Экзарх Леонид Федоров

Экзарх Леонид Федоров

7 марта 1935 года, после двенадцати лет непрерывных мытарств и скитании по тюрьмам и местам ссылок, скончался в г.Вятка экзарх Леонид Федоров, с мая 1917 года возглавлявший католическую Церковь восточного обряда в России. Не стало великого исповедника веры, замечательного иерарха и горячего русского патриота.

Когда большевики его судили в апреле 1923 года, он - будучи сам себе защитником - так начал свою защитительную речь: "Вся моя жизнь была построена на двух элементах: на любви к Церкви, к которой я присоединился, и на любви к Родине, которую я обожаю... С того времени, как я присоединился к католической Церкви, единственной задачей моей сделалось приблизить мою Родину к той Церкви, которую я считаю истинной..." Слова эти подтверждаются всей его трудовой и подвижнической жизнью.

После него осталась огромная переписка: с матерью, за время десятилетнего его пребывания за границей; со всеми сотрудниками по церковному делу в России, Италии, Галиции и, главным образом, с митрополитом Андреем Шептицким. Сотни страниц, исписанных его мелким и четким почерком, представляют ценный материал не только для составления его биографии, но и для истории его времени, в особенности - для истории католического дела в России и истории российского экзархата. К счастью вся эта переписка, за мелкими исключениями, сохранилась и сосредоточена в архивах митрополита А.Шептицкого во Львове.

Кроме того сохранились отчеты и донесения его к папам Бенедикту XV и Пию XI, письма к нунцию Черетти, к кардиналам Бруну, Маркони, Таччи, епископу Тибериену, генералу иезуитов Ледоховскому, о.Уольшу, возглавлявшему папскую миссию помощи голодающим в России, и др.

Леонид Федоров родился в Петербурге 4 ноября 1879 года в довольно зажиточной семье. Рано лишившись отца, не пережившего потери своего состояния, он остался на попечении матери, с трудом зарабатывавшей средства к существованию. Мать его была женщиной замечательной. Ей он обязан, главным образом, своим первым интеллектуальным развитием и духовным воспи-танием. Впоследствии она, по примеру сына, присоединилась к католической Церкви и была одним из самых деятельных членов русского католического прихода, зародившегося в Петербурге в начале нынешнего столетия.

Одиннадцати лет он поступил в классическую гимназию, по окончании которой поступил в Петербургскую духовную академию, но оставил ее на третьем курсе. Чувствуя призвание к католичеству, монашеству и священству, он в 1902 году уехал за границу и как все его соотечественники, чувствовавшие призвание к святому делу Унии, направился во Львов, в Галицию, к митрополиту Андрею Шептицкому, который и принял его в лоно Вселенской Церкви и с тех пор стал его духовным отцом, руководителем его занятий, а затем - непосредственным иерархическим начальником.

Учение свое он продолжал сначала в иезуитской папской коллегии в Ананьи под Римом. Пробыл там до 1907 года, но курса закончить не смог, так как русское посольство в Риме пригрозило ему, что если он продолжит свое пребывание в иезуитском учреждении, то ему будет запрещен обратный въезд в Россию.

2 ноября 1907 года он перебрался в Коллегию De Propaganda fide в Риме. Но и здесь посольство не оставило его в покое, и 26 июля 1908 года он перебрался в Швейцарию, где в Фрейбургском университете и закончил в 1910 году свое богословское образование.

Давнишнее желание стать священником могло, наконец, осуществиться. Перед тем как сделать этот решительный шаг, Л.Федоров в кратком очерке изложил митрополиту Андрею историю постепенного развития своих стремлений к монашеской жизни. Мы заимствуем из этого очерка наиболее характерные места.

"Мысль о монашестве зародилась у меня еще в России, когда мне было всего 14 лет. В это время я в первый раз прочитал Библию и некоторые ее книги, а именно: книгу Иова, Экклесиаста и Премудрости Соломона. Они произвели на меня неотразимое впечатление: блеск мира, его приманки, земные идеалы показались мне простой мишурой, беганьем белки в колесе, истинной "суетой сует". На меня напала невыразимая тоска, доходившая до тупого отчаяния, так как к мрачным взглядам я был отчасти расположен с самого детства. Необычайная впечатлительность моего характера и внимательность к окружающим меня людям и событиям позволила мне видеть и проникать в такие уголки человеческой совести, какие недоступны другим даже взрослым... Постоянно звучали в ушах слова Экклесиаста: "Кто умножает познания, умножает скорбь". Вот эта-то скорбь и была первым толчком на пути монашества. Не стремление уйти от греховного мира, а просто от скучного, пошлого мира, закрыть глаза на калейдоскоп жизни и открывать их только для созерцания вечности".

