Политический дискурс как инструмент политики новейшего времени

СОДЕРЖАНИЕ

Изменения в общественно-политической ситуации являются важнейшим внешним фактором языкового развития. Этот фактор прямым образом повлиял на активные процессы, происходившие в русском языке после 1985 года. Языковые изменения охватили лексику и словообразование, грамматику и стилистическую дифференциацию. В наибольшей степени изменения коснулись тех сфер вербальной деятельности, которые были связаны с общественно-политическими и социально-экономическими преобразованиями. Таковыми явились экономика и, конечно, политика.

Новая «концептуальная политическая» парадигма вызывает кардинальную перестройку политической коммуникации. Политическая жизнь меняется по составу участников, по объему, по формам, в качественном отношении. На протяжении данного периода формируется современный политический дискурс.

В 90-ые XX столетия годы русский политический дискурс становится объектом пристального внимания в отечественном языкознании. В отечественных исследованиях обсуждалось понятие дискурса, предлагались речевые портреты политических лидеров и разноаспектные описания «языка политики». В отдельных работах социологический подход преобладал над лингвистическим.

К концу 90-х годов приходит осознание исчерпанности уже пройденных путей, и на первое место выдвигается задача планомерного и комплексного собственно лингвистического описания политического дискурса. В ХХI веке политический дискурс являет собой востребованную и престижную сферу языковой деятельности, в которой реализуются коммуникативные и когнитивные модели, влияющие на современный литературный язык в его целостности. В настоящей работе исследуется политический дискурс как инструмент политики новейшего времени с позиций современного языкознания.

1. Понятие и генезис политического дискурса

Четкого и общепризнанного определения «дискурса», охватывающего все случаи его употребления, не существует, и не исключено, что именно это способствовало широкой популярности, приобретенной этим термином за последние десятилетия: связанные нетривиальными отношениями различные понимания удачно удовлетворяют различные понятийные потребности, модифицируя более традиционные представления о речи, тексте, диалоге, стиле и даже языке. Во вступительной статье к вышедшему на русском языке в 1999 сборнику работ, посвященных французской школе анализа дискурса, П.Серио приводит заведомо не исчерпывающий список из восьми различных пониманий, и это только в рамках французской традиции¹. Своеобразной параллелью многозначности этого термина является и поныне не устоявшееся ударение в нем: чаще встречается ударение на втором слоге, но и ударение на первом слоге также не является редкостью.

Наиболее отчетливо выделяются три основных класса употребления термина «дискурс», соотносящихся с различными национальными традициями и вкладами конкретных авторов.

К первому классу относятся собственно лингвистические употребления этого термина, исторически первым из которых было его использование в названии статьи Дискурс-анализ американского лингвиста З.Харриса, опубликованной в 1952. В полной мере этот термин был востребован в лингвистике примерно через два десятилетия. Собственно лингвистические употребления термина «дискурс» сами по себе весьма разнообразны, но в целом за ними просматриваются попытки уточнения и развития традиционных понятий речи, текста и диалога². Переход от понятия речи к понятию дискурса связан со стремлением ввести в классическое противопоставление языка и речи, принадлежащее Ф. де Соссюру, некоторый третий член – нечто парадоксальным образом и «более речевое», нежели сама речь, и одновременно – в большей степени поддающееся изучению с помощью традиционных лингвистических методов, более формальное и тем самым «более языковое». С одной стороны, дискурс мыслится как речь, вписанная в коммуникативную ситуацию и в силу этого как категория с более отчетливо выраженным социальным содержанием по сравнению с речевой деятельностью индивида; по афористичному выражению Н.Д.Арутюновой, «дискурс – это речь, погруженная в жизнь»³. С другой стороны, реальная практика современного (с середины 1970-х годов) дискурсивного анализа сопряжена с исследованием закономерностей движения информации в рамках коммуникативной ситуации, осуществляемого прежде всего через обмен репликами; тем самым реально описывается некоторая структура диалогового взаимодействия, что продолжает вполне структуралистскую (хотя обычно и не называемую таковой) линию, начало которой как раз и было положено Харрисом. При этом, однако, подчеркивается динамический характер дискурса, что делается для различения понятия дискурса и традиционного представления о тексте как статической структуре. Первый класс пониманий термина «дискурс» представлен главным образом в англоязычной научной традиции, к которой принадлежит и ряд ученых из стран континентальной Европы; однако за рамками этой традиции о дискурсе как «третьем члене» соссюровской оппозиции давно уже говорил бельгийский ученый Э.Бюиссанс, а французский лингвист Э.Бенвенист последовательно использовал термин «дискурс» (discours) вместо термина «речь» (parole)⁴.

