Русско-Турецкая война 1877-78 гг. В отечественной литературе XIX века (В.В.Верещагин, И.Л.Леонтьев-Щеглов, В.А.Тихонов): от изображения к постижению
Иванов А.И.
"Разве война имеет две стороны: одну приятную, привлекательную, и другую, некрасивую и отталкивающую? Существует лишь одна война..."
В. Верещагин
Русско-турецкая война 1877-78 гг. стала заметным явлением в русской литературе конца XIX столетия, дав заметный импульс отечественной баталистике. Об этой войне писали А.В.Верещагин, В.В.Верещагин, В.М.Гаршин, А.Н.Маслов-Бежецкий, Вас.И.Немирович-Данченко, И.Л.Леонтьев-Щеглов, В.А.Тихонов и др. В их произведениях нашли своё развитие реалистические достижения Л.Н.Толстого в его «Севастопольских рассказах» и «Войне и мире». Со страниц повестей и рассказов, с полотен названных писателей и художников война предстала увиденной не в «бинокль из прекрасного далека», а прочувствованной людьми, которые непосредственно участвовали «в атаках и штурмах, победах и поражениях, испытывали голод, холод, болезни и раны»1.
Русско-турецкая война поставила перед искусством новые вопросы. Что значит художественная правда о войне: правда чувств?, правда факта? В чём назначение художественных свидетельств очевидцев войны — вызвать впечатление или передать впечатление? Возможен ли подход к «военной» литературе как к человекосозидающему искусству? Хорошо известны слова В.В.Верещагина: «Передо мною, как перед художником, война, и её я бью, сколько у меня есть сил. Вас же, очевидно, занимает не столько вообще мировая идея войны, сколько её частности...»2 Что значит «вообще мировая идея войны» и её частности? Каков он, истинный облик войны? В одном из писем В.В.Верещагина (2 января 1877 г.) В.В.Стасову читаем: «В редуте, что на нашем левом и на турецком правом фланге, масса набитых турок. Скобелев, посылая казанцев в атаку, сказал им: "Пленных, братцы, не берите". Можете судить, как солдатики постарались, — буквально был напичкан мертвыми турками и редут и ров. Только один русский как-то очутился между телами: молодой, хорошенький мальчик, вольноопределяющийся, лежал раскинувшись навзничь. Выражение его лица трудно передать. Оно как бы говорило: "Больно, очень больно, что-то нехорошее со мной случилось..." На груди, против самого сердца, большая рана, с обжогами; видно было, что выстрелили в него близко. Сапоги с малого были сняты, на груди золотой крест с маленьким медальоном...»3 Какие слова и краски смогут передать страдания мальчишки-добровольца?
Сложность и неразрешимость подобных вопросов становятся ощутимыми в творческой судьбе Верещагина — художника и беллетриста, в его произведениях и письмах, в размышлениях, противоречиях... Его отношение к войне, воплощению в искусстве этого бесчеловечного явления выявляется лишь в «триединстве» — живописи, прозе и письмах. С другой стороны, оригинальность Верещагина-баталиста ярче высвечивается в сопоставлении с написанным о войне беллетристами-восьмидесятниками — участниками русско-турецкой войны. Объём статьи позволяет нам сопоставить написанное по горячим следам: эмоциональный отклик И.Л.Леонтьева-Щеглова, быт войны у В.А.Тихонова с изображением русско-турецкой войны В.В.Верещагиным спустя 10 лет в его повести «Литератор».
Повествуя о русско-турецкой войне, И.Л.Леонтьев-Щеглов, следовал Л.Н.Толстому в его «Севастопольских рассказах». На сходства литературных героев Л.Н.Толстого (Козельцов в рассказе «Севастополь в августе 1855 года») и И.Л.Леонтьева-Щеглова (Алёшин в рассказе «Первое сражение») впервые обратил внимание К.Арсеньев4. Оба молоды — романтики, оказавшиеся на войне. Сходным является и быстрая смена настроений при первом соприкосновении с войной и последующее прозрение.
