Министерство образования и науки Российской Федерации
ОМСКИЙ
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТЕХНИЧЕСКИЙ
УНИВЕРСИТЕТ
(ОмГТУ)
Кафедра «Философии»
ОТЧЕТ
по
дисциплине «Философия»
Библейские заповеди и их влияние на моральную философию
Принял:
преподаватель В. В. Федорышин
подпись, дата
Выполнил:
студент гр. ИВТ-264 В.В.Коробов
подпись, дата
Омск 2006
В настоящий момент мы оказались свидетелями длящегося завершения грандиозного, исторически беспрецедентного опыта Нового времени - построения культуры без религии. Этот эксперимент прошел длинный, многосложный, далеко не бесплодный путь: от светлого гуманизма XIVв. до сатанинского карнавала ХХ в. Сейчас культурная программа Нового времени подвергается всесторонней ревизии; отрезвление и разочарование наступили давно и сами уже имеют некую многоступенчатую историю. На очереди то, что по-конфуциански можно назвать "исправлением имен": пришло понимание того, что философия это не идеология, вера это не сентиментальное переживание и не этическая добропорядочность, что церковь - не департамент благочестия и т.д. Намного труднее понять, чем они являются по своей сути, но попытки ответить на этот вопрос собственно и составляют переход к другой культурной эре. Для того, чтобы рассуждения на эту тему приобрели некоторую конкретную предметность, я предлагаю бегло взглянуть на поучительную историю взаимосвязей философии и западного христианства в ходе становления новоевропейской культуры (XIV- XIX вв.). Можно выделить в этом сюжете несколько периодов, которым свойственна своя особая "формула" взаимоотношений философии и христианства. Первый (XIVв.) - период размежевания культуры со средневековой философией и рождения гуманизма. Показательно отличие философского стиля таких мыслителей, как Фома Аквинский, Иоанн Дунс Скот, Данте, которые несомненно принадлежать средневековью, от "нового пути" номиналистов-оккамистов XIVв. (Буридан, Орем, Николай из Отрекура), обосновывающих примат воли и субстанциальность индивидуума ; от апологии светской власти у Марсилия Падуанского; от натурализма падуанской школы (Пьетро Д'Абано); от радикализма реформаторских идей Уиклифа, и - конечно - от гуманистического культа античной образованности и морали у Петрарки и Салютати. "Искусство жизни", разработанное Петраркой и противопоставившее ср.век. идеалу жертвы и надежды на загробное воздаяние новые ценности духовного аристократизма и совершенствования земного бытия при помощи гуманитарной культуры, является самым очевидным знамением поворота к обновлению философии. Перед нами попытка "гуманизации" христианства, которая сама по себе не содержала разрушительных ферментов ни для философии, ни для религии.
Но мысль Реформации не была единственным итогом В. Утонченный меланхоличный скептицизм Монтеня сохраняет в эту эпоху этические импульсы классического гуманизма. Натурфилософия развивается в трудах Бруно, превратившего ее в радикальный пантеизм , и Телезио, существенно приблизившего ее к будущему новому естествознанию введением в привычный пантеистический гилозоизм нового метода изучения натуры "из своих собственных принципов". Активно развивается мысль Контрреформации, в рамках которой осуществляются социальные, психологические и педагогические новации Лойолы, предложившего свою, антилютеровскую концепцию личности. Переживает неожиданный расцвет "вторая схоластика", раскрывшая в томизме новые ресурсы. Рабле, Мор, Кампанелла создают впечатляющие утопические мифы о совершенном обществе. Одновременно Макивелли формулирует свои жесткие рекомендации по управлению реальным обществом, закладывая основы современной социологии, а Боден создает теорию правового государства, веротерпимости и суверенитета, начиная эпоху современной юридической мысли. Все это говорит о подспудных поисках философской методологии, каковую найдет следующее поколение мыслителей. Исторический драматизм этого века и его разочарование в гуманистической программе в известной мере стимулировал возвращение к собственно философским установкам. Таким образом, ХVI в. можно парадоксально назвать периодом плодотворного распада философии Возрождения и высвобождения из нее жизнеспособных и адекватных времени моделей мышления. Этот отвлеченный очерк возрожденческой духовной культуры создает впечатление полного расцвета мысли, но если мы посмотрим на картину с нашей узкой точки зрения, то увидим, что в целом эпоха не слишком