Средневековый период
После падения Западной Римской империи в 476 г. под ударами германских племен на несколько столетий прекратилась связь юриспруденции прежней Западной, где высокая традиция была закреплена в Кодексе Юстиниана. Одновременно и на Западе, и на Востоке по разным причинам прекратились философские исследования права вообще и юрислингвистические исследования в частности. На Западе вместе с общим снижением культурного потенциала из-за утвердившего господства «народного» германского права произошла деградация всей правовой системы. На Востоке же под предлогом борьбы с язычеством в 529 году были закрыты все философские школы, а их место заняли монастыри и узко-ориентированные на нужды подготовки государственных чиновников немногочисленные высшие школы. Право во все большей степени стало концентрироваться на наиболее актуальных для того времени вопросах согласования «языческой» правовой доктрины с библейскими законоположениями более примитивную по сравнению с римской правовую реальности. Лучшие интеллектуальные силы были переориентированы на исполнение этой новой для юриспруденции задачи, дополненной необходимостью постоянно искать все новые правовые основания для приоритета императора Византии над западными монархами или патриарха Константинополя над папой Римским.
До Каролингского Возрождения монастырские школы были единственным оплотом просвещения и науки, под которой понималась главным образом теология и философия. Вместе с тем, с течением времени в монастырских школах стали изучаться и другие дисциплины. Образом для подражания в Х веке стало основанное в 910 г. аббатство Клюни, где кроме Св. Писания и творений Отцов церкви преподавались математика.
Герберт из Орийака учился в Испании, впоследствии в Реймсе, был настоятелем монастыря Боббио, архиепископом Реймса и архиепископом Равенны, а в 999 г. был избран папой под именем Сильвестра ІІ. Герберт известен трудами по логике, математике и классической латинской литературе.
В Х – ХІІ вв. появилась и вскоре стали преобладать кафедральные школы при соборах. Ученик Герберта епископ Фульбер в 990 г. преобразовал кафедральную школу в Шартре в авторитетный центр гуманитарных наук, философских и теологических исследований, который долгое время считался наилучшими в Европе.
Ситуация стала еще более благоприятной для развития юридической науки к ХІ веку. Это было время возникновения современных западных правовых систем, тесно связанное с возникновением первых европейских университетов.
Как отмечает американский историк средневекового права Гарольд Берман, термин universitas (буквально «собрание», «совокупность») – в римском праве обозначал «коллектив», «юридическое лицо», и католическая церковь была тем первым коллективом, который в ХІ в. назвал себя universitas.
На склоне Средневековья, и особенно в эпоху Реформации, учреждать университеты все чаще стали императоры и короли. Ф. Коплстон пишет: «Если говорить о старейших средневековых университетах, то дарование грамоты папской, императорской или королевской властью навсегда означало, … что раньше не было учреждения, которое с полным на то правом можно было назвать университетом. И в таких случаях … трудно установить точную дату основания университета. Парижский университет вырос из кафедральной школы собора Парижской Богоматери, и хотя датой его основания часто называют 1215г., когда его уставы были утверждены папским легатом Робертом де Курконом, ясно, что эти уставы существовал и прежде. Университет Оксфорда обрел своего канцлера, видимо, в 1214г., университет Кембриджа – несколько позднее. Процветающая медицинская школа в Монпелье стала университетом в начале ХІІІ в., тогда как университет в Тулузе был основан университет в Саламанке.
В Парижском и Окфордском университетах сложилась система коллегий, контролируемых докторами, тогда как в Болонье ректор избирался из самих студентов и осуществлялся женский студенческий контроль над качеством преподавания и дисциплиной профессоров! – За низкий уровень преподавания, опоздания на лекции или прекращение их раньше срока преподаватель мог быть оштрафован, или по настоянию студентов с ним вообще мог быть расторгнут контракт. «Отчасти это объясняется, видимо, тем, что назначения и оплата преподавателя оказались в руках городских властей, тогда как большинство членов студенческого сообщества прибыло не из города и было заинтересовано в защите своих прав против муниципалитета».
Возникновение и дальнейшее развитие университетов привело к ряду важных в социально-историческом отношении следствий.