"Потом наступило время философского развития. Я наперерыв читал Канта, Гегеля, Фихте, Якоби, Малешотта и других. Мать всегда держалась того оригинального мнения, что молодой человек должен читать все и сам во всем разбираться без посторонней помощи. Не было поэтому книги настолько атеистической и грязной, которую я не мог бы прочитать. Я всласть зачитывался французскими романистами, не минула меня и итальянская эпоха Возрождения со своей разлагающей литературой, период немецкого Zerstreuung был также мне известен: одним словом моя голова стала похожа на помойную яму, куда сливаются всякие отбросы. В России не известна гармония жизни и веры: в одно и то же время я мог читать Поля де Кока, задумываться над Якоби и восхищаться Иоанном Златоустом. Но Господу было угодно спасти и вырвать меня из этого хаоса".

"Мне было уже 17 лет, когда после Шопенгауера и Гартмана мне попались под руку буддийские книги. Почва моего самообразования была настолько подготовлена к мировоззрению буддийского философа, что я, прочитывая сутру за сутрой, казалось читал свои собственные мысли".

Единственный выход - монашество. Впрочем, факт пострижения освобожден у нас в России от новициата и духовных подвигов. В один месяц студент третьего курса академии постригается в совершенные монахи, становится через неделю диаконом, а потом живет как вольная птица, без всякого контроля... Я знал, что жизнь русского монаха-"ученого" - только жалкая карикатура истинного монашества. Изучая творения восточных аскетов я понял, что монашество - это усовершенствование себя путем мучительной борьбы, и приближение к Иисусу Христу".

"Наконец, я решил сделать бесповоротный шаг и уехать за границу с целью стать католиком. Католическая Церковь была для меня не только источником познаваемой вечной истины, но и стала для меня новой силоамской купелью, из которой я вышел совершенно обновленный. Годы учения, в особенности в Ананьи, были для меня почти новым откровением. Строгая регулярная жизнь, ясная, светлая умственная работа, жизнерадостные окружавшие меня товарищи, неиспорченные современной атеистической культурой, даже сам народ, живой, умный, пропитанный насквозь истинно христианской цивилизацией - всё это подняло меня на ноги и вдохнуло новую энергию. Здесь я горячо полюбил не только вообще народ, но и, в частности, наш русский народ, и сделать что-нибудь для бедного, смиренного русского народа-аскета стало необходимой потребностью".

"Византийская снисходительность и терпе-ливость к злу уступили во мне римскому preat mundus - fiat justitia (пусть погибнет мир, но сотворится справедливость). С этой же точки зрения я взглянул на обрядовые несогласия в Церкви и на несправедливое отношение римских латиноманов к восточным. Отсюда желание борьбы и деятельности, желание во что бы то ни стало пробить дорогу, хотя бы ценой собственной головы. Здесь появляется уже иная мысль о монашестве: оно начинает представляться мне средством для достижения цели в нашей святой борьбе за попранные права, и осуществления миссии на Востоке".

"А если так, то разве моральное тело - монашеская конгрегация - не сильнее в тысячу раз каждого отдельного миссионера..."

Вот мысли, с которыми будущий экзарх подходил к делу, которое считал "великим и святым", и к которому он теперь считал себя "готовым вполне".

Ехать в Россию было еще преждевременно. Но митрополит посылал его каждый год в Россию на несколько недель для поддержания связи с русскими католиками и получения сведений о положении дел в России. Три обширных и полных интереса доклада о.Леонида свидетельствуют о том, насколько добросовестно он относился к этим поручениям.

Объявление воины застало его в Константинополе. Он счел своим долгом вернуться на родину. Прибыл в Петербург, но и двух недель не пробыл там, как был арестован и выслан в административном порядке в Сибирь в Тобольск под строгий надзор полиции.

Митрополит Шептицкий всегда был каким-то пугалом для царского правительства: кроме опасения его католической пропаганды, главным образом боялись его "политической" роли, предполагая в нем главу украинского сепаратистского движения. Как ни старались люди действительно осведомленные доказать министерству внутренних дел всю неосновательность этих обвинений, все старания разбивались о "твердое убеждение правительства": митрополит Андрей - заклятый враг России, о.Леонид - его агент, соглядатай, шпион, иезуит, католик и т.д. Место ему - в ссылке в Сибири.

Три года пробыл он там и только в марте 1917 года, после свержения царского правительства и объявления Временным правительством амнистии всем политическим ссыльным, смог о.Леонид вернуться в Петроград, где с нетерпением ожидали его митрополит Шептицкий и все собравшиеся освобожденные русские священники-католики.

До переворота 1917 года католическое богослужение восточного обряда, как известно, было запрещено, и русские католики могли молиться только скрытно. Временное правительство, придя к власти, немедленно провозгласило свободу совести, вероисповедания и культа. Наконец-то появилась возможность открыто организовать русских католиков.

Иерархический глава их, митрополит Шептицкий, оказался в Петрограде; мало того, в вывезенном в 1914 году из Львова архиве митрополита и очутившимся в охранном отделении в Петрограде, оказались и все документы, устанавливающие права и полномочия митрополита, данные ему папой Пием X.

Этот акт был скреплен подписями всех присутствующих, в том числе и представителей латинского клира, а также присягой восточного клира Папе и Экзарху.

