Политические воззрения Ф.М. Достоевского
Ермашов Д. В.
Родился 30 октября (11 ноября)1821 г. в Москве в семье врача московской Мариинской больницы для бедных. Первоначальное образование получил дома. В 1837 г. окончил московский пансион Л. Чермака, в том же году по настоянию отца поступил в Главное инженерное училище в Петербурге, по выходе из которого в 1843 г. был зачислен в чертежный инженерный департамент. В феврале 1844 г. оставил службу и занялся писательством. Первое литературное произведение, "Бедные люди" (опубликовано в 1846 г.), принесло Достоевскому широкую известность и сблизило с представителями демократического лагеря российского образованного общества (В.Г. Белинским, Н.А. Некрасовым и др.). С сентября 1848 г. посещал кружок петрашевцев, весной 1849 г. был арестован и приговорен в числе девяти членов организации к смертной казни, замененной 4-летней каторгой (отбывал в Омске) и поселением в Сибирь (служил с марта 1854 г. в Семипалатинске рядовым, с октября 1856 г. — прапорщиком). В марте 1859 г., выйдя в отставку, Достоевский получил разрешение на переезд в Тверь, а чуть позже (в декабре 1859 г.) — и в Петербург. Включившись в общественную и литературную жизнь столицы, вместе с братом, М.М. Достоевским, издавал журналы "Время" (1861–1863) и "Эпоха" (1864–1865). В 1862, 1863, 1865, 1867–1871 и др. гг. Достоевский совершал поездки за границу. В послесибирский период творчества создал свои наиболее значительные романы "Преступление и наказание" (1866), "Идиот" (1868), "Бесы" (1871–1872), "Подросток" (1875), "Братья Карамазовы" (1879–1880). В разные годы сотрудничал в "Отечественных записках", "Русском вестнике", в 1873 — начале 1874 гг. редактировал журнал князя В.П. Мещерского "Гражданин", в котором начал публиковать "Дневник писателя" (позже издававшийся Достоевский отдельными выпусками ежемесячно в 1876 и 1877 гг. и по одному выпуску в 1880 и 1881 гг.) — серию очерков полит. и литературного характера, связанных авторским замыслом прямого общения с читателем. В "Дневнике" Достоевский высказывал волновавшие его мысли о важнейших событиях российской и европейской социально-политической и культурной жизни, писал по религиозным, этическим, эстетическим, юридическим, педагогическим и т. п. вопросам.
Для политических взглядов Достоевского было характерно органичное сочетание гуманистических и демократических тенденций в литературной и публицистической деятельности с религиозно-монархическими, государственническими и национально-патриотическими убеждениями, что в целом было обусловлено постоянным стремлением мыслителя найти некую общую для всех общественных сил в России идею. Дискутируя на протяжении всего своего творчества с различными идейно-политическими течениями русской мысли пореформенной России — от консервативных утопий до социалистических идеологий, — Ф.М. Достоевский, начиная с 1860-х гг., наряду с А.А. Григорьевым и Н.Н. Страховым, выступал в качестве идеолога т. н. "почвенничества", специфической доктрины, провозглашавшей своей главной целью поиск истинно рус. мысли, синтезирующей и вбирающей в себя все наиболее плодотворное и творческое, выработанное самыми различными (в первую очередь, славянофильством и западничеством) направлениями рус. национального сознания. Центрообразующим смыслом почвенничества было понятие "почва", выражавшее собой тот духовно-нравственный слой русской жизни, на основе которого возможно органическое соединение образованности и народной нравственности, культуры и народности, интеллигенции и народа. "Русское общество должно соединиться с народною почвою и принять в себя народный элемент", — писал Достоевский, полагая основой идеи подлинного братства людей убеждение, что социальную правду следует искать только в народе. В связи с этим писатель обосновывал коренную необходимость образования народа, без чего невозможно какое-то бы ни было его сближение с интеллигенцией. "Наша новая Русь поняла, что один только есть цемент, одна связь, одна почва, на которой все сойдется и примирится, — это всеобщее духовное примирение, начало которому лежит в образовании", — доказывал он.
Веря, как "в святыню", в великое предназначение русского народа, Достоевский пытался вывести формулу национального развития России на основе выросшей из народной почвы русской идеи. Суть последней заключена во "всесветном единении во имя Христово". Русская идея, по Достоевскому, — это образец нравственного единения сословий, прекращения распрей, созидания общих дел. Именно в этом он видел предоставленные России историей возможности внести свой вклад в устройство идеального общества. "Нет, судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать", — писал Достоевский, в хаосе современной ему жизни пытаясь углядеть контуры "наступающей будущей России честных людей, которым нужна лишь одна правда". Принципы, на которых возможно достижение этого будущего, — духовная нераздельность, "всецелость", "всечеловечность", "всепримиримость" и т. д. В связи с размышлениями о русской идее, о путях развития российского общества и государства значительное место в творчестве писателя также занимает проблема взаимоотношений России и Европы. Еще в "Зимних заметках о летних впечатлениях" (1864) он выступил с резкой критикой западноевропейской системы социально-политических учреждений и институтов, обличениями буржуазной морали, господства индивидуализма, "начала личного, начала особняка", присущего европейскому человеку. На этом основании Достоевский делал выводы о неосуществимости в современной Европе идеалов социальной справедливости и "братства". Осуществление последних — дело России. Вкладывая в уста Версилова, одного из героев романа "Подросток", многие свои заветные мысли, автор проповедовал идею о том, что Россия еще не сказала своего веского слова в мировой истории. Она, в отличие от сытой Европы, еще в поиске, в метаниях, в брожении. Русский человек еще "не устоялся", он свободен в выборе путей, ему присуща безграничная широта восприятия самых разнообразных идей и мнений. Россия живет "не для себя, а для мысли", — утверждал Достоевский. Поэтому русского волнуют и мучают не только собственные, российские, но и общеевропейские вопросы, до которых ему зачастую даже больше дела, чем самим европейцам. Европа для него — "второе отечество", и оно ему дороже, чем западному человеку. Именно такими качествами в полной мере обладает Версилов, в образе которого Достоевский выразил одну из сторон идеала "почвенничества": это — русский европеец, "вернувшийся" из Европы в Россию, но еще не способный воплотить в жизнь русскую идею. Версиловские общекультурная образованность и духовность, его интеллект и эстетизм должны быть дополнены, внутренне переработаны и органично объединены с народно-религиозной правдой (образ Макара Долгорукого), в чем, по мысли писателя, должен заключаться смысл всей будущей деятельности "подростка", сына Версилова, Аркадия, способного по силе полученных духовных впечатлений к подобного рода синтезу, к "всепримирению идей".
С наибольшей силой свои нравственные и социальные идеалы Достоевский выразил в знаменитой речи о Пушкине, произнесенной им 8 июня 1880 г. Эта речь — своего рода политическое завещание Достоевского, которым он желал "закрыть" эпоху "нигилизма" и провозгласить эпоху "единения" и "солидарности". Объявляя "великим недоразумением" раскол русской мысли на западников и славянофилов, писатель призывал к выработке "общей идеи", единой платформы, примирившей бы полит. интересы самых разных общественных сил. Быть русским, по Достоевскому, значит быть всечеловеком, быть братом всему человечеству. В этом смысле не кто иной как Пушкин, с присущей ему "всемирной отзывчивостью", был первый русский европеец, провидящий назначение России — внести примирение в европейские противоречия — и доказавший своим творчеством жизненную силу и непреходящую ценность лежащей в основе духовного братства народов русской идеи.
Умер Ф.М. Достоевский 28 января (9 февраля) 1881 г. в Петербурге.
Сочинения:
Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1972–1990.
Список литературы
Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского // Н. А. Бердяев о русской философии. Свердловск, 1991.