Главным достоинством рассказа «Первое сражение» является передача эмоционального состояния юного участника войны прапорщика Алёшина. Выезжая на позицию, Алёшин обращает внимание на то, как красива занимающаяся заря, как на горизонте переливаются, словно алмазы, под лучами восходящего солнца вершины Алагеза и Арарата. «Вот прелесть! — вырывается невольно у Алёшина и счастливая улыбка освещает его лицо». Но вдруг он увидел санитаров, несущих на носилках первую жертву и «мгновенно исчезло видение прекрасного утра, губы его слегка задрожали и сердце болезненно сжалось...» «Вот в этих самых носилках скоро понесут и меня — бледного, неподвижного, мёртвого...» «И ему вдруг стало ужасно жалко и самого себя и своей молодости, и своего счастья...»
Затем уныние также резко сменяется чувством удали и отваги:
«...Шёл славный М-ской полк. Полк подвигался медленно, почти бесшумно, загорелые лица солдат глядели утомлённо, но спокойно; два молодых офицера, шедшие впереди полка, о чём-то весело болтали и один из них даже смеялся. — Война, сражение, — что ж тут страшного? Посмотрите, как небо сине, как солнце ярко, как веселы эти офицеры и как покойно ползёт вперёд это великолепное, то чернеющее, то сверкающее тело бесстрашного войска...» Верх взяла внешняя позолота войны — блеск сабель и вид «бесстрашного войска», и с «новым одушевляющим чувством мчится он впереди своего взвода, и грудь его гордо поднимается жаждой великого подвига самоотвержения, глаза горят восторгом и отвагой. Он теперь никого и ничего не боится и весело сложит свою голову вместе со всеми... Вперёд, братцы, за мной!..»5
Изображая кратковременный эпизод утреннего сражения, И.Л.Леонтьев-Щеглов словно накладывает друг на друга картины, которые ещё вчера у юнкера Алёшина могли бы вызвать восторг и упоение, и те, что сейчас, в момент боя, вызывают у прапорщика Алёшина ужас и отвращение. Всего лишь час назад юный Алешин скакал впереди своего взвода, светящийся восторгом и отвагой с жаждой великого подвига, переполненный тёплым одушевляющим чувством. И вот он — бледный, дрожащий от перенесённого ужаса, хотя и сохраняющий необходимое самообладание. Какими красивыми казались ему офицеры, ставшие ему друзьями, когда они весело болтали впереди колонны. Но рядом Зоммер, осоловелый, с позеленевшим лицом и трясущейся нижней губой, безучастно глядящий в пространство. Какой «послушной, мужественной и одушевлённой» выглядела батарея, выезжавшая на позицию, и каким ужасным выглядит её вынужденное отступление — скорое, беспокойное, оставляющее позади себя кровавую борозду. Задолго до появления кинематографа И.Л.Щеглов (Леонтьев) применил один из приёмов кино — быструю смену было и стало. Такое сопоставление, несомненно, оказывало немалое эмоциональное воздействие на читателя.
Рассказу И.Л.Леонтьева-Щеглова присуща не только художественная убедительность в изображении юности на войне — самого противоестественного явления. Автор сумел соединить эмоциональное и рациональное в постижении войны. «При виде быстро редеющей цепи наступающих русских солдат у прапорщика Алёшина быстрее молнии мелькнуло одно недавнее, совсем свежее воспоминание. У них в военном училище преподавал тактику один небольшой, толстенький, удивительно аккуратный и всегда ужасно надушенный полковник, немец по происхождению. Описывая какое-нибудь чрезвычайно интересное сражение, он тщательно выводил на доске мелом изящные квадратики, сопровождая каждый чертёжик соответствующим рассуждением. — Вот этот квадратик, № 1, — ораторствовал он, — пехота, построившаяся в каре и открывшая убийственный огонь; а вот этот квадратик подалее, №2, изображает кавалерию, стройно несущуюся в атаку... Надушенный полковник забывал только прибавлять, что при этих чрезвычайно интересных сражениях проливались всегда реки человеческой крови...»6.
Мечтавший о красивой славе Алёшин оказался в числе «квадратиков человеческих жизней», рассеянных по всему гремящему полю. Передавая состояние героя во время неожиданного артобстрела неприятеля, когда в считанные секунды батарея Алешина «со своими жалкими четырёхфунтовками была смята, уничтожена, стерта в прах», автор рассказа определил масштабы войны: соотношение одной человеческой жизни из квадратика и мощи уничтожающего её огня.