Таким образом русские католики были, наконец, официально, канонично и открыто организованы и выделены в особую группу со своей канонической иерархией, временно подчиненной митрополиту Шептицкому, а потом, после утверждения папой, непосредственно Римскому Престолу.

Митрополит хотел сейчас же посвятить о. Леонида в епископы с подчинением его непосредственно Риму и тем самым закончить намеченную еще Пием Х программу, но уступил личной просьбе экзарха повременить. Во-первых, до полного урегулирования в Риме положения о русском экзархате, а во-вторых, дать ему, Федорову, испытать силы и приготовиться для епископского служения.

Здесь будет уместным сказать, что это утверждение экзарха состоялось в Риме в 1921 году. Причина такого замедления связана сначала с условиями военного времени, а затем - с невозможностью для митрополита Андрея прибыть в Рим раньше для личного доклада Святейшему Отцу.

Только 24 февраля 1921 года папа Бенедикт XV подтвердил все facultates (полномочия), данные митрополиту Андрею папой Пием Х для русского дела, а 1 марта последовало и утверждение Леонида Федорова экзархом с пожалованием ему титула апостольского протонотария.

В последний раз, насколько нам известно, в официальных документах экзарх упоминается в 1930 году. В послании папы Пия XI от 2 февраля 1930 года к кардиналу Пампили по поводу преследования христиан в России читаем: "...нашего представителя для католиков восточного обряда экзарха Леонида Федорова..."

Теперь вернемся к нашему собору. На нем были приняты постановления, регулирующие конституцию русской католической Церкви, ее богослужения, поведение клира, печатание книг и т.д.

Временное правительство, уведомленное об основании Экзархата, одобрило его и признало. Оно немедленно пригласило экзарха в заседавшую тогда комиссию по выработке нового положения католической Церкви в России. Представителем от польско-латинской группы католиков в комиссию вошел епископ Цепляк.

Так за несколько часов было достигнуто то, чего столетиями не удавалось оформить царскому правительству.

Открывалось широкое поле деятельности для русского католического движения. Препятствия, веками создававшиеся самодержавным правительством для свободного обсуждения спорных церковно-религиозных вопросов, исчезли. Голос русской религиозной мысли мог звучать свободно. Духовно освобожденные русские люди - католики и православные - могли беспрепятственно встречаться, и что особенно дорого,- в чисто русской обстановке, на русской земле, под руководством и водительством своих русских католических священников и в дружном сотрудничестве с представителями духовенства православного.

В России, - благодаря отчасти политике правительства, умышленно старавшемуся представить католическую Церковь как исключительно латинскую и даже польскую, отчасти благодаря историческим условиям, в которых находилась Брестская Уния, и потом - в Галиции - восточно-католическая церковь (мы имеем в виду главным образом примеры постепенной латинизации), - у всех русских, какое бы положение они ни занимали и на какой бы ступени образования они ни находились, крепко и непоколебимо оформилось убеждение, что Уния - это "польская", "иезуитская", "папская" хитрость для привлечения православных в "настоящее" католичество. Слова "Уния", "униаты" прямо претили религиозному и патриотическому чуству русского человека.

С первых шагов русскому католическому духовенству надо было русским людям ясно показать, что ничего подобного теперь уже немыслимо. На епархиальном петроградском соборе были выработаны самые строжайшие меры, чтобы в корне пресечь всякие латинизаторские попытки: греко-российский обряд должен оставаться неприкосновенным во всей своей чистоте, как заповедал папа Пий Х,- "ни больше, ни меньше, не иначе".

Затем русский католический клир поставил себе задачей сближение с православным духовен-ством, братское к нему отношение, исключающее всякий политический задор.

Вот как сам экзарх определял задачи като-лической миссии в России: "Прозелитизм и обращение отдельных лиц не должны составлять главной задачи нашей миссии, так как это мало поможет Унии. Главной целью мы считаем распространение и популяризацию самой идеи Унии, распространение здравых идей о католичестве и сближение с православным духовенством. Не осветивши российскую тьму настоящим пониманием католичества, нечего и думать о крупных успехах. Мы, конечно, не отказываемся принимать приходящие к нам души, но не ставим это главной целью нашей миссии. Путем прозелитизма можно приобрести, даже в латинский обряд, тысячи душ, но эти тысячи душ будут только новым препятствием между ними и теми десятками миллионов, которые мы должны привести в "единое стадо". Поэтому, когда приходится нам выбирать между эфемерным успехом в приобретении новых душ и основными задачами нашей миссии, мы, не колеблясь, жертвуем первы-ми для второй цели" (см. письмо экзарха к о. Евреинову в Рим от 18 июля 1921 года).

Остановимся мы главным образом на том, что экзарх считал первостепенной задачей своей миссии.

Плоды его "политики" сказались немедленно. В крупных центрах России, главным образом в Петрограде и Москве, на приглашение восточных католиков с радостью откликнулись православные. Организовывались съезды, читались рефераты, устраивались беседы, даже диспуты, в которых, с благословения патриарха Тихона, принимали участие представители право-славного духовенства.