Богданов А.В. Почвенничество. Политическая философия А. А. Григорьева, Ф. М. Достоевского, Н. Н. Страхова. М., 2001.
Карякин Ю. Ф. Достоевский и канун XXI века. М., 1989.
Кулешов В. И. Жизнь и творчество Ф. М. Достоевского: Очерк. М., 1979.
Кудрявцев Ю. Г. Три круга Достоевского. М., 1991.
О Великом инквизиторе: Достоевский и последующие. М., 1991.
О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881–1931 годов: Сб. статей. М., 1990.
Селезнев Ю. И. Достоевский. М., 1981.
Твардовская В. А. Достоевский в общественной жизни России. М., 1990.
Тексты
Два лагеря теоретиков(1) (по поводу "дня"(2) и кой-чего другого)
Именно в настоящее время мы нуждаемся в честном, прямом и, главное, верном слове о нашем народе... Народ теперь выступает на сцену, призванный к общественной жизни законоположениями 19 февраля(3). Что же он такое, что же это за неизвестная страна, о которой мы что-то слыхали, к которой, по-видимому, близко и подходили; что это за новый элемент русской жизни, который скоро обновит нашу общественную жизнь? Что это, одним словом, за земство русское! Исторически о нем знаем мы только то, что когда-то оно было одним из главных заправляющих начал нашей жизни, потом постепенно отодвигалось на задний план разными обстоятельствами, что долгое время оно, по-видимому, замирало и только по временам заявляло себя в часто грозных протестах против горькой действительности... Вопрос о народе в настоящее время есть вопрос о жизни... От того или другого решения его зависит, может быть, судьба будущего русского прогресса. И это потому так, что вопрос о русском народе видоизменяется следующим образом: есть ли у нас в настоящее время земство как элемент, отличный от служилых сословий, есть ли еще в нем теперь какая-нибудь жизнь, может ли оно обновить наше небогатое жизненностью общество?..
Такой жизненный вопрос никогда не решится по теории. Он возникал у нас, хотя и не с такой силой, давно уж, когда наше общество пришло к сознанию своей особности от других западноевропейских народов. Но любовь к теории помешала теоретикам взглянуть на факты прямо, понять их как следует. Теория хороша, но при некоторых условиях. Если она хочет формулировать жизнь, то должна подчиниться ее строгому контролю. Иначе она станет посягать на жизнь, закрывать глаза на факты, начнет, как говорится, нагибать к себе действительность. Западники, составив себе теорию западноевропейской общечеловеческой жизни и встретясь с вовсе непохожей на нее русской жизнью, заранее осудили эту жизнь. Славянофилы(4), приняв за норму старый московский идеальчик, тоже зараз осудили в русской жизни всё, что не укладывалось в их узкую рамку. Иначе, конечно, и быть не может. Раз положенное ложное начало ведет к самым ложным заключениям, потому что теория любит последовательность. Раз положенное узкое, одностороннее начало непременно, по той же самой последовательности теории, поведет к отрицанию тех сторон жизни, которые противоречат принятому принципу.
Но в том-то, пожалуй, и заслуга теоретиков, что они в иных случаях слишком последовательны и не боятся никаких заключений... Одна фаланга нынешних теоретиков не только отрицает существование русского земства, не признает его началом, которое должно жить, но просто отрицает в самом принципе народность(5). Мы не станем слишком подробно разбирать мнение этой фаланги, потому что это отняло бы у нас слишком много времени и места, а главное, потому, что теория эта слишком узка и поверхностна, да и стара также. Еще у Шиллера маркиз Поза мечтает о космополитизме(6). Относительно предмета, который нас занимает теперь, она не выдерживает в наше время критики, и мы ограничимся о ней несколькими словами.
"Наш идеал, — говорит один лагерь теоретиков, — характеризуется общечеловеческими свойствами. Нам нужен человек, который был бы везде один и тот же — в Германии ли то, в Англии или во Франции, который воплощал бы в себе тот общий тип человека, какой выработался на Западе. Всё, что приобретено им общечеловечного, смело давайте всякому другому народу, вносите общечеловечные элементы во всякую среду, какова бы она ни была. К чему тут толки о почве, с которой будто бы нужно справляться, при усвоении ей начал, выработанных другим народом?" Таким образом, из всего человечества, из всех народов теоретики хотят сделать нечто весьма безличное, которое во всех бы странах земного шара, при всех различных климатических и исторических условиях, оставалось бы одним и тем же... Задача тут, как видно, широкая, и цель высокая... Жаль только, что не в широте задачи и высоте цели тут дело. Нам бы сильно хотелось, если б кто-нибудь из этого рода теоретиков решил бы следующие вопросы: точно ли выиграет много человечество, когда каждый народ будет представлять из себя какой-то стертый грош, и какая именно будет оттого польза? Пусть кто-нибудь из теоретиков укажет нам тот общечеловеческий идеал, который выработать из себя должна всякая личность. Целое человечество еще не выработало такого идеала, потому что образование, собственно, только в какой-нибудь двадцатой доле человечества. А если тот общечеловеческий идеал, который у них есть, выработан одним только Западом, то можно ли назвать его настолько совершенным, что решительно всякий другой народ должен отказаться от попыток принести что-нибудь от себя в дело выработки совершенного человеческого идеала и ограничиться только пассивным усвоением себе идеала по западным книжкам? Но, тогда только человечество и будет жить полною жизнию, когда всякий народ разовьется на своих началах и принесет от себя в общую сумму жизни какую-нибудь особенно развитую сторону. Может быть, тогда только и можно будет мечтать нам о полном общечеловечном идеале. Иногда приходят нам в голову и такого рода мысли, что каждый, развиваясь при особых условиях, исключительно свойственных той стране, которую он заселяет, неизбежно образует свое миросозерцание, свой склад мысли, свои обычаи, свои уставы в общественной жизни... И думается, что если физически невозможно заставить народ отрешиться от всего им нажитого и выработанного в пользу, положим, и общечеловечного идеала, только добытого в других странах, то неизбежно надобно обращать внимание на народность, если мы хотим какого-нибудь развития народу... Народные инстинкты слишком чутки ко всякому посягательству со стороны, потому что иногда рекомендуемое общечеловечным как-то выходит никуда негодным в известной стране и только может замедлять развитие народа, к которому прилагается... Мы думаем, что всякому растению угрожает вырождение в стране, где недостает многих условий к его жизни. Даже казалось нам иногда, что это желанно нивелировать всякий народ по одному раз навсегда определенному идеалу в основе слишком деспотично. Оно отказывает народам во всяком праве саморазвития, умственной автономии. А по поводу тысячелетия России в нынешнем году нам пришли в голову вот какого рода соображения. За тысячу лет хотя кое-какой, но все-таки исторической жизни мы нажили некоторый опыт... Запад приходил уже спасать нас в лице Петра и целые полтораста лет различными манерами принимался он благоустроивать нашу жизнь. Но что вышло из всех, подобных предприятий? Если и сделали что-нибудь они для нас хорошего, так это именно то, что доказали нам, что есть почва у нас, что на нее в некоторых случаях должно обращать очень и очень большое внимание. Петровские реформы создали у нас своего рода statum in statu(7). Они создали так называемое образованное общество, переставшее не квас нить, как уверяет "Современник", а вместе с квасом и мыслить о Руси(8), общество, часто изменявшее народным интересам, совершенно разобщенное с народной массой, мало того, ставшее во враждебное к ней отношение. И нужно было много трудов и времени, чтоб наконец в лучшей части этого оторванного от почвы общества пробудилась мысль о народе, о народном развитии, пробудилось сознание необходимости усвоения себе народных интересов и сближения с народом.