Тот ореол войны, который слепил глаза юношам-романтикам вроде Козельцова-младшего («Севастополь в августе 1855 года» Л.Толстого) и Алёшина («Первое сражение» И.Л.Леонтьева-Щеглова), в значительной степени был обесцвечен серостью военных будней, изображённых в очерках и рассказах другого участника русско-турецкой войны, В.Тихонова, а также в его последующих воспоминаниях «Боевая година» (1902). Вместо эмоциональных, динамичных картин, которые встречаются у Л.Н.Толстого, В.М.Гаршина, Вас.И.Немировича-Данченко, И.Л. Леонтьева-Щеглова, в рассказах и воспоминаниях В.А.Тихонова преобладает спокойное, близкое к равнодушному описание траншейной жизни.
«То мы стояли на месте, — пишет он в "Боевой године", — то нас передвигали вперёд, то отодвигали назад. Почему это делалось, зачем и как, мы, молодые офицеры, мало этим занимались. Приказано строить траншеи под Карсом — мы строим, а потом дежурим в них томительные дни, под грохот карсских пушек, прикрывая нашу осадную артиллерию; зябнем в этих траншеях холодную и часто дождливую ночь. Прикажут отойти от Карса, мы и идём, закусываем на биваках, отдыхаем на днёвках, а на досуге, урывками я читаю "Войну и мир" и, главным образом, конечно, "войну", а не "мир"»7.
Порой описание отдыха — днёвок, биваков, ночлегов — столь бытоописательски подробно, что только употребление военных званий и должностей напоминает читателю об армейской жизни.
Герои Тихонова, как правило, вполне «ординарные люди, без сильных страстей и желаний и без искры оживления своим делом»8. Их пребывание на русско-турецкой войне лишено какого-либо смысла или цели, нет в их мечтах и красивого героизма. Лишь однажды рассказчик упоминает о мотивах своей спешки в армию — чувстве стыда за бездействие и комфорт жизни здесь, когда его товарищи — там, умирают и терпят тяготы походной жизни. В прозе В.Тихонова предпринята попытка создать образ русского солдата (Василий Бунчук в рассказе «Денщик»), осветить самоотверженный труд сестёр милосердия.
Лучшие страницы произведений В.Тихонова характерны интересом рассказчика к поведению человека на войне. Вопрос об истоках истинной храбрости во многом решается в духе Л.Толстого, чьё влияние автор и не скрывает Храбрость — это прежде всего самообладание. Храбрый человек — это человек, который, не смотря ни на какие бы то ни было опасности, делает своё дело. Вот те выводы, которые делает автор рассказов из своих наблюдений. Об этом же свидетельствуют его воспоминания.
Если в передаче эмоционального восприятия войны юным героем И.Л.Леонтьева-Щеглова заключается прежде всего её отрицание, то в спокойном изображении военного быта В.А.Тихоновым ощутима попытка спокойно взглянуть на войну как на необходимость — дело, которое необходимо исполнять. Конечно, такой взгляд писателя не означает принятие войны. Ему, скорее всего, важно было показать, что война — это не только сплошные ужасы и смерть.
В повести «Литератор» В.В.Верещагина — спокойствие наблюдателя, увидевшего войну извне.
«Одно сражение, в котором тоже издали, Половцев участвовал, было особенно картинно. Это — дело под Правцем, происходившее на горных вершинах, в облаках, освещённых яркими розоватыми лучами восходящего солнца. С места расположения штаба хорошо была видна противоположная вершина и на ней турецкий отряд, готовившийся встретить наш, посланный ему в обход; все офицеры наблюдали: вот показалось из-за скал несколько солдат Семёновского полка... ещё и ещё... вот весь отряд наш с криком "ура" бросился на турок, которые не выдержали, сначала попятились, потом побежали вниз по горе, наши за ними.... В это время поднявшиеся облака окружили сражающихся радужным от света заходящего солнца кольцом, так что вся сцена представила чисто театральную феерическую картину»9.