Экзарх - прекрасный оратор, проповедник, апологет и незаменимый знаток по вопросам схизмы - выступал всюду с докладами, всегда насыщенными примиряющим элементом. Его всегда слушали с неослабным вниманием и православные и католики. В зале при школе св.Екатерины в Петрограде он говорил на тему "Святая Уния". Беседа собрала такую массу народа, что большой зал был переполнен. Православные благодарили его за объективное изложение данной темы.

Особенно поразил слушателей его реферат, прочитанный в Москве, на тему "Ты еси Петр", который представлял собой разбор только одного 18-го стиха XVI главы Евангелия от Матфея. Конференция проходила в недавно организованной о.В.Абрикосовым женской доминиканской общине. В течение трех с половиной часов говорил экзарх при неослабном внимании аудитории. Дух мира и любви не покидал многолюдного собрания.

Один из присутствовавших православных заявил потом: "Примирительный тон экзарха уж так примирителен, что даже подозрительно, что за ним кроется". А один православный священник признался: "o.Леонид говорит так хорошо и кротко, что миряне (т.е. православные) могут соблазниться". Насколько возможно было, экзарх посещал и другие центры. Особенно знаменательна была его поездка в мае 1922 года в Могилев, где его речь положительно всколыхнула массу прежних униатов.

В Петрограде под начальством экзарха основываются женский орден "Святого Семейства", "Община сестер Святого Духа", "Общество Иоанна Златоуста". В Москве под руководством о.В. Абрикосова и матери Екатерины (Абрикосовой) развивается женская доминиканская община, деятельность которой достойна отдельной монографии. Ее процветанию положило конец советское правительство, разогнав по местам ссылок всех ее членов.

Во время голодных 1918, 1919 и 1922 годов экзарх неоднократно обращался к Святейшему Престолу за помощью для голодавшего народа и находил благожелательный отклик у пап Бенедикта XV и Пия XI, присылавших посильную помощь. Именно к этому времени относится сближение экзарха с иезуитом о.Уолшем (Walsh), оказавшим неоценимые услуги голодавшему народу и делу миссии. Объясняться с ним экзарху приходилось на латинском языке.

В кратком некрологе не перечислишь всего того, что сделал экзарх за каких-нибудь пять лет и в каких невероятно тяжелых условиях.

Прежде всего, не гладко складывались у него отношения со всеми членами подчиненного ему клира. Из всех русских католических священников, бывших в распоряжении митрополита Шептицкого для назначения своего заместителя, о.Леонид был по своим нравственным качествам, по духовной и богословской подготовке несомненно самым подходящим кандидатом. Но по годам он был моложе многих (ему было всего 37 лет), особенно таких ветеранов, как о.Зерчанинов и о.Дейбнер. Трудно было подчинить их своей непреклонной воле, церковной дисциплине, к которой так не привык русский человек. Они были склонны смотреть на него как на "старшего товарища", т.е. с обычным русским разгильдяйством. Приходилось на священнических собраниях сурово напоминать им о "начальстве", что, по признанию экзарха, ему "стоило ужасных мук". Много разочарования и горя пришлось претерпеть ему от них.

Латинское духовенство было глубоко убеждено, что святая Уния невозможна в России, что интеллигенция согласится на католичество только латинского обряда, что в восточном обряде будет только небольшая кучка мещан и крестьян. Взгляд совершенно неправильный. "Только те, кто становятся католиками восточного обряда, - пишет экзарх, - являются "настоящим семенем" будущего единения. Они совершают тяжкий подвиг под градом насмешек и укоризн как со стороны православных, так и со стороны своих братьев латинян; но, мало-помалу, самим своим существованием они открывают русским людям глаза на вселенский дух католической Церкви".

Латиняне считали недопустимым применение в России энциклики папы Льва XIII "Orientalium dignitas Ecclesiarum" (Достоинство Восточной Церкви). В то же время клир восточный держался обратного мнения, и не было письма экзарха в Рим, в котором бы он не настаивал на том, чтобы эта энциклика была формально и открыто применена в России.

Ясно, что полного доверия, дружного сотрудничества между обоими клирами всегда быть не могло. К сожалению, бывали недоразумения и столкновения. Это тем более было чувствительно для экзарха, так как материально он во многом был зависим от латинян.