По тому самому, что теоретики отвергают существование всякой народности, они не понимают и того, что значит "сблизиться с народом". Они не могут понять того, что земство — самый нужный элемент в нашей русской жизни, не понимают, в чем должно состоять наше с ним сближение. "Мы ли к народу должны подойти, — говорит "Современник", — или он к нам?" — "Народ должен подойти к нам, или, лучше, мы должны подвести его к себе(9), потому что ведь в нас, собственно, витают общечеловечные идеалы, мы представители на Руси прогресса и цивилизации. А народ глуп, ничего до сих пор не выработал; среда народная бессмысленна, тупа"(10). Но нам приходит иногда в голову, что народ не подойдет к нам прежде, нежели мы убавим у себя олимпийского величия, прежде чем сами подадим ему не на словах, а на деле руку. Ведь народ-то не сознает в нас нужды: он будет крепок и без нас... Он не исчахнет, как чахнем мы, не чувствуя под своими ногами точки опоры, не имея за своими плечами массы народа. Он тверд сам собою. Не крепки силами, безжизненны ведь, собственно, мы сами, имеющие честь называться образованным обществом. Нас убеждают согласиться в том, что народ — наше земство — глуп, потому что г-да Успенский(11) и Писемский(12) представляют мужика глупым... Вот, говорят, они не подступают к народу с какими-либо предзанятыми мыслями и глупого мужика — называют глупым(13). Но такие рассказы — вроде рассказа г-на Успенского "Обоз" — по нашему убеждению, составляют клевету на народ. И это ли по предзанятость взглядов? Ведь в них есть кое-какая задняя мысль, которая в иное время бывает слишком некстати. Тут не утешает нас даже и то соображение, представленное "Современником", что массы везде глупы, слишком стадообразны и во Франции, в Англии и Германии, что рутина глубоко засела в их голову и что во всем они поступают большего частию машинально. Так зачем же и хлопотать о массах, если они глупы, действуют машинально и т. п. Жаль только, что в этом случае теоретики не доводят своих заключений до конца...
И знаете ли, читатель, нам всё кажется, что во взгляде этой фаланги теоретиков страшный аристократизм. Они как будто делают себя аристократией просвещения и центром, которого должно держаться наше земство... И это учение теоретиков не симптом ли — только симптом под другой формой — борьбы, так часто возникавшей в древней Руси, — боярства с земством? такой факт нельзя ли назвать некоторым посягательством на народ наших чиновных сословий?.. Впрочем, бог их знает…
Но есть и еще другая фаланга теоретиков, которая, ради последовательности, тоже отвергает очень и очень многое: разумеем московских славянофилов, издающих теперь газету "День". В свое время славянофильство много сделало пользы для изучения быта нашего народа... Оно показало много сторон в русской жизни, указало значение земства в нашей истории и непосредственное его выражение — общинный быт(14). Оно оказывает услуги нашей литературе даже и теперь. "День" издается только с 15 ноября прошлого года; но и в это короткое время он успел привлечь к себе внимание нашего читающего общества. И мы должны сказать, что недаром на "День" публика обратила внимание. В нем есть сила, которая невольно привлекает читателя на его сторону. Вы не можете не сочувствовать этому усиленному исканию "Днем" правды, этому глубокому, хотя иногда и несправедливому негодованию на ложь, фальшь. В едкости его отзыва о настоящем положении дел слышится какое-то порывание к свежему воздуху, слышно желание уничтожить те преграды, которые мешают русской жизни развиваться свободно и самостоятельно. В голосе "Дня" есть много честности. Он хочет действовать в интересах нашего земства, ратует за его интересы, поэтому он с особенной силой отрицает современный строй общества... И его отрицание обращено большею частию на дело. Он не тратит даром силы, не стреляет в воздух, как это часто случается с дешевыми отрицателями, тоже своего рода поклонниками "искусства для искусства". "День" затрагивает самые существенные стороны нашей русской жизни. Его отрицание идет вглубь, поднимает, так сказать, самое нутро вопроса, а не расплывается в воздухе, не сражается с воображаемым злом, но донкихотствует(15). Поставляя выше всего, хотя и понимая по-своему интересы земства, он сказал такое живое и дельное слово о крестьянском деле и тесно связанном с ним вопросе дворянском, о цензе, широко им понятом... Он поднял в интересах русской народности и польский вопрос, чрезвычайно важный при настоящих обстоятельствах... А ведь подобные вопросы для нас в настоящее время — вопросы плоти и крови. От того или другого их решения зависит вся наша будущность, весь ход русского прогресса и цивилизации. Разбирать, в частности, поднимаемые "Днем" вопросы мы не будем, потому что они — чрезвычайно важные вопросы и стоят обстоятельнейшего обсуждения, чего мы не можем сделать в тесных границах одной критической статьи. О них нужно поговорить о каждом особо и немедленно, от чего мы отнюдь не уклоняемся. Прибавим еще, что голос "Дня" мы считаем очень важным и нужным в нашей литературе, особенно ввиду постоянно возникающих новых вопросов жизни. Если в решении иных мы и разойдемся с ним, то ведь чем больше будет по ним полемики, тем лучше. Но в интересе той же правды, которую хочет "День" найти на Руси, мы должны сказать, что беспощадное отрицание в иных случаях слишком беспощадно и потому несправедливо. Ратуя за русское земство, он несправедлив к нашему так называемому образованному обществу. Признавая жизнь только в народе, он готов отвергнуть всякую жизнь в литературе, обществе — мы тут разумеем лучшую часть его. В этом случае он большой ригорист(16). "Всё ложь, всё фальшь, — говорит он в одной передовой статье своей, — всё внутреннее развитие, вся жизнь общества, как проказой, заражены ею (то есть ложью). Ложь в просвещении... Ложь в вдохновениях искусства… Ложь в литературе..." Мы понимаем, что этот голос может быть искренен; но очевидно также, что это голос фанатизма... "День" не хочет спуститься с своей допетровской высоты, презрительным взглядом окидывает настоящую русскую жизнь, лорнирует ее сквозь свое московское стеклышко и ничего-то не находит в ней такого, к чему он мог бы отнестись сочувственно…
Назад тому два месяца мы спрашивали у "Дня":
Неужели мы в полтораста лет хотя бы quasi-европейской жизни не вынесли ничего доброго и только внутренне развратились, изжились, потеряли всякие задатки жизни?
Неужели Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Островский, Гоголь — всё, чем гордится наша литература, все имена, которые дали нам право на фактическое участие в общеевропейской жизни, всё, что свежило русскую жизнь и светило в ней, — всё это равняется нулю?
Неужели всё это порывистое стремление литературы последних годов к прогрессу, к цивилизации, страстное желание сколько возможно улучшить русскую жизнь, это внимание к общественным вопросам в той мере, в какой позволяют внешние обстоятельства, неужели самое это глубокое недовольство современной жизнию — всё это нуль, ложь, фальшь?
Неужели общечеловечные элементы, проводником которых с Запада в русскую жизнь всегда по возможности была литература, — мы должны признать источником лжи и фальши, разъединяющей наше общество?..
Всё ложь, всё фальшь, повторяет нам "День". Вот в этом-то голосе мы узнаем московских славянофилов-теоретиков. И у них, как у западников, то же непонимание жизни, то же посягательство на нее, та же беспощадная последовательность. И тем более досадно на это поголовное обвинение в фальши всего общества, что ведь в нем скрывается глубочайшее противоречие "Дня" самому себе. Для чего, спрашивается, он издается? Конечно, для того, чтобы принести хотя какую-нибудь пользу обществу, чтоб указать ему путь к жизни, уничтожить конечно разъедающую его фальшь? Ведь не издавался бы "День", если б фальшь до того разъела наше общество, что в нем не осталось бы никаких задатков жизни? О мертвых заботиться много нечего; с безжизненным трупом хлопотать нужно не о том, чтоб его возвратить к жизни, а поскорей убрать его из человеческого жилья, чтоб не заразились от него и живые, здоровые... Зачем же хлопочет "День" о присуждении нашего общества к жизни, о возвращении к среде народной, если, по его мнению, всё в нем ложь и фальшь?