Второй класс употреблений термина «дискурс», в последние годы вышедший за рамки науки и ставший популярным в публицистике, восходит к французским структуралистам и постструктуралистам, и прежде всего к М.Фуко, хотя в обосновании этих употреблений важную роль сыграли также А.Греймас, Ж.Деррида, Ю.Кристева; позднее данное понимание было отчасти модифицировано М.Пешё и др. За этим употреблениями просматривается стремление к уточнению традиционных понятий стиля (в том самом максимально широком значении, которое имеют в виду, говоря «стиль – это человек») и индивидуального языка (ср. традиционные выражения стиль Достоевского, язык Пушкина или язык большевизма с такими более современно звучащими выражениями, как современный русский политический дискурс или дискурс Рональда Рейгана). Понимаемый таким образом термин «дискурс» (а также производный и часто заменяющий его термин «дискурсивные практики», также использовавшийся Фуко) описывает способ говорения и обязательно имеет определение – КАКОЙ или ЧЕЙ дискурс, ибо исследователей интересует не дискурс вообще, а его конкретные разновидности, задаваемые широким набором параметров: чисто языковыми отличительными чертами (в той мере, в какой они могут быть отчетливо идентифицированы), стилистической спецификой (во многом определяемой количественными тенденциями в использовании языковых средств), а также спецификой тематики, систем убеждений, способов рассуждения и т.д. (можно было бы сказать, что дискурс в данном понимании – это стилистическая специфика плюс стоящая за ней идеология). Более того, предполагается, что способ говорения во многом предопределяет и создает саму предметную сферу дискурса, а также соответствующие ей социальные институты. Подобного рода понимание, безусловно, также является в сильнейшей степени социологическим. По сути дела, определение КАКОЙ или ЧЕЙ дискурс может рассматриваться как указание на коммуникативное своеобразие субъекта социального действия, причем этот субъект может быть конкретным, групповым или даже абстрактным: используя, например, выражение дискурс насилия, имеют в виду не столько то, как говорят о насилии, столько то, как абстрактный социальный агент «насилие» проявляет себя в коммуникативных формах – что вполне соответствует традиционным выражениям типа язык насилия.

Существует, наконец, третье употребление термина «дискурс», связанное прежде всего с именем немецкого философа и социолога Ю.Хабермаса⁵. Оно может считаться видовым по отношению к предыдущему пониманию, но имеет значительную специфику. В этом третье понимании «дискурсом» называется особый идеальный вид коммуникации, осуществляемый в максимально возможном отстранении от социальной реальности, традиций, авторитета, коммуникативной рутины и т.п. и имеющий целью критическое обсуждение и обоснование взглядов и действий участников коммуникации. С точки зрения второго понимания, это можно назвать «дискурсом рациональности», само же слово «дискурс» здесь явно отсылает к основополагающему тексту научного рационализма – Рассуждению о методе Р.Декарта (в оригинале – «Discours de la m?thode», что при желании можно перевести и как 'дискурс метода').

Все три перечисленных макропонимания (а также их разновидности) взаимодействовали и взаимодействуют друг с другом; в частности, на формирование французской школы анализа дискурса 1970-х годов существенно повлияла публикация в 1969 французского перевода упомянутой работы З.Харриса 1952. Это обстоятельство дополнительно усложняет общую картину употребления термина «дискурс» в гуманитарных науках. Кроме того, следует иметь в виду, что этот термин может употребляться не только как родовой, но и применительно к конкретным образцам языкового взаимодействия, например: Длительность данного дискурса – 2 минуты.