А материальное положение день ото дня, год от году становилось для экзарха и всего восточного клира все более тяжелым и отчаянным. Вот как сам экзарх описывает это в письме от 6 апреля 1922 года:

"Вашему покорнейшему слуге, экзарху российскому, протопресвитеру и протонотарию апостольскому" приходилось в 1918-19 гг. голодать до того, что тряслись руки и колени, и приходится до сих пор рубить и колоть дрова, ломать на дрова дома и заборы, быть молотобойцем в кузнице, возить тачки с поклажей и мусором, разрабатывать огороды и дежурить на них по ночам... Только милостью Божией могу я объяснить себе, что еще не умер или не приведен в полную негодность, несмотря на анемию и подагрический ревматизм, который грызет меня, как крыса старое дерево... Бога ради не думайте, что тут играет роль хоть самая малейшая гордость или обида, или зависть. Нет, тысячу раз нет. Если апостолы и святые не стыдились быть нищими Христа ради, то нам несчастным, обремененным "грехи многими", как думать о каком-то самолюбии. Я имею здесь в виду совершенно другое. По непреложным законам грешной человеческой психологии нищий - всегда нечто презренное и пренебрегаемое, а в нашем лице пренебрегается таким образом вся Восточная Церковь... Вам, дорогой Владыко, нужно было бы открыть на это глаза кому следует, подчеркивая, что на спасение 120 миллионного, почти католического народа не может быть жалко никаких денег, и что много и очень много денег с необходимостью должно уйти на подготовку настоящей миссии, на, так сказать, утрамбовку того пути, по которому двинутся наши наследники. Поэтому было бы в высшей степени полезно, чтобы мы получили денежную помощь не от местного латинского клира, а исключительно из заграницы..."

Но главные затруднения для успешной работы экзарха исходили, конечно, от советского правительства. Но все эти трудности и тяжелые условия ничуть не умаляли апостольского рвения и духа о.Леонида.

Духовный облик его особенно ярко проявляется в связи с вопросом о назначении русского епископа для экзархата. Вот как он выражается в письмах к митрополиту Шептицкому от 6 апреля 1922 года и от 1 июля 1923 года:
       "Вы пишете "ut exsarcha fiat episcopus" (да станет экзарх епископом)... Не обвиняйте меня, дорогой Владыко, в малодушии, в желании свалить с себя, со своих плеч тяжелое бремя и возложить его на другого. Я помню, что обещал Вам не отказываться от епископства, когда это будет необходимо, но эти пять лет моего иерархического служения показали мне, что я совершенно не пригоден для этого великого сана... У меня нет самых существенных свойств, необходимых епископу, у меня, к сожалению, нет даже духа любви к моим верным, мало духа молитвы, нет твердой, непреклонной воли проводить мои реформы, нет прозорливости и знания людей, умения не только "вести свою линию", но и внушать ее другим...
       У меня нет любви к человеческому обществу. Про меня справедливо говорят, что "он мученик, но не организатор" в том именно смысле, что я, безусловно, вынослив, но не умею заставить окружающих меня проникнуться моими идеями...
       Как я благодарен Создателю, что Вы тогда (т.е. при назначении экзархом) удержали свою десницу и не возложили ее на меня. Я не принадлежу, как Вы знаете, к тем лицемерно скромным субъектам, которые, заявив с воплем и рыданием о своем недостоинстве, потом смиренно подставляют под омофор "выи своя". Я человек здравого и сухого рассудка, который заставляет меня серьезно относиться ко всякому делу, а в особенности - к делу Святой Церкви. Если я - хороший проповедник - обладаю детальным знанием Восточной Церкви, умею хорошо служить и ощущать дух восточного обряда; если я терпелив как осел и умею гнуться во все стороны; если я развиваю иногда большую энергию, защищая Церковь и не щажу для этого сил и здоровья, - это еще не патент на епископство. Все это с успехом может сделать любой священник...
       Вам скажут о моей любви, ласковости, будут превозносить мои кротость и терпение, даже будут говорить о моем умении проникать в человеческую душу. Но все это только мои отдельные усилия, virtus ex necessitate (усилия по необходимости), усилия, которые не укладываются в мою сущность, никогда не делаются моим внутренним "Я"... Я строго проверил себя и пришел к тому убеждению, что "рожденный ползать, летать не может".
       Я, может быть, идеальный творец чужих поручений, но не творец, и не Израиль, борющийся с Богом, а Иов, лежащий на гноище. Я овладел западной мыслью и ясностью, но дряблая восточная натура крепко засела во мне и не поддается никаким воздействиям.
       Книга, келья, спокойное стояние на клиросе и бесконечные службы, а прежде всего одинjчество и бегство от людей - вот моя атмосфера... Соединить же апостольскую жизнь с созерцательной я не могу. Вы знаете, как я люблю иезуитов, но никогда не решусь вступить в их орден, т.к. этот идеал для меня недостижим... Самое тяжелое для меня - это люди...
       В эти тяжелые годы я, иногда разбитый и измученный, вместо того, чтобы лечь спать, садился в кресло и в полной тишине и одиночестве, при свете одной только лампады, просиживал в кресле два-три часа и наслаждался уединением. Я осознавал себя совершенно оторванным от мира, ни о чем почти не думал и смотрел на лик Христа, озаренный тихим светом лампады... "все суета и томление духа". Какая сущая правда.
       Неопределимая тяга к монашеству и уединению усиливается во мне настолько, что я уже думаю не о студитах [монашеский восточный орден, восстановленный о.Климентом, братом митрополита Андрея Шептицкого], а о камалдулах [монахи-отшельники]...
       Воспитанный в правилах строгой дисциплины, я совершенно не понимаю, как может подчиненный не слушаться своего начальника. И в то время, когда настоящий епископ, принимая во внимание человеческие слабости, должен мерами отеческого любовного воздействия образумить непокоренного, я только способен его покарать...
       Для России в качестве епископа нужен теперь человек святой, исполненый gravitate sacerdotali (священнического авторитета), прозорливый, твердый, умеющий внушать к себе уважение... Протянуть несколько лет в качестве экзарха я еще кое-как сумею, но принять на себя такую громадную ответственность, т.е. быть первым восточным епископом в России - это свыше моих сил..."