В том-то и беда теоретиков, что они или вовсе не хотят понимать, или плохо понимают жизнь... Нам припомнилась одна тирада из передовой статьи "Дня" против некоторых увлечений. Присвоивши себе право заявлять живой, сильный протест против лжи, фальши общества, он отрицает у молодости, это же самое право. Преследуя то, что составляет мертвечину, хлопоча о жизни, он презирает молодую жизнь... Твердя о непочатых силах народных, о свежести и крепости его — славянофилы запрещают всякую деятельность молодым, крепким, в первый раз столкнувшимся с действительностью силам... Взывают к голосу народному, от народа, еще неискусившегося во зле, ожидают плодов, а молодому поколению, на которое возлагаются лучшие надежды общества, отказывают во всяком голосе... Если б "День" судил о вещах не но своему московскому идеальчику, не поверял бы жизнь теориею, а теорию — жизнью, он не напечатал бы статьи, которую мы всегда будем считать неизгладимым пятном на редакции.
Самая отрицательная часть "Дня" теряет в наших глазах часть своей силы от одного следующего обстоятельства. Мы объясним свою мысль следующим примером. Представьте, что человек подошел к безобразной куче сору, где наряду с песком, лохмотьями зарыто много и драгоценностей... Он начинает перебирать кучу; он с силой отбрасывает лохмотья, песок, разную дрянь... Стоя в стороне, вы не можете не согласиться, что называемое им дрянью действительно дрянь; вы готовы даже удивляться меткости его приговоров... Но беда-то в том, что этот разметатель сору ищет не драгоценностей там, чтоб воспользоваться ими для себя, а старый, поношенный башмак... Вы удивляетесь, почему же это он не ищет того, чего по всем вашим предположениям ему нужно бы было искать ... И вот вы видите, как та же беспощадная рука, которая отметала грязь, с тою же силою и едкою насмешкой отбрасывает н то, что вы считаете золотом. .. Таким образом, пред вами разбрасывается песок, лохмотья, но во имя тех дорогих вещей, которые зарыты вместе с ними, а во имя старого, поношенного башмака... Тут уже невольно приходит в голову: правда ли, что поношенный башмак, из-за которого отвергается и дурное и хорошее, лучше самых лохмотьев в этой куче? .. И вы не можете не пожалеть, что ослепление человека не дает ему возможности видеть в куче дряни и хлама действительно хорошее... Это сравнение, кажется, может несколько быть применимо к "Дню". Отрицательная его сторона, как мы уже сказали, бесспорно — хороша... Но во имя чего он отрицает в нашей теперешней русской куче сору и хорошее и дурное?.. Мы сказали, что он ратует за интересы земства... Но значение его, условие жизненности этого начала он понимает по-своему. Он берет не земство — то здоровое, свободное земство, которое жило широкой жизнью в первые шесть веков нашего исторического быта, а берет за норму отношений земства к другим началам быт московский XVI и XVII века, когда централизация уже страшно посягнула на права и свободу земства. Одним словом, "День" отрицает теперешнюю жизнь во имя московской теории...
Но ведь она тоже кабинетное создание, плод мечты и пылкого воображения... Одним словом, она походит на старый, поношенный, хотя и не совсем еще стоптанный, башмак. В некоторых частях своих она годна еще к кое-какому употреблению, но ее нужно обновить чем-нибудь новым. Допетровская Русь привлекает к себе наше внимание, она дорога нам — но почему? Потому, что там видна целостность жизни, там, по-видимому, один господствует дух; тогда человек, не так, как теперь, чувствовал силу внутренних противоречий самому себе или, лучше сказать, вовсе не чувствовал; в той Руси, по-видимому, мир и тишина... Но в том-то и беда, что допетровская Русь и московский период только видимостью своею могут привлекать наше к себе внимание и сочувствие. А если повнимательней вглядеться в эту, по-видимому, чудную картину, в отдалении рисующуюся нашему воображению, мы найдем, что не всё то золото в ней, что блестит... Она потому и хороша, что вдалеке от нас, что ее показывают при искусственном освещении. Посмотря на нее вблизи, найдешь, что тут и краски слишком грубы, и фигуры аляповаты, и в целом что-то принужденное, натянутое, ложное... Действительно, лжи и фальши в допетровской Руси — особенно в московский период — было довольно... Ложь в общественных отношениях, в которых преобладало притворство, наружное смирение, рабство и т. п. Ложь в религиозности, под которой если и не таилось грубое безверие, то по крайней мере скрывались или апатия или ханжество. Ложь в семейных отношениях, унижавшая женщину до животного, считавшая ее за вещь, а не за личность... В допетровской, московской Руси было чрезвычайно много азиатского, восточной лени, притворства, лжи. Этот квиетизм, унылое однообразие допетровской Руси указывают на какое-то внутреннее бессилие. Если московская жизнь хороша была, то, скажите пожалуйста, что же заставило народ отвернуться от московского порядка вещей и повернуть в другую сторону? Одним словом, что произвело наш русский раскол? Ведь выходит, что нельзя сливать Москву с народом, нельзя московскую, допетровскую жизнь признавать за истинное, лучшее выражение жизни народной. "День" говорит, что в допетровской Руси были пороки только, а не ложь... Выражение слишком неопределенное... пороки в семейных и общественных отношениях... Да что же, спрашивается, после этого ложь? Не ложь ли производит и пороки, на малость которых нельзя пожаловаться в допетровской Руси?
И по этому-то московскому идеалу славянофилы хотят перестроить Русь... Для них всё наше развитие, положим небольшое, но все-таки развитие, какое у нас было со времен Петра, — всё это равняется нулю... Они ужасно бранят Петра за то, что, по выражению Аксакова(17), он заварил кашу слишком крутеньку, а сами немного уступают ему в своей крутости. В них видна та же допетровская бесцеремонность с жизнью... Для славянофильства теория — такая же беспощадная, такая же скорая на всё, как и всякая другая... Нет, уж со времен Петра много воды утекло, и далеко зашла эта вода, и так ее много, что решительно нет никакой физической возможности поворотить ее назад, или вовсе ее уничтожить... Положим, вы бы, например, вздумали дать сток стоячей воде и для этой цели начали бы копать канал... Давно уж вы начали эту работу, прокопали большое пространство... Но работа ваша идет очень плохо, медленно; ваш канал слишком неглубок, и впереди не предвидится вам возможности углубить его, потому что в распоряжении вашем слишком мало рабочих рук, да и рабочая ваша масса не подновляется свежими силами... Вот вы разузнаете причину своей неудачи... Оказывается, к вашему изумлению, что направление вы своему каналу дали не такое, какое нужно дать, что главная масса рабочих, которая главным образом составляет вашу силу, на которую хотели опираться вы, которая могла бы весть ваш канал вперед, и широко, и глубоко, и прочно, — эта главная масса рабочих, вся, так сказать, суть вашей силы, отстала от вас, закопала свой канал и пошла пробивать себе дорогу по другому направлению. Ну что вы тут станете делать... Оставить всю сделанную вами работу? Но как-то чувствуется вами, что и ваша работа, как бы ни была, положим, мала она и недостаточна, всё же работа... вы сознаете, что и вы кое-что сделали, и что добытое вами могло бы пригодиться и той, главной массе рабочих, которая отстала от вас. Таким образом, воротиться нельзя, потому что зашли-то очень далеко... И нельзя идти далее, потому что это значило бы только еще более расходиться с главной силой, еще сильней чувствовать свое бессилие и глубже сознавать необходимость общего соединения... Что тут делать? Не лучше ли вам, не бросая своей работы, открыть сообщения с главной массой и поэтому узнать направление вашего канала; сама главная масса против желания придвинется к вам, когда увидит искренность вашего намерения соединиться; если она прежде и смотрела на вас слишком недоверчиво, то это потому, что она не видела от вас никакой помощи себе... Ведь тогда только и пойдет у вас отлично дело, когда вы соединитесь вместе, когда соедините в одно общий, добытой уже оныт и начнете дружно пробивать себе вперед дорогу... Вот этого-то и не хотят понять славянофилы; им того только и хочется, чтобы всё добытое нами в продолжение полутораста лет уничтожить и воротить наше общество назад... Возможное ли это дело? Не теория ли это, мало берущая во внимание жизнь?