Во-первых, поскольку университетские города стали привлекать значительное и вполне сопоставимое с численностью местного населения количество студентов, которые стали тратить значительные суммы именно в этих городах, перспектива стать университетским городом была не только престижной, но и экономически выгодной как для городского бюджета, так и для отдельных горожан – лавочников, владельцев гостиниц, врачей и т. п. Г. Берман описывает случай, когда студенты угрожали муниципиям, не желавшим предоставить им льгот, вообще перевести университет в другой город.
Во-вторых, само количество возникающих как грибы после дождя на протяжении всего ХІІ века университетов способствовали их конкуренции, дальнейшим следствием которой стал неуклонный рост качества преподавания и подготовки студентов.
В-третьих, многократно усилилась социальная мобильность студенческой молодежи, все чаще отправлявшейся на учебу в другие города и страны.
В-четвертых, усилилась и социальная мобильность профессорского корпуса.
В-пятых, социальная мобильность и конкуренция в сочетании с единым латинским языком преподавания привели к формированию единого для Западной Европы интернационального пространства как ввиду притока иностранных студентов в прославленные университеты, так и смешанного по своему национальному составу преподавательского корпуса.
Как указывает Ф. Коплстон, учебный план в университете был рассчитан на очень долгий строк.
Только после изучения «свободных искусств» можно было поступать на самый престижный – теологический факультет, где студенты четыре года изучали Библию и затем еще два – «Сентенции» Петра Ломбардского. После этого они тоже могли стать бакалаврами теологии и после своеобразной «педагогической ординатуры», могли приступать к подготовке сочинения на степень магистра или доктора, которою получали примерно еще через 4-5 лет.
На юридическом факультете не менее долго изучались «Институции» и «Кодекс» Юстиниана, местные законы, а также каноническое право, требовавшее опять-таки основательного знания Библии и творений отцов церкви, в частности сочинения «О граде Божьем» св. Августина. Вообще, юриспруденция стала наукой только в средневековых университетах, в которых именно схоластическое стремление к концептуализации и классификации привело сначала систематизации римского наследия, а затем и к созданию национальных систем права. Г. Дж. Берман пишет: «Если в Римской империи автономия правовой мысли поддерживалась практиками, особенно преторами и профессиональными юрисконсультами, то в Западной Европе эту автономию поддерживали университеты».
Г. Дж. Берман отмечал, что на формирование университетского преподавания права оказали первостепенное влияние два фактора. Первый – это схоластический метод анализа и синтеза, примененный к античным юридическим текстам. Второй фактор – сам контекст университетского образования, в котором схоластический метод применялся к источникам римского права.
Схоластической метод практики, накопленной в церковных и монастырской практики, накопленной в церковных и монастырских школах со временем раннего Средневековья.
Для судеб европейского образования особое значения имели так называемые «семь свободных искусств». Как указывает крупнейший английский медиевист Фредерик Коплстон, в начале V в. римский язычник Марциан Капелла издал сочинения «О бракосочетании Меркурия и Филология», которое служило своего рода составленной из трудов древних авторов компилятивной энциклопедией «свободных искусств» - т. е. наук, знание которых не предполагало непосредственного утилитарного назначения, изучение которых могли себе позволить только свободные и обеспеченные люди.
Основной формой обучения на всех факультетах была лекция, которая сначала была чтением принятого за стандарт текста, сопровождаемым разъяснениями, но постепенно становилась все более оригинальной и свободной. Тем не менее, согласно Дж. Берману, технология обучения тяготела к методическому рецепту, нередко закрепленному в уставах университетов.
Университетское обучение обязательно включало обсуждение трудных вопросов в различных формах. Г. Берман пишет: «В дополнение к чтению текста глосс и к их анализу посредством «дистинкций» и вопросов, программа в Болонье и других средневековых юридических школах включала disputatio, то есть обсуждение вопросов права в форме диспута между двумя студентами под руководством преподавателя или диспута между преподавателями и студентами … на диспуте обсуждались всегда только вопросы права и никогда – настоящие или гипотетические ситуации фактического характера».
Несмотря на то, что обучение и диспуты было на латинском языке, национальное законодательство и реальное судопроизводство развивалось на национальных языках.