Сколько в этих признаниях смирения и беспощадной строгости к самому себе и к своей работе. Между тем, он жил исключительно для этого, для интересов святой Унии, которой посвятил все свои силы, для блага которой не боялся говорить правду всем. В конце декабря 1922 года, накануне ареста и предания суду, он писал митрополиту Шептицкому :
       "Я приготовил целый отчет ad usum privatum Summi Pontifici (для личного пользования Святейшего Отца), о котором будете знать вы и кучка самых преданных и близких людей. Это уже не отчет о нашей миссии, а изложение тех причин, которые губят дело восточного католичества. Пускай за этот меморандум меня гонят с места, но нужно раз навсегда, хотя бы в самой спокойной и почтительной форме сказать правду в глаза..."

А кому, как не ему, было знать эту правду. Главным утешением экзарха, пожалуй, единственным, были те редкие письма, которые доходили до него от митрополита Андрея.

"У меня нет даже слов, - пишет он Владыке, - выразить Вам всю ту светлую радость, какую я испытал при получении Вашего письма. Значит, Вы все-таки живы; иными словами, я стою на твердом камне и, как глубоко убежденный, чувст-вую силу ваших молитв за себя и за нашу Церковь". В другом месте - уже из тюрьмы - он пишет: "Спасибо, дорогой Отец, за Ваше письмо. Наконец-то светлый, радостный луч, наконец-то струя чистого воздуха в мое исстрадавшееся сердце. Вспомнишь Вас - и снова хочется жить, получишь весточку - и снова хочется работать. Хотелось бы услышать дорогой голос, неумолимо вещающий Христову истину. Есть за кого держаться в моем абсолютном одиночестве". Так вспоминает экзарх своего "учителя и отца", которому "был предан без остатка".

Главным врагом экзарха было, конечно, советское правительство. На каждом шагу приходилось наталкиваться на распоряжения, неприемлемые для католического священника. Ограбление церквей, непомерные налоги, запрещение преподавать Закон Божий и катехизис детям моложе восемнадцати лет, требования подписывать обязательства, запрещенные Римом, и т.д., - все это постоянно вызывало столкновения и недовольство советского "начальства". А тут еще экзарх оказался горячим работником по сближе-нию православных с католиками.

Призрак единения Церквей немало страшил большевиков: они понимали, что католичество - сила, бороться с которой нелегко. "Раз вы католик, значит и контрреволюционер", - вот определенный взгляд советского судебного ведомства.

Вполне естественно, что 5 декабря 1922 года все католические церкви Петрограда оказались опечатанными, а в январе 1923 года все католическое духовенство - четырнадцать священников с епископом Цепляком во главе было вызвано в Москву на суд Верховного трибунала. В числе привлеченных был и экзарх.

Все они обвинялись в том, что с 1918 года проводили незаконные священнические собрания, на которых принимали все меры для того, чтобы возбудить "религиозные предрассудки" народных масс и всячески помешать советской власти проводить в жизнь свои "полезные" реформы. А экзарху было предъявлено специальное обвинение в том, что он организовывал протесты православного и католического духовенства против антицерковных мероприятии советской власти.

Ни суд, ни предстоящий приговор не страшили экзарха. Уже сколько раз раньше, когда за отказ подчиниться требованиям "начальства" ему грозили расстрелом, он в резкой форме отвечал, что ни тюрьмы, ни расстрелов не боится и смотрит на них как на мученический венец. А теперь он пишет митрополиту Андрею из Москвы 7 марта 1923 года:
       "Если дело дойдет до расстрелов, то жертвой может быть буду и я, чего мне, каюсь вам, очень бы хотелось. Я убежден, что если прольется наша кровь, и притом в возможно большем количестве, это будет самый лучший fundamrntum Ecclesiae russicae catholicae (основание русской католической Церкви), иначе мы будем не жить, а прозябать среди нашего темного, беспросветного советского быта... Впрочем, не "яко же аз хощу"...

Господь судил иначе... Процесс по обвинению экзарха послужил только большему торжеству Церкви.

"Уже сам мой внешний вид,-пишет он 25 апреля 1923 года,-сделал многое. Среди латинских сутан и бритых лиц выделялась моя борода, вызывая всеобщее недоумение: что же это такое, значит и такие католики бывают. Людская молва, благодаря газетам, донесла теперь в самые укромные уголки России отголоски процесса, а вместе с ними и рассказы о русской католической Церкви и ее экзархе. Это теперь уже неотъемлемый исторический факт. Так как я уже знал, что мы были обречены заранее и о никакой справедливости на суде речи быть не могло, то постарался с честью выйти из создавшегося положения".