Так вот два лагеря теоретиков, из которых один отвергает в принципе народность и, следовательно, наше чисто народное начало — земство. Другой понимает значение нашего земства по-своему и, во имя своей теории, не отдает справедливости нашему образованному обществу... Те и другие, как видно, судят о жизни по теории и признают в ней и понимают только то, что не противоречит их исходной точке. А между тем часть истины есть, в том и другом взгляде... и без этих частей невозможно обойтись при решении вопроса, что нужно нам, куда идти и что делать?
Несомненно то, что реформа Петра оторвала одну часть народа от другой, главной... Реформа шла сверху вниз, а не снизу вверх. Дойти до нижних слоев народа реформа не успела. Оно, конечно, при тех реформаторских приемах, какие употреблял Петр, преобразование и не могло охватить весь народ: народ переделать очень трудно. Для этого мало железной воли одного человека. Развитие народа совершается веками, уничтожение добытого им может быть задачей тоже одних только веков... Вот в том-то и была ошибка Петра, что он захотел сразу — за свою одну жизнь — переменить нравы, обычаи, воззрения русского народа. Деспотизм реформаторских приемов возбуждал только реакции в массе; она тем крепче усиливалась сохранить себя от немцев, чем сильнее последние посягали на ее народность. С другой стороны, мы чрезвычайно ошиблись бы, если б подумали, что реформа Петра принесла в нашу русскую среду главным образом общечеловеческие западные элементы. На первый раз у нас водворилась только страшнейшая распущенность нравов, немецкая бюрократия — чиновничество. Не чуя выгод от преобразования, не видя никакого фактического себе облегчения при новых порядках, народ чувствовал только страшный гнет, с болью на сердце переносил поругание того, что он привык считать с незапамятных времен своей святыней. Оттого в целом народ и остался таким же, каким был до реформы; если она какое имела на него влияние, то далеко не к выгоде его. Говоря таким образом, мы вовсе не думаем отрицать всякое общечеловечное значение реформы Петра... Она, но прекрасному выражению Пушкина, прорубила нам окно в Европу, она указала нам на Запад, где можно было кой-чему поучиться. Но в том-то и дело, что она осталась не более как окном, из которого избранная публика смотрела на Запад и видела главным образом не то, что нужно бы было видеть, училась вовсе не тому, чему должна была там учиться... Оттого петровская реформа принесла характер измены нашей народности, нашему народному духу. Бывают такие времена в жизни народа, что в нем особенно чувствуется потребность выйти на свежий воздух, какое-то особенное недовольство настоящим, потребность чего-то нового. Несомненно, что в ближайшее время к Петру уже чувствовал народ худобу жизни, заявлял свой протест против действительности и пытался выйти на свежий воздух... Так мы по крайней мере понимаем исторический факт — наш раскол. Такое историческое явление, каков Петр, выросло на русской почве, конечно, не чудом каким. Оно подновлено, несомненно, временем... В русском воздухе носились уже зачатки реформационной бури, и в Петре только сосредоточилось это пламеннейшее общее желание — дать новое направление нашей исторической жизни... Но характер всяких переходных эпох таков, что во время их чувствуется сильнейшее желание выйти из прошлого порядка вещей, но как выйти, куда идти, — плохо сознается и понимается... В том-то и была беда Петра, что желание Руси обновиться он понял по-своему, исполнял его тоже по-своему — деспотически прививал в жизнь не то, в чем она нуждалась. Поэтому Петра можно назвать народным явлением настолько, насколько он выражал в себе стремление народа обновиться, дать более простору жизни — но только до сих пор он и был народен... Выражаясь точней, одна идея Петра была народна. Но Петр как факт был в высшей степени антинароден.., Во-первых, он изменил народному духу в деспотизме своих реформаторских приемов, сделав дело преобразования не делом всего народа, а делом своего только произвола. Деспотизм, вовсе не в духе русского народа... Он слишком миролюбив и любит добиваться своих целей путем мира, постепенно. А у Петра пылали костры и воздвигались эшафоты для людей, не сочувствовавших его преобразованиям... То самое, что реформа главным образом обращена была на внешность, было уже изменою народному духу... Русский народ не любит гоняться за внешностью: он больше всего ценит дух, мысль, суть дела. А преобразование было таково, что простиралось на его одежду, бороду и т. д. Народ и отрекся от своих доброжелателей-реформаторов, не потому, конечно, чтобы любил бороду, гонялся за одеждой, а потому, что такой преобразовательный прием был далеко не в его духе. И чем сильнее было на него посягательство сверху, тем сильнее он сплачивался, сжимался. Борода и одежда сделалось чем-то вроде лозунга. Может быть, именно под влиянием подобных обстоятельств и сложилась в нашем мужике такая неподатливая, упорная, твердая натура.
Как бы то ни было, только факт стал очевиден, что народ отрекся от своих реформаторов и пошел своей дорогой — врозь с путями высшего общества... Земство разошлось с служилыми сословиями. Последовавшие за Петровской эпохой исторические обстоятельства только усиливали это раздвоение общества от массы народной. О народе — о главном — часто забывали, думали больше о самих себе. Бюрократия развивалась в ущерб народным интересам, давление сверху становилось тяжелей и тяжелей, возбуждая больший упор в народе. Крепостное право усиливалось, об образовании народа думали только немногие горячие головы. Сословный быт развивался в ущерб низшим классам. Высшие классы скоро утеряли самый язык, на котором говорила масса. Чужестранный элемент развился в небывалых размерах, и по обстоятельствам, по общественному своему положению, владея материальной силой, старался забрать в свои руки чуждый ему народ. Интересы разошлись до того, что всякое искреннее сочувствие народным интересам, выходившее не из народной среды, принималось массой с недоверчивостью, даже с неудовольствием, потому что она не могла понять, каким это образом господа могут хлопотать о мужике: горькая действительность несколько раз убеждала его, сколько лжи и обмана, сколько узкого эгоизма и своекорыстия скрывается иногда под видимым участием.