Основное внимание в данной работе будет уделено использованию понятия «дискурс» в лингвистике.

По М.В. Гавриловой «В широком смысле под политическим дискурсом понимаются «любые рече­вые образования, субъект, адресат или содержание которых относится к сфе­ре политики» (Шейгал 2000: 23); «сумма речевых произведений в определен­ном паралингвистическом контексте — контексте политической деятельности, политических взглядов и убеждений, включая негативные ее проявления (ук­лонение от политической деятельности, отсутствие политических убеждений)» (Герасименко 1998: 22); «совокупность дискурсивных практик, идентифици­рующих участников политического дискурса как таковых или формирующих конкретную тематику политической коммуникации» (Баранов 2001: 246). При таком подходе исследование политического дискурса предполагает анализ всех семиотических систем искусства, а языковым материалом выступают явления политиков, политических обозревателей и комментаторов, публикации в СМИ, материалы специализированных изданий, касающиеся различных аспектов политики»⁶.

Согласно А.И. Соловьеву «речь идет о принципиальном повышении политической мощи СМИ, которые постепенно становятся главными выразителями интересов граждан, вытесняя из области публичной политики традиционные организа­ции, в т.ч. партии и «партийно-журнальные» организации интеллектуалов (А.Зудин), утратившие, несмотря на внешне активное участие в дискурсе, свою былую политическую роль. Главной причиной такого положения вещей, по-видимому, является постепенное укрепление позиций информационного лоббизма, поставившего под свой контроль основные медиаресурсы. Именно под его воздействием трансформация представительных структур в конечном счете привела к расслоению политического дискурса на публичный и корпо­ративный при постоянном усилении влияния последнего.

Но, пожалуй, самым серьезным по своим политическим последствиям ре­зультатом медиакратизации власти в российском государстве и обществе ста­ ли подвижки в политической культуре и механизмах идентификации граждан.

Это особенно важно потому, что культурные стереотипы и нормы политичес­ кого общения определяют те рамки, в которых формируются массовые интер­активные связи и смысловые контакты широких социальных аудиторий, вос­производятся общепризнанные оценки политики и власти и складывается от­ношение граждан к ним»⁷.

По К.Е. Петрову «Согласно конструктивистской парадигме, идентичности и интересы субъек­тов не даны им от природы, но создаются разделяемыми обществом идеями: ими, а отнюдь не фактами материального мира детерминированы структуры че­ловеческих ассоциаций (Wendt 1999). Конструктивизм не склонен проводить значимое различие между условным фактом и условным соображением (мнени­ем). Будучи эксплицирована, любая идея становится фактом социальной реаль­ности. Указанная закономерность наиболее очевидна, когда идея концептуали­зируется в одном слове, а это слово, появившись на свет как термин, характе­ризующий ту или иную частную ситуацию, начинает обозначать совокупность похожих ситуаций и нарастающая метафорика постепенно подавляет однознач­ность конкретного значения. Именно это и произошло с концептом «Европа». Многообразные варианты его использования едва ли можно не то что проана­лизировать, но хотя бы перечислить. История данного концепта — сплошная череда включений в различные политические проекты, как сугубо теоретичес­кие, так и воплощенные на практике. В связи с этим в нем невозможно одно­значно выделить денотативное и позднейшие коннотативные значения»⁸.

Таким образом, в отечественной политической науке в последние годы возросло внимание к исследованию политического текста. В то же время в связи с выделением и функционированием различных видов социально-политической речи сложилось такое направление лингвистики, как политическая лингвистика. Политический язык представляет собой «особую подсистему национального языка, предназначенную для политической коммуникации: для пропаганды тех или иных идей, эмотивного воздействия на граждан страны и побуждения их к политическим действиям, для выработки общественного консенсуса, принятие и обоснование социально-политических решений в условиях множественности точек зрения в обществе»⁹.