благоприятствовала философии и не породила великих результатов, за исключением доктрины Кузанца. В культурной ситуации Возрождения философия Николая Кузанского оказалась невостребованной; серьезные результаты, достигнутые в онтологии "второй схоластики" Фомой де Вио (Каэтаном) и Суаресом по-настоящему оценили только в нашем веке;философский потенциал гуманизма оказывается весьма скудным; натурфилософия обесценивается рождением нового научного метода в ходе коперниканско-галилеевской революции. И хотя для культурного поворота Европы к Новому времени интуиции и схемы мысли, опробованные в ходе Возрождения, имели колоссальное значение, собственно философия Возрождения развивалась лишь в косвенных формах эстетической, этической, политической и натурфилософской мысли. Философия даже в социальном отношении вытесняется из центра культуры, уходит или в ставшие духовной провинцией университеты, или в кружки гуманистов, эпигонов римской образованности. Поэтому мы можем констатировать скрытый за ренессансной пестротой и гуманистической риторикой глубокий упадок философии, причем как раз в ту эпоху, когда она должна была бы создавать новый образ мира. Однако, было бы несправедливым отказать этим трем столетиям в своей оригинальной философии: то, что называлось философией в традиционном смысле слова, развивалось "по нисходящей", но религиозная мысль переживает несомненный взлет и глубоко проникает в домен истинной метафизики. Если мы непредвзято посмотрим на Ренессанс, то увидим, что это отнюдь не торжество язычества и атеизма, как полагали либеральные историки XIX в. Все трехсотлетие пронизано двумя ведущими интуициями, которые значимы практически для любой сферы возрожденческой культуры: это - возвращение к евангельским истокам и реабилитация природы как хранительницы замысла Творца. Ренессансное христианство поэтому не могло избежать проблемы статуса естественного разума и - в условиях упадка философии - взяло на себя работу по прояснению соотношения разума и веры. Чтобы увидеть плодотворность этих усилий, достаточно хотя бы обратить внимание на те открытия Лютера из которых, как из зерна, вырастает западная Реформация. Тезис о спасении "только верою" не только расколол духовное единство западного христианства, но и - с другой стороны - открыл новое измерение религиозного сознания, заново размежевал природно-естественное и благодатно-откровенное, позволил увидеть связь индивидуального и абсолютного в личностных глубинах верующего человека и тем самым отобрать у гуманистов узурпированную ими область естественно-человечного. В этом отношении лютеровское "credo ergo sum" (если допустима такая парафраза) на столетие опередило декартовское "cogito ergo sum", и мы имеем право сказать, что позднейшая философия Нового времени обязано своей специфической культурной формой не только математическому естествознанию, но и опыту ренессансно-реформационного религиозного самосознания. Обрисованная выше ситуация радикально меняется в XVII веке. Это - век философии, и здесь нет необходимости напоминать его хрестоматийные деяния. Век этот также богат подвижниками практического благочестия, религиозным пафосом проникнуты искусство, литература, театр. Религиозная же мысль, напротив, переживает трудные времена. Из нее постепенно "вымывается" метафизическое содержание, центр тяжести переносится на этическое, социальное, психологическое; но на этой территории светское сознание оказывается сильнее, что со временем приводит к временной культурной капитуляции западного христианства. Однако, на этот раз богословскую работу берет на себя философия. XVII веку действительно присуща провозглашенная Спинозой "интеллектуальная любовь к Богу". Если изъять тему божественной субстанции и соответствующего ей мышления из философии XVII века (как это делали советские учебники, объявляя тему "теологическим довеском"), то рассыпятся основные теоретические конструкции этой эпохи. Декарт, Паскаль, Мальбранш, Спиноза, Лейбниц, Беркли (список заведомо неполон) не только строили мир, управляемый "Богом философов", но и нередко выводили из своей концепции необходимость тех или иных церковных реформ. XVIII век - век Просвещения - интересен для нашего очерка одновременным коллапсом философии и религии . Можно ли извлечь отсюда какой-то урок? При всех национальных особенностях, философское Просвещение имело несколько общих принципов и тем, которые и составляют его суть.