В точно таких же почти отношениях находятся и теперь эти две силы, разошедшиеся друг с другом очень давно. И теперь сколько разбивается самых лучших намерений в интересах народа, именно потому, что народ не верит в их искренность. Обвинять тут народ в невежестве, непонимании хорошего, ставить подобные вещи ему собственно в укор чрезвычайно недобросовестно. Согласитесь, что иногда наши ласки к народу только нам кажутся ласками, а зачастую, в сущности-то, они бывают медвежьи. Мы ведь, нужно говорить правду, не умеем подойти к народу. Уж в этом отношении никогда нет средины. У нас или грубость такая, что просто из рук вон, или такая маниловщина, что беда да и только. Ну поймет ли нас народ, когда мы явимся к нему в лайковых перчатках и будем с простым мужиком обращаться на "вы"? Сами, конечно, виноваты. Зато редко, редко бывает, что народ верит нам и пользуется нашими советами. Из усердия к народным интересам мы являемся его советниками, например, по земледельческому его делу. Говорим ему устно и печатно, сочиняем нарочно для этой цели книжки. Но читает ли их народ, даже те, которые ему попадаются случайно в руки? Слушает ли он наши наставления? Да! читает и слушает из простого любопытства, как о новых, прежде им неслыханных вещах, с такой же охотой читает, как и Еруслана Лазаревича(18). Но он и не думает применять наши наставления к делу, потому, дескать, это не наше дело, а барское, писаны книжки не для нас, а для господ. И не то чтоб он тут не понимал нас, а просто потому, что не верит нашим книжкам, нашему усердию в пользу его. — С трудом прививаются народной массе и нравственные и религиозные понятия людьми, которые не из ее среды... А посмотрите, с каким напряженным любопытством, с какою жадностию, лихорадочным вниманием безмолвная толпа слушает грамотного мужика. Факт, например, и то, что сколько ведь напускной лжи и двоедушия принимает на себя мужик пред нашими судами; как иногда усиленно ловит он случай стянуть из барского кармана лишнюю копейку. Между тем нередко этот лжец, двоедушный обманщик сам-то в себе честный человек, честный пред своей общиной, пред своим миром, и не подумает обмануть своего брата мужика или схитрить пред миром... Потому, видите ли, делаются тут дела так, что суд мира есть суд в высшей степени народный, обмануть своего считается бесчестьем... А к нашему брату он не чует никакой привязанности; нет у нас с ним общих, связывающих уз, нет общих интересов. Вот и кажемся мы народу в некотором роде татарами, нехристями, с которыми не грех обойтись помудреней, чем с своим братом. В нашем присутствии мужик уже вовсе не тот, каков он со своими: он стесняется, он официален, хочет казаться... До такой степени наше общество разъединилось с народом!
Вот почему нельзя говорить, что, дескать, ничем отделять высшее общество или, точнее выражаясь, образованное общество от массы народа. По идее-то оно выходит как будто и так, да и в сущности-то оно так. Только беда наша в том, что на практике народ отвергает нас. Это-то и обидно; этого-то причины и должны мы доискаться. Родились мы на Руси, вскормлены и вспоены произведениями нашей родной земли, отцы и прадеды наши были русского происхождения. Но, на беду, всего этого слишком мало для того, чтобы получить от народа притяжательное местоимение "наш", и, конечно, самым лучшим благочестивым желанием передовых русских людей всегда будет: настолько соединиться с народом, чтоб он не отделял образованных людей от себя и считал образованное общество своим... Но это будет задачей долгого времени, и блаженное время окончательного соединения оторванного теперь от почвы общества — еще впереди. До того же времени называть себя de facto(19) народом, частию той массы, которая составляет наше крестьянство, земством — будет самообольщением. Ведь нельзя, например, не задуматься над тем, почему это мы не можем теперь найти язык, на котором могли бы искренно, сердечно беседовать с народом; почему это так сильно чуждается нас народ; так трудно нам, если только не невозможно, войти в дух, понятия и интересы народа; почему это инстинкт народный так упорно не хочет узнать в нас своих друзей? Конечно, такое явление происходит от того, что мы разобщены с народом, что история вырыла между им и нами пропасть...
И снова повторяем, что невозможно обвинять народ в том, что он плохо понимает нас, что он не развит, что он чуждается нас... опять скажем, что в неразвитости народа виноваты и мы сами. Отчего же мы целых полтораста лет забывали о нем, не хлопотали об его развитии, предоставили его самому себе на произвол судьбы — и судьбы тягостной. Можем ли мы после этого требовать от него нравственной развитости? Во-первых, сколько есть и между нами людей, которые по своим нравственным понятиям не только не стоят выше мужика, но даже гораздо его ниже. Где, как не в этом образованном обществе, скрывается такая подлейшая ложь, такой грубый обман, такая нравственная подлость, что ей и названья не найдешь? Образованная ложь всегда выражается в жизни циничнее; тем отвратительней становится она нравственному чувству человека, чем, по-видимому, толще покрыта лаком внешней образованности и прогрессивных понятий. Если бы вы взяли простого балалайщика с рынка и он не стал бы понимать, в чем заключается вся суть очаровательной гармонии Моцарта или Бетховена, стали бы вы на него претендовать? Чтоб понимать высшую гармонию звуков, для этого нужно иметь очень развитое ухо; на каком же основании станете вы требовать от полуразвитого уха совершенного пониманья высшей гармонии? Ведь это значило бы требовать от яблони апельсинов. И то еще нужно заметить тут, что не всегда верны те наблюдения над простым народом, какие делаются, например, г-ми Успенским и Писемским. Наблюдение над нашим простым мужиком делается, как известно, чрезвычайно поверхностно; глубь-то его душевная упускается, о ней часто и не знают те, которые, по-видимому, вблизи изучают народ, и это опять потому, что мужик не любит весь раскрываться пред господами. Оттого недоверие к бесчестности, глупости мужика, не только не бесполезно, а даже обязательно. Жаль только, что наши скептики, прилагающие свое отрицание ко всему, не употребляют его в дело на указанном нами пункте.
И от этого раздвоения народа страшно страдают обе его части. Отсутствие общих пунктов у высшего общества с низшим; противоположность интересов, созданная историческими обстоятельствами, заставляет его относиться враждебно к народу. народу некогда идти вперед, потому что при настоящих отношениях к высшему обществу у него хватает времени только на отстаивание того, что у него есть. Предоставленный самому себе, он коснеет в невежестве, совершенно лишен всякого участия в тех общечеловеческих результатах европейской цивилизации, которыми, впрочем, только в некоторой мере владеет образованное общество. Он и прозвал себя горемыкой, потому что сам-то по себе находит весьма трудным выйти из того незавидного положения, в какое поставили его исторические обстоятельства. Редко, редко находит он себе вождей, которые указывают ему новые пути, собирают в одно его разрозненные, рассеянные силы и мощно двигают их к одной цели. И сколько тут пропадает силы! Эта тучная, могущая быть плодовитейшею земля должна лежать если не совсем впусте, то приносить вовсе не те плоды, какие могла бы приносить...
От разрыва с народом страдают и высшие классы. Их силы сравнительно с силами народа — чрезвычайно малы, если не ничтожны.
Разрозненные с народом высшие классы не подновляются новыми силами — оттого чахнут, ничего не вырабатывают. Не имея твердой точки опоры, они не имеют впереди ясно поставленной и точно обозначенной цели. Оттого их существование принимает какой-то бесцельный характер. Не сливая своего дела с земским делом, они по необходимости должны были поставить впереди себя только узкие цели. Оттого все лучшие порывы вперед нашего общества неизбежно отпечатлеваются каким-то характером безжизненности, чахлости... Говорят, что у нас в России не привилась наука... именно потому и не привилась, что страна располагает в пользу ее слишком малыми свежими силами. А между тем сколько сил хранится в этих сорока миллионах людей, которые чужды вовсе науки, даже не слыхали о ней. Сколько бы могло быть даровитейших тружеников науки, если бы вся эта масса была призвана к жизни, если б открыты были двери для талантов, таящихся в ней... Без соединения с народом никогда, пожалуй, не удадутся высшим классам и попытки улучшить общественный быт страны. Самая сфера мысли образованного нашего общества приняла характер какой-то условности, потому что в нее не вносится новых, свежих мыслей из массы народной, потому что не являются на умственную арену новые, свежие бойцы. И только тогда у нас явится и прочно установится наука, когда она будет достоянием не одного или нескольких привилегированных сословий, а всей массы народа... Тогда только выработается именно тот общественный быт наш, такой именно, какой нужен нам, когда высшие классы будут опираться не на одних только самих себя, а и на народ; тогда только может прекратиться эта поразительная чахлость и безжизненность нашей общественной жизни.