Сложился общепринятый алгоритм обсуждения «спорных вопросов»: формулировалась проблема, потом излагалась различные или противоположные друг другу мнения и студент давал ответ, после чего профессор давал итоговое решение.
Средневековому периоду европейская мысль обязана развитием методологии и методики судебных прений и искусству интерпретации. Для юристов «схоластический метод принял форму анализа и синтеза массы доктрины, часто противоречащих друг другу, взятых из кодификации Юстиниана и у светских авторитетов.
Эти «свобода и гибкость», разумеется, носили конкретно-исторический характер. Уже в эпоху Возрождения и в Новое время схоластика стала предметом критики ведущих мыслителей, а начиная с ХІХ века обозначающий ее термин стал синонимом ретроградства, практической бесполезности и невыносимого педантизма.
Г. Берман описывает типичную для схоластической юриспруденции технику следующим образом. Ставился вопрос по противоречивым местам авторитетного текста, затем следовал propositio, то есть цитировались авторитеты и основания в пользу одного из мнений, затем – opositio, то есть приводились, авторитеты и основания в пользу противоположного мнения, после чего следовало заключение, в котором показывалось, что либо приведенные в opositio основания неверны, либо следует изменить или отбросить propositio в сете opositio. Часто метод постановки «спорных вопросов» был еще сложнее.
Как известно, средневековыми схоластами в связи с обсуждением чисто теологических сюжетов была поставлена проблема о природе имен. Для юристов ее разрешение имело тот смысл, что установился онтологический статус универсальных правовых принципов. Для средневековых сторонников Платона было естественным считать, что универсалии каким-то непостижимым образом реально существуют. Если это так, то реальностью должны обладать и универсальные правовые принципы. На такой точке зрения стояли отцы церкви и авторитетные теоретики естественного права Августин и Фома Аквинский, указывая на Дух Божий как вместилище этих принципов и на священные тексты как на их трансляторы.
Первая систематическая критика «реализма» была предпринята в ХІ - ХІІ вв. Абеляром.
Как указывает Г. Берман, номинализм сигнала важную роль в систематизации права, тогда как реализм оказался глубоко чужд усилиям средневековых юристов в области классификации, разделения, различения, толкования, обобщения, синтеза, гармонизации массы решений, обычаев, канонов, постановлений, указов, законов и прочих юридических материалов, составляющих действительный правовой порядок того времени.
На более высоком теоретико-методологическом уровне именно правовой номинализм Средних веков стал отправным пунктом для современных представлений об онтологии права как преимущественно языковой конструкции прав, обязанностей и правовых качеств. К этим важным положениям мы еще вернемся в дальнейшем анализе современной юрислингвистики.
В заключение нашего обзора средневекового периода еще раз обратимся к характеристике схоластического метода, денной Г. Берманом. «Галилей, Кеплер, Декарт, Лейбниц, Ньютон и другие передовые умы так называемого классического периода науки Нового времени, расходясь во многом, были едины в своей неприязни к «средневековой схоластике».
Изощренная средневековая логическая мысль с ее увлечением проблемами значении универсальных терминов, возможности и необходимости, категориального анализа и синтеза обнаружила свою актуальность только в наши дни вместе с усилением интереса к лингвистической реальности человеческого взаимодействия и компьютерным моделированием процессов мышления и коммуникации. Наконец, выработанная схоластической методикой привычка к обоснованием привела к специфической технологии практического закрепления знаний через дискуссии, строгую дисциплину мышления и культуру дискуссии.
Каждый правитель, каждый крупный город были заинтересованы в открытии своего университета с юридическим факультетом, который часто являлся самым крупным по числу преподавателей и студентов.
Связь этих факультетов с общественно-политической жизнью рано потребовала отказа от средневекового стандарта обучения двум системам права в пользу разработки национальных правовых систем, основанных на обычаях. Римское право, при всей своей изощренности, в качестве академической дисциплины никак не обеспечивало подготовку к решению задач, обусловленных потребностями большинства новых европейских государств, в лучшем случае сообщая общие направления и технику юридического рассуждения и принятия решений. Уже в 1215г. процесс становления национальных правовых систем привел к упразднению курса римского права в Парижском университете, где его чтение было возобновлено только после распоряжения Кольбера в 1679 г.