1. Существует единый порядок природы, на познании которого основаны не только успехи наук и благополучие общества, но и морально-религиозное совершенство; верное воспроизведение законов природы позволяет построить естественную нравственность, естественную религию и естественное право.
2. Разум, освобожденный от предрассудков, является единственным источником знания; факты суть единственный материал для разума.
3. Рациональное знание должно освободить человечество от социального и природного рабства; общество и государство должны гармонизировать с внешней природой и натурой человека.
4. Теоретическое познание неотделимо от практического действия, обеспечивающего прогресс как высшую цель общественного бытия.
Конкретные пути реализации этой программы могли в рамках П. расходится достаточно существенно. Особенно значителен был разброс в мнениях о религии: практический атеизм Ламетри, Гольбаха, Гельвеция и Дидро - рационалистический антиклерикальный деизм Вольтера - умеренный деизм Д'Аламбера - благочестивый деизм Кондильяка - эмоциональный "деизм сердца" Руссо. Англ. деизм более занят проблемой веротерпимости и свободомыслия, чем богословскими проблемами (Толанд, Кларк, Коллинз). Позднее немецкое Просвещение увлечено религиозными спорами (под влиянием пиетистского элемента) о веротерпимости, пантеизме, соотношении прав государства и церкви (Реймарус, Мендельсон, Лессинг, Гердер). Реально объединяющим моментом была ненависть к традиционной церкви. (Характерно, что деизм Просвещения не исключал при этом таких организационных форм как масонская квази-церковь с ее ритуалами.) Гносеологические различия были менее разнообразны: в основном просветители придерживались эмпиризма локковского толка с подчеркнуто сенсуалистским толкованием происхождения знаний. Онтология интересовала просветителей в меньшей степени: они предоставляли решение этих проблем конкретным наукам (в этом отношении философия П. может считаться первым вариантом позитивизма), фиксируя лишь очевидность существования субъекта, природы и бога-первопричины. В программных статьях "Энциклопедии" - своего рода эмблематическом деянии просветителей - перед "добротной" философией была поставлена задача "объять единым взглядом объекты умозрений и операции, которые можно выполнить над этими объектами" и строить заключения "исходя из фактов или общепринятых истин". Кризис европейского Просвещения и вместе с ним изменение религиозно-психологической атмосферы становятся заметны в таких предромантических явлениях как апология эмоциональной стихии у позднего Руссо, немецкое литературно-философское течение "Буря и Натиск" с его экспансивным волюнтаризмом, интуиционизм зрелого Гете, антипросвещенческие выпады Гамана и Якоби, визионерская мистика Сведенборга. Проблема (если не "порочный круг") заключается еще и в том, что искомое размежевание возможно на основе философских предпосылок или даже философской концепции, а они уже включают в себя какое-то предварительное понимание природы философии; к тому же вряд ли корректно будет при этом опираться на философию критикуемого Нового времени. Философия и религия встречаются (будь то конфликтное столкновение или сотрудничество) там, где есть общность их задач. Такую общность можно усмотреть в задаче построения предельной смысловой цельности, в которую можно включать как часть конкретные практические или теоретические акции. Как философия, так и религия могут быть не только миросозерцанием, но и способом жизни, и социальным институтом. Но все-таки первичная их природа обнаруживается в акте веры (религия) и акте смыслополагания (философия), то есть в порождении особого типа "знания". В этом пространстве - назовем его "когнитивное поле" - они и могут встретиться. Если мы попробуем представить себе структуру когнитивного поля, то должны будем выделить по крайней мере два его измерения:
1) какую-либо данность сознанию и
2) способ отношения к этой данности.
Если данность можно как-то фиксировать, то перед нами будет то, что обычно называют опытом, если данности нет, то перед нами - сверхопытное (которое с необходимостью задается самой границей опытного). В свою очередь отношение к данному (или неданному) может основываться на двух фундаментальных способностях человека: рациональности и эмоциональности. То есть - на способности задавать идеальную меру потоку фактичности и на способности переживать фактичность, объективируя формы этого переживания. Результатом первого является понятие, второго - образ.