Политический язык отличается от обычного тем, что в нем: «политическая лексика» терминологична, а привычные нам, не специальные «политические» языковые знаки употребляются не всегда так же, как в обычном языке;    специфичная структура дискурса – результат иногда очень своеобразных речевых приемов; специфична и реализация дискурса – звуковое или письменное его оформление¹⁰.

2. Политический дискурс новейшего времени

В изучении политических текстов новейшего времени стоит отметить работы М.В. Гавриловой, в которой она говорит о том, что при переходе России к президентской системе правления, развитии информационного общества потребовалась выработка новой политической риторики.

В данном случае М.В. Гаврилова изучает президентский дискурс, который обладает характерными чертами:

1) президентская речь интерпретируется как политическое действие;

2) выступление президента;

3) для выступлений политического лидера характерно сложное взаимовлияние и взаимозависимость устной и письменной формы речи;

4) президентский текст опосредован СМИ;

5) определенный тематический репертуар¹¹.

Автор подчеркивает, что в выступлениях российских президентов мы можем наблюдать взаимодействие признаков: по форме – устная (спонтанность, необратимость, многоканальность)/письменная речь (планирование текста, явственная структура содержания), по содержанию – книжный стиль (официальный характер, самостоятельность текста, скрупулезная предварительная подготовка)/разговорная речь (зависимость от ситуации). Разговорная лексика, разрыв синтаксических связей на фоне книжного текста ощущаются как проявление личного начала и несут определенное воздействие на адресата¹².

Также, по мнению М.В.Гавриловой «когнитивный анализ открывает путь к пониманию политического мышления и логики социально значимых дейст­вий, что, в свою очередь, позволяет моделировать политический процесс, на­ходить корреляцию «между лингвистическими структурами текста и структу­рами представлений его автора» (Паршин 1987: 398). Когнитивное моделиро­вание может осуществляться посредством операционного кодирования и когни­тивного картирования.

«Операционное кодирование дает возможность проследить, из каких представ­лений исходят индивиды при оценке политических событий» (Херадствейт, Нарвесен 1987: 386). Эти представления устанавливаются через изучение речи политических лидеров. Для определения значимости представлений важно знать, какие когнитивные ориентации в картине мира политика стабильны, а какие — изменчивы. Операционные коды проясняют, конфликтен или гармоничен мир в глазах данного политика, как оценивает он своих политических противников и перспективы достижения с ними согласия, насколько широки или, напротив, ограничены цели его деятельности, на какие методы он ори­ентируется и т.д. Такие коды, по справедливому замечанию Д.Винтера, подоб­ны портретам: они отражают индивидуальность изображаемого, и потому их трудно сравнивать между собой (Почеппов 1998: 228)»¹³.

Согласно А.И. Соловьеву «события последних двух-трех десятилетий, отчетливо выявившие потенциал новейших информационных технологий, заставляют нас оценивать современные политические практики прежде всего в контексте наступления «информационной эпохи». И это понятно не только участникам теоретичес­ких диспутов. Ведь если отвлечься от теоретически заданных номинаций по­литических порядков, то выяснится, что наиболее мощным инструментом об­щественных изменений и преобразования структур государственной власти, как институционализированных, так и неинституциональных, выступают по­литические коммуникации. Именно благодаря им в сфере политики интен­сивно формируются новые механизмы и способы политического участия: ме­диа-опросы, интернет-голосования, механизмы кибер- и теледемократии. На смену традиционным двух- и многопартийным системам приходят системы вещания на двух или нескольких телеканалах.

Распределение ресурсов власти и государственных полномочий все больше подчиняется законам движения массовой информации, а характер правления все сильнее зависит от позиций медиасобственников. Обретя кросскультурный и транснациональный характер, информационное пространство привно­сит в привычный для национальных государств порядок принятия решений новые представления о национальных целях и интересах. Доминирование медиалогики, подчиняющей себе поведение большинства политических игроков, делает по сути неразличимыми политические и культурные формы регулиро­вания общественных связей (равно как и влияния общества на власть).