И вот когда у нас будет не на словах только, а на деле один народ, когда мы скажем о себе заодно с народной массой — мы, тогда прогресс наш не будет идти таким медленным прерывистым шагом, каким он идет теперь. Ведь тогда только и можем мы хлопотать об общечеловечном, когда разовьем в себе национальное... Прежде чем понять общечеловеческие интересы, надобно усвоить себе хорошо национальные, потому что после тщательного только изучения национальных интересов будешь в состоянии отличать и понимать чисто общечеловеческий интерес. Прежде чем хлопотать об ограждении интересов всего человечества во всем мире, — нужно стараться оградить их у себя дома. А то может случиться, что за всё возьмемся и нигде не успеем. Говоря, впрочем, о национальности, мы не разумеем под него ту национальную исключительность, которая весьма часто противоречит интересам всего человечества. Нет, мы разумеем тут истинную национальность, которая всегда действует в интересе всех народов. Судьба распределила между ними задачи: развить ту или другую сторону общего человека... только тогда человечество и совершит полный цикл своего развития, когда каждый народ, применительно к условиям своего матерьяльного состояния, исполнит свою задачу. Резких различий в народных задачах нет, потому что в основе каждой народности лежит один общий человеческий идеал, только оттененный местными красками. Потому между народами никогда не может быть антагонизма, если бы каждый из них понимал истинные свои интересы. В том-то и беда, что такое понимание чрезвычайно редко, и народы ищут своей славы только в пустом первенстве пред своими соседями. Разные народы, разрабатывающие общечеловеческие задачи, можно сравнить с специалистами науки; каждый из них специально занимается своим предметом, к которому, предпочтительно пред другими, чувствует особенную охоту. Но ведь все они имеют в виду одну общую науку. И отчего наука всего более идет в широту и глубь, как не от специализации ее предметов и частной разработки их отдельными личностями?
Таким образом, собственные наши интересы и интересы человечества требуют, чтоб мы возвратились самым делом на почву народности, соединились с нашим земством. Но теоретики опять задают вопрос, в чем же должно состоять это сближение с народом? Чтобы не распространяться об этом предмете много, мы скажем коротко, что для сближения с народом образованных классов нужно:
1) Распространить в народе грамотность. Народ наш беден и голодает вовсе не оттого, чтоб у него мало было средств к добыванию насущного хлеба. Земли у нас много, заработка не трудна, по недостатку рабочих рук. Народ оттого беден и голоден, что невысок у него, по особым обстоятельствам, нравственный уровень, что он не умеет извлекать для себя пользу из тех огромных естественных богатств, какие у него под рукой. Значит, прежде всего нужно позаботиться об его умственном развитии.
2) Облегчить общественное положение нашего мужика уничтожением сословных перегородок, которые заграждают для него доступ во многие места. Средство это стоит в тесной связи с вопросом о сословных правах и привилегиях.
3)
4) Для сближения с народом нужно несколько преобразоваться нравственно и нам самим. Нам нужно отказаться от наших сословных предрассудков и эгоистических взглядов. Народу тяжелы наши кулаки, которые когда-то были так в моде, да он не терпит и оскорбительной для него французской вежливости. Нужно полюбить народ, но любовью вовсе не кабинетною, сентиментальною.
5)
Да! нужно открыть двери и для народа, дать свободный простор его свежим силам. Так мы понимаем сближение с народом. Читатели видят, что оно вовсе не фраза, пустое слово, а имеет большое значение в теперешней нашей общественной жизни.
Но в том-то и дело, скажут нам скептики, что мы и народ не способны ни к какому лучшему будущему. За целую тысячу лет своей исторической жизни ничего не сделали ни мы сами, ни народ. Применяя к Руси известную мысль Монтескье — всякий народ достоин своей участи(20), что можем сказать хорошего о нас и этом народе, который и т. д.? Об этом вопросе мы скажем следующее:
Во-первых, на что указывает нам русский раскол(21)?.. Замечательно, что ни славянофилы, ни западники не могут как должно оценить такого крупного явления в нашей исторической жизни. Это, конечно, происходит оттого, что они теоретики. По их теории действительно не выходит, чтоб в расколе было что-нибудь хорошее. Славянофилы, лелея в душе один только московский идеал Руси православной, не могут с сочувствием отнестись к народу, изменившему православию... Западники, судя об исторических явлениях русской жизни по немецким и французским книжкам, видят в расколе только одно русское самодурство, факт невежества русского, гнавшегося за сугубым аллилуйя, двуперстным знамением и т. д. Они не поняли в этом странном отрицании страстного стремления к истине, глубокого недовольства действительностью. Оно и неудивительно, потому что, судя о вещах по теории, легко закрыть глаза на многое, легко напустить на себя своего рода ослепление. И этот факт русской дури и невежества, по нашему мнению, самое крупное явление в русской жизни и самый лучший залог надежды на лучшее будущее в русской жизни.
Во-вторых, скептики забывают, что народ удержал до сих пор, при всех неблагоприятных обстоятельствах, общинный быт, что, не зная начал западной ассоциации, он имел уже артель. Западные публицисты после долгих поисков наконец остановились на ассоциации и в ней видят спасение труда от деспотизма капитала. Но в западной жизни это общинное начало еще не вошло в жизнь; ему ход будет только в будущем... На Руси оно существует уже как данное жизнью и ждет только благоприятных условий к своему большему развитию. А главным образом тут должно обратить внимание на то, с каким упорством народ отстаивал целые века свое общественное устройство и все-таки отстоял... Что ж это за явление, как не доказательство того, что народ наш способен к политической жизни?
В-третьих, посмотрите, какой иногда такт в суждении, какая зрелая практичность ума, меткость в слове проявляется в этом народе, который не имеет никакой юридической подготовки, не знает римского права. Законоположение 19 февраля вызвало народ к жизни, поставило его в новые условия, — и он вовсе не оказался неспособным обсуживать свое новое положение... Если вы следили за крестьянским делом, вы не можете не согласиться, что в фактах его проявляется не одно только невежество и глупость...
Да наконец, хотя бы эта способность самоосуждения, которая проявляется на Руси с такой беспощадно-страшной силой, не доказывает ли, что самоосуждающие способны к жизни? Не в русском характере иметь такой узкий национальный эгоизм, какой нередко встретить можно у англичанина, у немца, у француза. Так ли народ наш привержен к своим обычаям, поверьям, своему быту, как, например, англичанин к своим учреждениям... Не потому русский народ слишком крепко держится своего, что оно свое, а потому, что он не слыхал ничего лучшего, потому что всё другое, рекомендованное ему со стороны, он нашел худшим... он потому и держится своего, что оно лучшим ему кажется из всего, что он слыхал и видал. А вот посмотрите, с какой настойчивостью отстаивает англичанин свои университеты, хотя и сознает, что их устройство далеко расходится с современными понятиями. Ему дорог английский метод воспитания и образования не потому, чтобы он считал его лучшим из всего, что он знает в этом отношении, а потому, что это свое. Или посмотрите на ту сальную иногда сентиментальность, с какою немец рассуждает о своей полиции или своих Rath'ax(22), и о превосходстве немецкой нации пред другими. Вот француз, который постоянно толкует о славе нации, о своих национальных, учреждениях, о военных своих подвигах, потому только, что заговори он иначе, он изменил бы своей славной нации. Но узкая национальность не в духе русском. Народ наш с беспощадной силой выставляет на вид свои недостатки и пред целым светом готов толковать о своих язвах, беспощадно бичевать самого себя; иногда даже он несправедлив к самому себе, — во имя негодующей любви к правде, истине... С какой, например, силой эта способность осуждения, самобичевания проявилась в Гоголе(23), Щедрине(24) и всей этой отрицательной литературе, которая гораздо живучее, жизненней, чем положительнейшая литература времен очаковских и покоренья Крыма(25).