Тенденции к «национализации» права примерно к 1400 году привела к проявлению уникальной формы высшего юридического образования за пределами даже таких прославленных университетов как Оксфорд и Кембридж. Поскольку общее право, помимо знания общих принципов и законов, требует досконального изучения огромной практики ранее принятых решений, судебный процесс очень сложен и громоздок, профессиональная подготовка к участию в нем предполагают долгие годы учебы скорее не у университетского профессора, а у юриста-практика.
После наступления Реформации, когда в Оксфорде и Кембридже перестали преподавать каноническое право, овладение профессий юриста вообще перешло к Inns of Court, а также к десятку подобных им менее значительных судебных школ.
Возрождение и начало времени: Ф. Бэкон
В рамках нашего исследования мы не ставим своей целью рассмотреть все детали исключительно сложного и противоречивого влияния общего интеллектуального настроя эпохи Возрождения на правовую мысль. Поэтому ограничимся анализом только одного, но зато исключительно показательного и важного теоретического вклада Френсиса Бэкона, который в концентрированной форме выразил и дух Возрождения, и идейную программу Нового времени.
В этой программе был вполне определено оставлен вопрос о языке права и шире – о языке науки.
Для характеристике взглядов Бэкона на роль языка в научном познании вообще и в области юриспруденции в частности прежде всего следует обратится к книге пятой его трактата «О достоинстве и приумножении наук», посвященной вопросам логики и методологии.
Среди разделов логики Бэкона указывает на непосредственно относящееся к юриспруденции учение о доказательстве и опровержении.
Поскольку «мудрое применение законов остается … главнейшей прерогативой» судей, а применение законов невозможно без их толкования, само толкования законов судьями должно направляться главной политико-правовой целью правосудия, которую Бэкон формулирует следующим образом: «судьям надлежит прежде всего помнить заключительные слова римских ХІІ Таблиц: «Salus populi suprema lex” – и знать, что законы, если они не служат этой цели, суть лишь вздорные прорицания».
Не технологическом же уровне Бэкон рекомендует следующее:
«Обязанности судьи при слушании дела могу быть сведены к четырем: направлять показания; умерять многословие, повторения и неуместные речи; отобрать и свести воедино наиболее существенное из сказанного, вынести решенья или приговор. Все, что сверх этого, излишне и проистекает из тщеславия и словоохотливости или от нетерпения, или от беспамятности, или от неумения сосредоточить свое внимание».
Только имея в виду практическую нацеленность семиотики Бэкона и принимая во внимания политико-юридический контекст его размышлений, мы можем правильно оценить предваряющие указание на этот контекст логико-герменевтические положения и рекомендации.
О расхождениях с Аристотелем Бэкон вполне определено говорит, лишь приступая к изложению принципов герменевтики как философской теории истолкования: «Далее следуют опровержения толкований – «герменеи». Бэкон поясняет причину расхождения тем, что у Аристотеля герменевтика используются главным образом для истолкования категорий так называемой «метафизики». Это понятия типа больше, меньше, много, мало, раньше, позже, идентичное, различное, возможное, действительное, обладание, лишенье, целое, части, действующее, испытывающее действие, движение, покой, сущее, не сущее и т. п. Бэкон справедливо замечает, что эти понятия можно эксплицировать и с точки зрения физики, и с точки зрения логики. Аристотель использовал оба способа, но четко не разграничил их.
Исследование софистических языковых спекуляций наводит Бэкона на более фундаментальный социально-гносеологический пласт человеческих заблуждений – «призраков» или «идолов». Первый вид Бэкон назвал «идолами рода», второй – «идолами пещеры» и третий – «идолами площади». Он указывает и на четвертую группу – «идолов театра», - результат воздействия неверных философских учений или научных теорий, а также ложных способов доказательства.
Сегодня ясно, что «идолы» в содержательном плане не однородны. Идолы рода – это заблуждения, вызванные психологией восприятия: человеческий разум по своей природе скорее воспринимает положительное и действенное, чем отрицательное и недейственное, хотя по существу он должен был бы равной мере воспринимать и то и другое. Примерами таких «идолов» являются надежды на оракулов, вера в астрологические предсказания, вещие сны, предзнаменования и т. н.