Он сам был своим защитником. Его резкие ответы и защитительная речь вызвали восхищение многих присутствовавших. На суде он предстал самой яркой фигурой католической Церкви. Его фраза: "Хотя мы и подчиняемся советской власти вполне искренно, но смотрим на нее, как на наказание Божие за грехи наши", - вызвала сенсацию и ходила по всей Москве. Он смело говорил, что о никакой свободе совести в совдепии речи быть не может. Это почувствовали все. Выяснилось также и отношение большевиков к идее соединения церквей: она представлялась им только как общий политический фронт против большевизма.

"Мои десять лет тюрьмы, - пишет экзарх, - я получил именно за это. Прокурор (Крыленко), охарактеризовав меня как идущего напролом против советской власти, заявил, что мой фанатизм не может смягчить моей участи. "Это он, - закричал он, указывая на меня патетическим жестом, - собрал вместе православных и католиков для противодействия власти. Это он организовывал общий фронт против коммунизма... Церковь и советская власть - это антиподы и вместе ужиться не могут. Всякая проповедь с церковной кафедры против атеизма уже есть политическая контрреволюционная агитация..." Так с сатанинской злобой, захлебываясь от бешенства, кричал на суде прокурор".

Единственное, чего боялся экзарх, - это быть высланным из России. Он не хотел покидать родины, своего дела, служения, своей бедной, распыленной паствы. В тюрьме, среди осужденных, он мог продолжать апостольскую деятель-ность: из тюрьмы он мог, хоть урывками, управ-лять экзархатом.

Приговорили его к десяти годам тюремного заключения. Переносил он его бодро. "Здоровье мое, - пишет он, - достаточно расшаталось, затронута верхушка правого легкого, но в общем чувствую себя бодро. Состояние духа, по милости Божией, тоже хорошее, хотя очень тяжело без литургии: чувствую себя каким-то никуда не годным человеком..."

И там, в тюрьме, у него налаживалось "дело". Тюрьма была переполнена лучшими представителями православного духовенства: тихоновцами - епископами и священниками. Отношения с ними установились самые сердечные. "Я, - пишет экзарх, - настроил своих латинян как следует, и ни одного резкого слова не вылетает из их уст. Я постоянно спускаюсь к ним на первый этаж и они меня принимают как своего. В особенности склонен к соединению епископ X. Думаю, что придется посеять не одну горсть добрых семян".

На этот раз он пробыл в тюрьме три года и два месяца. В силу какого-то манифеста он подпал под "амнистию" и был выпущен, но его минимальная свобода была ограничена так называемым "минусом 6": запрещением въезда в шесть главных городов и во все морские гавани. Местом жительства он выбрал Калугу. Благодаря вниманию и доброте местного латинского священника (о.Иоанна Павловича), он имел возможность устроиться с относительным удобством, а главное - мог служить обедню. Паства (всего человек 50) была вся латинская, и его восточная служба вызывала сначала недоумение и даже смущение, но авторитетное слово о.Иоанна сразу положило этому конец.

"Iternum et iternum" (снова и снова), - записывает экзарх, - всё в нашей миссии зависит от отношения к нам наших латинских коллег". О его прихожанах в Москве и Петрограде доходили до него печальные известия. "Тридцать шесть моих лучших прихожан, - пишет он, - опять сидят по тюрьмам и ссылкам. Среди них есть старушки, да вдобавок еще и больные. Не отличаются здоровьем и другие мои верные чада. Их ест цинга (на Соловках и в Сибири), туберкулез и другие немощи. Раскинуты они по всему пространству нашего необъятного отечества... Сидят, как говорится, ни за что, ни про что, или вернее за то, что они русские католики. Но телесная их немощь с избытком покрывается божественной благодатью. Их редкие письма дышат такой ясностью духа, таким смирением перед волей Провидения, такой радостью за свои страдания во Христе, что мне остается только благодарить Бога и учиться у Него христианской стойкости".

Это письмо, помеченное 23-им мая 1926 года, - последнее известие, которое дошло до нас непосредственно от самого экзарха. Заканчивается оно словами: "Хотелось бы мне, чтобы как-нибудь было доведено до сведения Святейшего Отца, что я так глубоко тронут его заботами обо мне недостойном, что мне становится подчас стыдно за такое незаслуженное участие и что я думаю о том счастливом моменте, когда лично смогу поклониться его апостольским стопам".

Отрывочные данные для дальнейшего нашего повествования мы смогли почерпнуть исключительно из уст и письменных воспоминаний других русских католиков, разделивших с ним мытарства по местам заключений и ссылок, конечно тех из них, которым по разным обстоятельствам посчастливилось выйти из советского "рая". Имен их, на данный момент, дать мы не можем.