Если мы теперь систематизируем отношения двух оппозиций "эмоциональное-рациональное" и "опытное-сверхопытное", то получим следующую структуру когнитивного поля:
1. эмоциональная организация опытного - искусство;
2. рациональная организация опытного - наука;
3. эмоциональная организация сверхопытного - религия;
4. рациональная организация сверхопытного - философия.
Искусство оперирует образами (не только пространственными, но и , например, временными, как в музыке), каковые образы могут, оставаясь собой, бесконечно интерпретироваться понятиями. Наука оперирует понятиями, которые могут бесконечно иллюстрироваться образами (то есть соотноситься с фактами). Но неотчуждаемый от нашего сознания императив цельности знания заставляет нас покидать область опытного, где эти инструменты - образ и понятие - вынуждены без опоры на фактичность достраивать когнитивное поле, опираясь только на собственные возможности. Понятие использует свои логические и лингвистические ресурсы, чтобы сделать представимым непредставимое. Образ использует свою обобщающую способность, чтобы сделать понятным непонятное. Понятие науки становится идеей философии; образ искусства становится мифом религии. Конечно, то, что "извне" выглядит как произвольное или экспериментальное пересечение границ опыта, как "меньше, чем опыт", то "изнутри" напротив выглядеть как "больше, чем опыт", как обретение интеллектуальной интуиции или религиозного откровения, которые не могут быть выдуманы. Но гарантом этой сверхсубъективности в рамках когнитивного поля все же всегда остается авторитет индивидуального носителя веры или философского знания, каковые могут объясняться, но не могут доказываться.
Все четыре области когнитивного поля опираются на собственные очевидности, которые позволяют им самостоятельно строить осмысленную картину мира, описывать ее на своем языке, обходясь при этом без помощи соседних областей, то есть - быть субстанциальными способами интерпретации мира. Но в то же время каждый из этих четырех способов духовного освоения мира, опираясь на свою доминанту, должен также использовать силы и средства своих "соседей" по когнитивному полю: ведь речь идет об отношении к универсуму, а не к его частям. Так, религия, отвечая верой на откровение, строя культ, должна еще и выстроить соответствующую систему образов, систему понятий, систему ценностей. При этом религия не обязана подчиняться авторитету науки, искусства и философии, но и не может их игнорировать, поскольку оказывается в каком-то смысле на их "территории". Видимо, надо признать, что при всей автономии и иноприродности четырех главных духовных областей, их взаимопроникновение неизбежно. Философию и религию, в частности, роднит то, что они, произнося свое cogito и credo, отказываются от очевидности факта (обязательной для науки и искусства) и опираются, соответственно, на очевидность сознания и веры. Но в этом же отношении они несовместимы. Для философии, например, главным условием перехода в свою собственную автономную область (создания "философской установки") является отказ от внефилософских очевидностей, беспредпосылочность, то есть в каком-то смысле безблагодатность мышления (философ не имеет права в своей работе ссылатся на сверхъестественные дары, даже если он как личность их получает). Но переход в измерение веры возможен только при прямо противоположных условиях: никакое свидетельство чувств или рассудка не может быть равнозначным акту доверия тому, что дано в откровении. Итак, что же за отношения, в свете сказанного, связывают философию и религию. Первое, - самое простое - отношение несовместимости. Это отнюдь не бесплодное отношение, поскольку позволяет, будучи адекватно осознанным, избегать опасной путаницы . Второе, - достаточно примитивное, но полезное - отношение взаимодополнения, при котором философия и религия разделяют полномочия и вместе созидают культуру. Третье, - отношение сотрудничества, которое опирается на их родство в рамках когнитивного поля, позволяющее, например, вместе противостоять миропоклонству, агрессивному обожествлению посюсторонней действительности. Четвертое отношение - наиболее структурно сложное и труднодостижимое, но и самое высокое. Это - отношение взаимопосредования или, если угодно, отношение "симфонии", при котором каждая из духовных сфер опекает свой "регион" в иных сферах. Данное отношение возможно благодаря отмеченной выше необходимости для каждой духовной сферы использовать силы и средства своих "соседей", чтобы наиболее полно соотнестись с универсумом.