Следующий разряд идолов – идолы пещеры, - возникает из собственной духовной природы каждого человека, его образа жизни и даже всех случайностей, которые могут происходить с отдельным человеком.
Но наиболее вредными Бэкон считает «идолов площади», возникающих вследствие неопределенного молчаливого договора между людьми об установлениях значения слов и имен. Поскольку сами слова в большинстве случаев формируются на уровне понимания простого народа, они устанавливают только такие различия между вещами, которые в состоянии понять простой народ. Бэкон замечает, что хотя мы и считаем себя повелителями наших слов, изобретаем научную терминологию и даем определения, которые способны исправить неверно понятое значение слов, «однако все это оказывается недостаточным для того, чтобы помешать обманчивому и чуть ли не колдовскому характеру слова, способного всячески сбивать мысль с правильного пути… поэтому упомянутая я болезнь нуждается в каком-то более серьезном и еще не применявшемся лекарстве».
В трактате «О достоинстве и приумножении наук» Бэкон указывает, что уже рассмотрел основные методы этой «терапии» в более раннем сочинении «Новый Органон». Здесь Бэкон указывает что идолы, которые называются разуму словами, бывают двух родов. «Один – имеет несуществующих вещей» другие – имена существующих вещей, но неясные, плохо определенные и необдуманно и необъективно отвлеченные от вещей». По мнению Бэкона, с этими идолами справится легче, достаточно постоянного пересмотра и опровержения устаревших теорий – идея, которая в наши дни связывается с философией Карла Поппера.
Куда труднее бороться с более идолами другого рода, происходящими от плохих и неумелых абстракций. Хотя сам Бэкон берет не очень подходящий для нашего исследования пример с применяемым в физике словом «влажность», его основная мысль глубоко верна. Оказывается, что даже интуитивно ясное слово «влажность» весьма смутно обозначает различные и даже противоположные свойства. Можно убедится, что в критике неправильных абстракций Бэкон предвосхищает программу логического позитивизма ХХ века, подчеркивая важность редукции теоретических абстракций к элементарным эмпирическим предложениям. «Менее порочен ряд названий субстанций, особенно низшего вида и хорошо очерченных; более порочный род – такие действия, как производить, портить, изменять; наиболее порочный род – такие качества, как тяжелое, легкое, тонкое, густое и т. д.». Но, как показала история развития логического позитивизма ХХ века и в особенности его критика, универсальная редукция теоретических высказываний к протокольным предложениям наблюдения и тем самым к избавлению языка науки от абстракций оказалась невыполнимой задачей.
Бэкон начинает с констатации того факта, что «законы удивительно резко различаются между собой: один из них превосходны, другие посредственны, третьи вообще никуда не годятся». Закон можно считать хорошим в том случае, если смысл его точен, если требования его справедливы, если он легко исполним, если он согласуется с формой государства, если он рождает добродетель в гражданах.
Главное достоинство законов Бэкон видит в их точности: «Точность настолько важна для закона, что без этого он не может быть справедливым. … лучшим является закон, который оставляет как можно меньше решению судьбы»
Неточность законов бывает двоякого рода: во-первых, когда вообще не существует никакого закона; во-вторых, когда закон двусмыслен и неясен.
Толкование, как прерогатива судей, имеет принципиальное ограничение при рассмотрении уголовных дел. Как видим, Бэкон, несмотря на общую установку на минимизацию свободы судейского усмотрения, тем не менее, мыслит реалистически, рассматривая случаи, когда такое усмотрение все же необходимо.
Точность закона не означает того, что судья должен превратится в мелочного педанта, боящегося сказать свое слово, если в законе нет прямого указания на способ решения дела.
При толковании должна учитываться техника, примененная при составлении того или иного закона.
Помимо логической техники, в теории толкования Бэкон не упускает из виду и юридически-процедурную технику интерпретации закона.
Более того, толкование, по убеждению Бэкона, требует очень высокой квалификации. Поэтому рассмотрение этих вопросов должно происходить только в судах высшей инстанции.