В этой же повести есть и эмоционально окрашенные картины. Её герой Владимир Половцев проезжает по местности, где недавно прошло сражение. Наши убитые были уже унесены с поля битвы, но турок валялось ещё множество. «Особенно поразил Володю один молодой турецкий кавалерист, лежавший, широко раскинувшись, рядом со своей лошадью. Видно, умирая, воин не забыл своего друга: в последнюю минуту нежно обнял его шею, да так оба и застыли»10. В смерти неприятеля, мелькнуло, быть может, общечеловеческое в трагедии войны.
Отношение художника Верещагина к изображаемой им войне, к правде о войне проясняет его воспоминание об истории картины «Побеждённые»:
«Я съездил в Телиш, чтобы взглянуть на то место, где пали наши егеря. Отклонившись с шоссе влево, я выехал на ровное место, покатое от укрепления, покрытое высокой сухой травой, в которой на первый взгляд ничего не было видно. Погода была закрытая, пасмурная, неприветливая, и на тёмном фоне туч две фигуры, ясно вырисовывающиеся, привлекли моё внимание: то были священник и причётник из солдат, совершавшие божественную службу.
Я сошёл с лошади и, взяв её под уздцы, подошёл к молившимся, служившим панихиду. Только подойдя совсем близко, я разобрал, по ком совершалась панихида: в траве виднелось несколько голов наших солдат, очевидно, отрезанных турками; они валялись в беспорядке, загрязнённые, но ещё с зиявшими отрезами шеях».
В воспоминаниях Верещагина примечателен следующий штрих. В то время, когда он осматривал место страшной гибели наших солдат, священник несколько раз произнёс: «Срам! Срам!». Художник не сразу и понял, что это сказано по поводу отсутствия у священника соответствующей одежды. Обозы отстали, и он вынужден был служить в праздничной одежде. Видимо, привыкшего к виду убитых священника это обстоятельство волновало больше, чем смерть воинов-соотечественников.
С точностью криминалиста описаны следы утончённой жестокости, с какой турки потешались над телами. «Если прибавить, что у многих тел руки, ноги или головы были обгрызаны собаками и шакалами, то представится довольно полная картина турецкого зверства, перед нами расстилавшаяся", — завершил картину поля брани Верещагин. И далее продолжает: "Я написал потом картину этой панихиды, каюсь, в значительно смягчённых красках, и чего только не переслышал за неё! И шарлатанство это, и самооплёвывание, и историческая неправда! Сентиментальные люди из общества, допуская даже правду изображения, упрекали художника за то, что в помощь склонённой над трупами фигуры священника не прибавлено хоть незначительного луча света с неба из нависших туч". В.В.Верещагин рассказал о том, что видевшие картину уцелевшие егеря плакали. И завершил размышления о восприятии его картины следующими словами: "Лучшим оправдателем моим явился священник, перед самой картиной сказавший смотревший на неё публике: — Господа, священник, отпевавший убитых егерей, — я, и позволю себе сказать, что всё было именно так, картина совершенно верна действительности.
Приходится ещё раз вспоминать слова хорошего сердцеведа И.С.Тургенева: "Правда злее самой злой сатиры"»11 (Курсив мой — А.И.).
Приведённый нами столь полно отрывок из воспоминаний В.В.Верещагина заставляет вновь и вновь задуматься над многими вопросами воплощения войны в искусстве. Существуют ли пределы художественной правды? (Объеденные шакалами трупы и признание художника о том, что он смягчил увиденную картину). Есть ли противовес военным ужасам? («Луч света с неба»).