И неужели это сознание человеком болезни не есть уже залог его выздоровления, его способности оправиться от болезни... Не та болезнь опасна, которая на виду у всех, которой причины все знают, а та, которая кроется глубоко внутри, которая еще не вышла наружу и которая тем сильней портит организм, чем, по неведению долее она остается непримеченною. Так и в обществе... Сила самоосуждения прежде всего — сила: она указывает на то, что в обществе есть еще силы. В осуждении зла непременно кроется любовь к добру: негодование на общественные язвы, болезни — предполагает страстную тоску о здоровье.
И неужели отрицание наше кончится только одним разрушением? Неужели на месте полуразрушенных зданий ничего не воздвигнется и это место останется пустым пожарищем?.. Неужели мы настолько задохнулись, настолько замерли, что нет надежды на наше оживление? Но если в нас замерла жизнь, то она несомненно есть в нетронутой еще народной почве... это святое наше убеждение.
Мы признаем в народе много недостатков, но никогда не согласимся с одним лагерем теоретиков, что народ непроходимо глуп, ничего не сделал в тысячу лет своей жизни, не согласимся, потому что излишний ригоризм нигде не уместен... Если друзья будут о нем такого мнения, то что же останется для его недоброжелателей?
Примечания
1. Статья "Два лагеря теоретиков (по поводу "Дня" и кой-чего другого)" была напечатана: Время. 1862. № 2. С. 143–163. Авторство Достоевского установлено (по содержанию и стилистическим признакам) Л.П. Гроссманом. Здесь публикуется по изданию: Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 20. Л.: "Наука", 1980. Приложение I. Редакционные объявления журналов "Время" и "Эпоха" (1862–1865). С. 5–23.
2. "Дня"… — "День", еженедельная славянофильская газета, издававшаяся в Москве И.С. Аксаковым с октября 1861 г. Газета носила преимущественно литературно-общественный характер, так как политический отдел ей не был разрешен. Издание было прекращено в 1865 г.
3. …законоположениям 19 февраля — имеется в виду крестьянская реформа в России императора Александра II, освободившая крестьян от крепостной зависимости, указ о которой вышел 19 февраля 1861 г.
4. Славянофилы…— направление русской общественной и философской мысли 40–50-х годов XIX века, отстаивавшее самобытность исторического пути России.
5. Одна фаланга нынешних теоретиков не только отрицает существование русского земства но просто отрицает в самом принципе народность. — Достоевский подразумевает публицистов "Современника" — Чернышевского, Добролюбова, Антоновича.
6. Еще у Шиллера маркиз Поза мечтает о космополитизме… — Шиллер Иоганн Кристоф Фридрих (1759–1805), немецкий поэт, драматург, теоретик искусства, историк. Маркиз Поза –– персонаж шиллеровской драмы "Дон Карлос" (1787).
7. государство в государстве (лат.}.
8. Петровские реформы создали у нас так называемое образованное общество, переставшее не квас пить, как уверяет "Современник", а вместе с квасом и мыслить о Руси... — Полемический ответ на ироническую интерпретацию "Современником" истории становления славянофильской, а вместе с тем и почвеннической доктрины. В статье "О почве (не в агрономическом смысле, а в духе "Времени")" М.А. Антонович писал: "Вдруг раздается новая фраза: „почва" –– Фраза о почве до того мила своей неопределенностью, что на ней сошлись и согласились даже те, которые некогда враждовали между собою из-за фразы о народности и другая сторона враждовавших принялась распевать по древним „крюкам": „Да, мы оторвались от почвы, от утробы и персей нашей матушки — Древней Руси, затянули полное тело ее, красавицы, в узкое немецкое платье, вместо квасу поим ее водою. А то ли дело квас! Подкрепляемые им римляне покорили весь мир. И если б мы пили квас, давно бы ужо соединили всех славян в одну огромную братскую семью, и земля наша была бы тогда велика и обильна"" ("Современник". 1861. № 12. С. 172, 173).
9. "Мы ли к пароду должны подойти, — говорит „Современник", — или он к нам?" "Народ должен подойти к нам, или, лучше, мы должны подвести его к себе… " — Ссылка Достоевского на полемику с Антоновичем, который утверждал: "... народ, предоставленный самому себе и своему настоящему ; течению, не далеко уйдет по пути развития верхний слой необходимо должен помогать ему" ("Современник". 1861. № 12. С. 184, 185). Это рассуждение Антоновича Достоевский полемически квалифицирует как проявление "олимпийского величия" публицистов "Современника", их неверия в народные идеалы.
10. "А народ глуп, ничего до сих пор не выработал; среда народная бессмысленна, тупа". — В пылу полемики Достоевский приписывает в данном случае Антоновичу точку зрения на народ, скорее близкую взглядам публициста "Русского слова" В.А. Зайцева, но совершенно чуждую направлению "Современника".
11. Успенский… — Успенский Николай Васильевич (1837–1899), русский писатель, демократ, автор реалистических очерков и рассказов из жизни русского крестьянства, избирал предметом своих изучений и очерков различные стороны деревенской жизни.
12. Писемский… — Писемский Алексей Феофилактович (1821–1881), русский писатель реалистического направления, творчество которого с начала 60-х годов приняло антиреволюционную направленность.
13. Нас убеждают согласиться в том, что народ — наше земство — глуп, потому что г-да Успенский и Писемский представляют мужика глупым... Вот, говорят, они не подступают к народу с какими-либо предзанятыми мыслями и глупого мужика — называют глупым. — Достоевский полемизирует здесь со вступительной частью статьи Чернышевского "Не начало ли перемены?", в которой говорилось о том, что своими рассказами Н.В. Успенский внес значительный вклад в русскую литературу, отказавшись от идеализации народа, свойственной его предшественникам — Д.В. Григоровичу, И.С. Тургеневу и др.
14. ...указало значение земства в нашей истории и непосредственное его выражение — общинный быт. — Здесь имеются в виду главным образом сочинения К. С. Аксакова, о котором Достоевский писал в статье "Последние литературные явления. Газета "День"": "Ни один западник не понял и не сказал ничего лучше о мире, об общине русской, как Константин Аксаков в одном из самых последних своих сочинении, к сожалению неоконченном". Незадолго перед этим (1861 г.) вышел в свет первый том "Полного собрания сочинений К.С. Аксакова".
15. донкихотствует… — донкихотствовать, вести себя как герой романа М. Сервантеса "Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский" (1605), чье благородство, великодушие и готовность на рыцарские подвиги вступают в трагическое противоречие с действительностью.
16. ригорист (от лат. rigor — сила) — последователь строгого применения какого-либо принципа, особенно в этике.
17. Аксакова… — Аксаков Иван Сергеевич (1823–1886), известный русский публицист, поэт и общественный деятель, представитель позднего славянофильства.
18. Еруслана Лазаревича… — Еруслан Лазаревич, герой старинной русской сказки, широко распространенной уже в рукописях XVII века.
19. фактически, на деле (лат.)
20. известную мысль Монтескье –– всякий народ достоин своей участи… –– Шарль-Луи Монтескье (1689–1775), французский писатель и философ-просветитель, автор сочинения "О духе законов" (1748), где он утверждает, что законы у каждого из народов отвечают "общему духу нации" и "следуют за нравами" (кн. 19, гл. IV–V, XXI–XXVI; ср. Монтескье Ш-Л. Избранные произведения. М., 1955. С. 412, 421–424).
21. русский раскол… — отделение от русской православной церкви части верующих, не признавших церковной реформы патриарха Никона 1653–1656.
22. советниках (нем.).
23. Гоголе… — Гоголь Николай Васильевич (1809–1852), выдающий русский писатель, основоположник критического реализма в русской литературе.