Если же судья все же берет на свое усмотрение больше, чем предписано законом, то Бэкон, вполне сознавая нежелательность введения законов с обратной силой, тем не менее, не видит иного средства, чем обратиться к ним: «Тот, кто хитростью и путем всяческих уловок пытается обойти и перетолковать и букву, и дух законов, достоин того, чтобы самому попасться в западню другого закона. Поэтому в таких случаях обмана и хитрых уверток справедливость требует, чтобы законы имели обратную силу и приходили друг другу на помощь, дабы тому, кто хитростью и коварством замышляет ниспровергнуть существующие законы, по крайней мере грозило наказание от будущих». Бэкон на несколько столетий опережает свое время, предлагая внести в правовую доктрину и практику законодательства мощность средство предупреждения злоупотреблений тем, что в современной аналитической философии называется «речевыми актами».
Бэкон же ведет речь об «объяснительных законах», т. е. об интерпретационных нормах, технический смысл которых состоит в том, что они фиктивно равномощны с изданными в прошлом законами.
Проблема толкования может возникнуть не только из-за неточности законов. Бэкон указывает на четыре источника такой неясности – чрезмерное изобилие законов, особенно устаревших; их двусмысленное, невразумительное и неотчетливое изложение; небрежное или неумелое истолкование; противоречивость и несовместность судебных решений. Все эти источники неясности могут быть компенсированы надлежащей языковой терапией, принципы которой состоят в следующем.
В аф. LX Бэкон рекомендует, во-первых, отбросить устаревшие законы. Во-вторых, отменить все противоречивые нормы. В-третьих, рассмотрев гомойономии, т. е. законы, имеющие одинаковый смысл и по существу лишь повторяющие одно и то же, сохранить лишь те из них, которые наиболее полно и совершенно выражают мысль. В-четвертых, если какие-то из законов не дают четких определений, а лишь порождают вопросы, оставляя их нерешенными, то их также нужно исключить. В-пятых, сократить и сжать текст, слишком многословных законов.
Афоризм LXVІ, посвященный неясности плохо изложенного закона, выражает главные критерии оптимальной законодательной техники.
Помимо этих политико-прагматических соображений «за» и «против» преамбул, следует учитывать еще два негативных момента. Преамбула часто указывает на некоторые наиболее типичные примеры, тогда как сам закон охватывает гораздо более многочисленные случаи. Или наоборот, закон что-то уточняет и ограничивает, но основания для такого рода ограничения нет необходимости включать в преамбулу.
Таким образом, подход Бэкона к проблемам языка закона не только теоретико-методологический, но и практико-технологический. Последний аспект выражается в афоризмах, посвященных способам разъяснения и устранения двусмысленности законов Он указывает на пять способов разъяснения и устранения сомнений относительно смысла закона: описания процессов, сочинения аутентичных авторов, вспомогательная литература, лекции, ответы и консультации юристов.
Важное значения для устранения двусмысленности Бэкон придает аутентичности привлекаемого к толкованию правового материала. Имеется в виду, что он должен складываться только из совокупности законов общего права и статутов, а также сборников описаний процессов и приговоров. Что же касается доктринальной литературы, то Бэкон призывает относится к ней с большой осторожностью.
В контексте нашей работы важно то, что Бэкон первым обратил внимание на необходимость составления словаря юридической терминологии.
Другим полезным в техническом отношении средством Бэкон считает так называемые «суммы», кратко и компактно распределяющие весь юридический материал но определенным разделам и темам.
Столь же полезны и различные процессуальные формулы по каждому разделу права. «Это весьма важно для практики и, бесспорно, раскрывает все темные и неведомые стороны законов. Ведь в законе немало скрыто того, что значительно заметнее и яснее проявляется в процессуальных формулах. Если первый можно сравнить с кулаком, то вторые следует сравнить с раскрытой ладонью».
Не обходит вниманием Бэкон и вопросы профессионально-этической приемлемости имитации судебных выступлений даже в плане игровой учебный подготовки.
Использованная литература
Титов В. Д., Зархина С. Э. Историческое развития философско-логических концепций языка права