Сопоставляя произведения о русско-турецкой войне, созданные современниками В.В.Верещагина, с его собственными картинами, прозой и письмами, можно сказать, что отечественная баталистика впервые ощутила многоликость правды о войне. Трудно не согласиться со словами художника об одной войне, «во время которой стараются заставить врага как можно больше потерять людей убитыми, ранеными и пленными и во время которой сильный бьёт слабого до тех пор, пока слабый не запросит пощады»12. И всё же дело обстоит несколько сложнее. На наш взгляд, убеждения В.В.Верещагина находились в серьёзном противоречии с его представлениями о войне. Об этом свидетельствует и реакция на восприятие картины, и категоричное нежелание показать позитивный нравственный противовес войне, точнее, в самой войне. Хотя в представлении В.В.Верещагина он существовал. Речь идёт о его цикле небольших этюдов, зарисовок «Наивности» (1889), в котором сочетаются ирония и драма войны, видна улыбка автора, услышавшего забавные случаи. Одна из «Наивностей», например, повествует о военном священнике. Он ехал позади полка и был вызван в авангард, чтобы сказать перед атакой несколько воодушевляющих слов. «Священник засуетился, захлестал клячонку, выехал вперёд и второпях подняв ту руку, в которой была нагайка, вместо той, в которой был крест, зычным голосом закричал солдатам: "Дерзайте, друзья! Уповайте на это; в этом ваша надежда — и спасение ваше!"»13. Можно предположить, что включение подобного рода «наивностей» в собственные произведения означало для В.В.Верещагина приятие войны, возврат к её романтизации. Но он всё же остался художником, прежде всего отрицающим войну. Это принципиальное неприятие можно считать нравственно-эстетическим противовесом общественному мнению о положительном значении русско-турецкой войны для России.
Русско-турецкая война стала своеобразным этапом в приятии обществом войны вообще. Идеи её очистительного начала, пользы для нравственного здоровья нации развивались в статьях Ф.М.Достоевского из «Дневника писателя» за 1876 и 1877 годы. Роль и место произведений В.В.Верещагина и других свидетелей и участников в противостоянии очарованию войны во имя светлого грядущего нуждается в должной оценке. По совершенно справедливому, на наш взгляд, замечанию авторов одной из статей, «война представала перед Верещагиным как страшная явь непрерывающейся человеческой трагедии, как феномен истории человечества, ужасная, но постоянная сторона человеческого бытия»14 Будут ли что-нибудь значить жизни русских молоденьких прапорщиков, пожилых капитанов и майоров, сотен и сотен солдат, чаще всего безымянных? Русско-турецкая война, увеличив амплитуду разброса мнений в отношении к войне (приятие-отрицание), обострила этические вопросы, с ещё большей силой зазвучавшиево время последующих всемирных битв.
В своё время Н.А.Некрасов увидел в военных рассказах Л.Н.Толстого начало подлинного освоения военной темы в русской литературе как части «своего, национального во всех его проявлениях». Типы русских солдат, представленные в «Рубке леса», по мнению поэта, «могут служить ключом к уразумению духа, понятий, привычек и вообще составных элементов военного сословия. Ещё несколько таких очерков, и военный быт перестанет быть тёмною загадкою»15. Как показала литература о русско-турецкой войне, эта реальность, где и кадровые военные сходят с ума, ещё долгое время будет оставаться непостижимой. Художественный опыт В.В.Верещагина, И.Л.Леонтьева-Щеглова, В.А.Тихонова свидетельствует, насколько разные эти понятия: видеть войну, чувствовать войну, знать войну, понимать войну.
Список литературы
Верещагин В.В. На войне. Воспоминания о русско-турецкой войне 1877 г. художника В.В.Верещагина. М. 1902. С. 58.
Верещагин В.В. Избранные письма. М., 1981. С. 97.
«Вестник Европы». 1887. № 12. С. 781.
Щеглов И. Первое сражение. СПб., 1887. С. 41 — 42.
Тихонов В.А. Боевая година // Ежемесячное приложение к «Ниве». 1902. № 4. Стлб. 84.
Апушкин В. Война 1877 — 1878 гг. в корреспонденции и романе // Военный сборник. 1902. № 4. Стлб. 84.
Верещагин В.В. Повести. Очерки. Воспоминания. М., 1990. С. 89.
Верещагин В.В. На войне: Воспоминание о русско-турецкой войне 1877 г. художника В.В.Верещагина. С. 152 — 154.
Кошелев В.А., Чернов А.В. «Этот всё может!» // Верещагин В.В. Повести. Очерки. Воспоминания. С. 20.
Некрасов Н.А. Поли. собр. соч. Т. IX. С. 331, 332.