лирику? Кто знает, кто чувствует что она значила для людей античного мира?”

Никто не знает, никто не чувствует. Нет никакого единого человечества, нет единой истории, нет развития, нет и прогресса.

Есть только скорбная аналогия круговращения от жизни к смерти, от культуры к цивилизации.

Очевидно, что только что воспроизведенные утверждения Шпенглера предельно заостряют все уже вышеуказанные противоречия его мысли. Творения каждой культуры понятны только в ее собственной атмосфере, только среди объединенных ею людей. Для будущих культур Бетховенская мелодика будет идиотическим карканьем. Греческую лирику сейчас никто не понимает. Такова теория. Но что делает сам Шпенглер в своей книге? Он портретирует арабскую, индусскую,египетскую и античную культуры. Портретирует мужественно и страстно, без тени скептицизма, без малейшего сомнения в сходстве создаваемых портретов.

Разрешить это противоречие за Шпенглера, очевидно, нельзя, но искать таковое разрешение у него можно, и можно в двух противоположных направлениях: в направлении мистическом и в направлении скептического релятивизма.

Скептически-релятивистическое разрешение заключалось бы в неожиданном для Шпенглера признании, что его проникновение в души древних культур является в сущности проникновением иллюзорным, не размыкающим по-настоящему одиночества его западно-европейской души. Оно заключалось бы в утверждении, что познавая Грецию, Египет и Индию, Шпенглер в конце концов своими химерическими гаданиями об этих культурах реально познает только свою собственную душу европейца двадцатого века.

Такое релятивистическое трактование Шпенглера сводилось бы к мысли, что постижение по аналогии не ведет дальше постижения одной аналогии. Утверждая, что фрески Полигнота относятся к скульптуре Поликлета, так же как портреты Рембрандта к музыке Баха, мы проникаем в душу античного искусства, в сущности не глубже, чем в природу зеркала, в котором рассматриваем самих себя. Все эти наши Греции, Индии, Египты, все это только наши тени, нами же созданные призраки. Но жизнь среди призраков не есть ли самая одинокая жизнь? Но если так, почему же Шпенглер так страстно отдается изучению умерших культур, отошедших миров! Очевидно потому, что он любит эти миры, эти культуры, и все еще не верит н иллюзионизм своей любви, мнящей владеть предметом, но владеющей только своею мечтою о нем. Р о м а н т и к и л л ю з и о н и с т, не разгадавший этой своей природы, вот первый облик Шпенглера, в котором психологически разрешимы противоречия его книги, если акцентуировать ее релятивистические мотивы.

Но возможна попытка додумать Шпенглера до конца и в другом направлении, в направлении мистическом. Есть в “Закате Европы” одинокие, глухие места, в которых Шпенглер, оговариваясь, что здесь мистерия, боящаяся слов, говорит о мировой душе (Urseelentum), отпускающей к жизни души вселенских культур и принимающей их обратно в свое лоно по свершении ими своих путей. В этой мировой душе все вечно пребывает; в ней и поныне живы потерянные трагедии Эсхила, не как созданные формы, не как телесные вещи, не для дневного сознания человечества, но как-то иначе, в какой-то несказуемой, неразрушимой первосущности. Этими прозрениями Шпенглер прокладывает в сущности путь к утверждению всего того, что он всячески отрицает, кутверждению единого человечества, единой истории и прозрачности всякого ты, для всякого я. Пойди он этим путем и все противоречия его системы разрешились бы в образе мистика-гностика. Однако, Шпенглер только видит этот путь, но идти им он не идет.

Но Шпенглер вообще никуда не идет и никуда не ведет; он убежденно стоит на перекрестке многих путей, стягивая в роковой узел своего многосмысленного существа все противоборствующие мотивы современности. Он не только романтик иллюзионист вчерашнего дня, и не только мистик-гностик вечного дня человечества, он кроме того еще и современный человек, отравленный всеми ядами всеевропейской цивилизации. Разгадав с пророческою силою образ этой цивилизации, как образ уготованной Европе смерти, он в каком-то смысле все жеостался ее мечом и ее песнью. Он верит, что в каждом собрании акционеров большого предприятия вращается несоизмеримо больше ума и таланта, чем во всех современных художниках, взятых вместе. Он мечтает о том, что его книга совратит не одного юношу с путей бессмысленного и невозможного ныне служения музам, превратив его в инженера или химика. Он твердо знает, что Европе осталось одно – смерть; что в Европе возможна только цивилизация и не возможна культура, и потому он каким-то своим римско-прусским вкусом кдоблести воина и мужа требует от современного человека навстречу смерти открытых объятий, безропотного служения цивилизации и полного воздержания от разлагающих душу смертника юношеских мечтаний, воздержания от искусства, философии, творчества.

На три знакомых лица – романтика, мистика и человека современной цивилизации расслояется, таким образом, своеобразный образ Шпенглера при первой же попытке уничтожить противоречия его концепции. Это значит, что оригинальность Шпенглера, как мыслителя, жива, прежде всего, противоречиями его мысли.

Прекрасно чувствуя это инстинктом большого артиста, Шпенглер нигде в своей книге даже и не пытается логически выправить своих построений; разрешить основное противоречие того, что он утверждает как скептик-релятивист и того, что он создает как интуитивист-мистик.

Книга его убежденно и глубокомысленно смотрит в душу читателя характернейшею некоординированностью своих противоречий. В этом ее своеобразная художественная правда, ее глубина и выразительность.