Недолго пришлось экзарху пользоваться свободой. Прослышали о его освобождении и пребывании в Калуге жители г. Могилев, где он в свои приезды в 1922 году посеял столь благодатные семена сближения между православными, униатами и католиками, и решили просить при-слать им униатского священника для завершения дела Унии. Кого же послать? Все давно арестованы, сосланы... Экзарх поехал сам и своим горячим словом вновь всколыхнул массы верующих.

Бывать в Могилеве ему не возбранялось, но вести униатскую пропаганду было тяжким преступлением. На этот раз уже безо всякого суда, одним административным распоряжением экзарх ссылается на Соловки.

В Белом море, на группе Соловецких островов, начиная с XIV столетия был основан ряд монастырей, сыгравших видную роль в исто-рии России и в духовном развитии русского народа. Большевики превратили монастыри в тюрьмы, а все острова - в место ссылки и каторжных работ в самых кошмарных условиях. Когда ГПУ арестовывает русского свободного гражда-нина, то первой мыслью арестованного бывает:"Только бы не на Соловки". Туда-то и попал в октябре 1926 года наш экзарх. Но к великому своему утешению встретил он там целый ряд своих единоверцев из Петрограда и Москвы. Были там и сестры-доминиканки. Встретили его все как отца родного.

"Как сейчас помню момент встречи с ним, - записывает один из единоверцев. - Я был на работе на лесопильном заводе. Прибегает ко мне о.Н. с радостным известием: приехал экзарх и просит повидаться с ним и освободить его из карантинной роты. Я имел нелегальный вход туда и поэтому быстро оказался в страшной 13-ой роте. В первой полутемной комнате увидел я экзарха в ужасных условиях среди так называемой шпаны - мелкого уголовного элемента. Он был одет по-светски, в старой оригинальной шляпе. Сердце мое сжалось, когда я увидел в таком виде и в такой обстановке нашего дорогого экзарха, бледного и усталого. Несмотря на усталость он, как всегда, был бодр. Я быстро получил разрешение на его нелегальный выход и мы с радостью приветствовали нашего дорогого архипастыря. Почти на другой же день мы устроили ему возможность совершить Божественную Литургию. А какая радость была для всех нас и для сестер, когда, после отбытия двухнедельного карантина, экзарх появился в нашей часовне, совершил в ней службу и произнес нам мудрую и сердечную проповедь".

Он поучал и утешал их: "Мы жертва за схизму Востока, я не устану повторять это всегда, и должны с терпением нести этот крест... Мы- удобрение для духовного возрождения России..." Совершать эти обедни и молиться за русский народ-вот была первая и главная задача всех этих каторжан. Несмотря на все преследова-ния тюремной администрации, им это удавалось почти ежедневно, памятуя слова экзарха: "Помните, что наши обедни на Соловках - возможно единственные в России обедни восточных священников, молящихся за Россию. Надо стремиться во что бы то ни стало отслужить хоть одну обедню в день".

Сначала было разрешено для проведения служб использовать одну заброшенную часовню. Потом последовало запрещение служить вообще. Приходилось служить тайно, где попало: в подвалах, в лесу на камне или под защитой развесистой ели. А с июня 1929 года положение еще более ухудшилось. С центрального острова всю "духовную команду" перевели на самый суеверный небольшой остров Анзер, где условия во всех отношениях были еще тяжелее. Двадцать три человека оказались в одной комнате длиною в четыре метра и около двух метров шириной.

Обедни ухитрялись служить на чердаке под самой крышей: было так низко, что все могли стоять только на коленях и служить приходилось только по ночам. Воистину оправдывалось заме-чание одного местного следователя-большевика: "Где ксендз, там и обедня". Так проходили месяцы и годы. Эти посто-янные заботы о возможности совершить Святую Жертву, эти служения обеден во мраке ночи под постоянным страхом быть застигнутым на "месте преступления", постоянные заботы о том, как достать вина, хлеба, облачение, утварь, - все это заставляло наших ссыльных проходить большую школу духовной жизни. И жизнь эта била сильным ключом и оставила в их душах светлые воспоми-нания: если, обыкновенно, советский гражданин с содроганием и проклятием вспоминает о пребыва-нии на Соловках, то один из наших священников (после восьми лет ссылки) пишет в своих воспоминаниях: "Я счастлив, что был на Соловках..."

Экзарх пробыл там до 1931 года. Потом его перевели в город Котлас Вятской губернии, где он работал на каком-то заводе. Сведений о его пребывании там мы до сих пор почти не имеем. Знаем, что здоровье его совершенно пошатнулось, а в конце марта 1935 года окольными путями пришла весть о его кончине в городе Вятка.

Не стало Божьего человека и мученика Церкви, жизнь и деятельность которого заслужи-вает более серьезного и обстоятельного описа-ния, чем настоящий некролог.

Литература

Париж, 1935 г.

Печатается по: кн. Волконский П.М. Экзарх Леонид Федоров (Некролог)
// Логос, №48, - Брюссель-Москва, 1993