Медиакратия как способ организации власти, при которой информацион­ные отношения превращаются в ключевой механизм форматирования поли­тического пространства и обеспечения взаимодействия между властью и об­ществом, постепенно становится самоочевидной реальностью. И хотя в насто­ящее время еще трудно сказать, к каким последствиям приведут такие изме­нения, насколько сильно трансформируются привычные отношения медиа- и политической систем, государства и общества (см. Gunter, Mughan 2000; Zaller 1992), нужно осознавать, что именно медиакратия задает вектор и характер функционирования власти в современном государстве»¹⁴.

По К.Е. Петрову «при создании новой политической общности неизбежно возникает потреб­ность в конвенциализации дискурса, который будет обеспечивать ее единство. Сопутствующие изменения в структуре дискурса могут трактоваться и в каче­стве субъективных, направляемых волей субъекта объединения, и в качестве объективных, проявляющихся стихийно. Как бы то ни было, конвенциализация дискурса происходит идеологично, т.е. по мере своего развития исключа­ет некоторые смыслы. Действия политических акторов есть лишь актуализа­ции идеологизированных аргументаций»¹⁵.

Текст представляет собой систему, объединяющую основные текстовые элементы исследуемой области науки. Текст – это произведение речетворческого процесса, обладающее такими особенностями, как завершенность и системность. Одна из основных характеристик текста – его целенаправленность, прагматическая установка, изначальный информационный посыл.

Тест воспринимается людьми как сложное устройство, хранящее многообразные коды, способные трансформировать получаемые сообщения и порождать новые. Тест – внутренняя замкнутая знаково-языковая система, обладающая целостностью и побудительной энергетикой к реципиенту. Диалогичность текст связана с такими моментами, как наличие автора и адресата, с одной стороны, и умения адресата верно декодировать заложенный изначально в структуру текста код.

Текст информационно-насыщен, он рассчитан на то, что его смогут верно истолковать, получить необходимую информацию и, кроме того, долю эмоционального воздействия: насыщенность эмоционального восприятия будет обуславливаться рядом таких факторов, как эмоциональный посыл повествующего, семантическое структурирование и подача текста, степень осведомленности и психического состояния получателя информации.

Таким образом, политический текст – это коммуникативно-направленная структура, организованная по законам и правилам политической коммуникации, имеющая открытые границы, встроенная в коммуникативное пространство социально-политической деятельности.

Тексты пытаются затронуть как эмоциональную, так и смысловую сторону, апеллируют не только к чувствам, но и к логике, к мыслям. Они выполняют информационную, убеждающую и побуждающую функцию, в них используются запоминающиеся слоганы, комбинировалась визуальная и аудио информация. Политические тексты формируют представление о субъектах политического процессе, отношение к ней избирателей.

3. Метафорические структуры современного политического дискурса

Для современного политического дискурса характерно многообразие метафорических моделей, отражающих современную действительность и специфику восприятия этой действительности.

По мнение М.В. Гавриловой «в когнитивной лингвистике метафора трак­туется как способ познания действительности. Метафоры играют особую роль в принятии политических решений, так как они помогают вырабатывать аль­тернативы, из которых в дальнейшем осуществляется выбор. В России изучени­ем политических метафор активно занимаются московские лингвисты (А.Н.Ба­ранов, Д.О.Добровольский, Ю.Н.Караулов и др.) и группа лингвистов из Ураль­ского государственного педагогического университета (п.п.Чудинов, Ю.Б.Феденева; (см., напр. Баранов, Караулол 1994; Феденева 1998; Чудинов 2001)¹⁶.

Необходимо отметить, что использование метафор в политике — признак кризисного мышления, т.е. мышления в сложной проблемной ситуации, раз­решение которой требует от человека включения всех его когнитивных спо­собностей. Неудивительно, что внимание представителей этого направления когнитивистики привлекают в первую очередь кризисные периоды, связанные со сменой парадигмы общественного сознания. Именно такой период пере­живала Россия на рубеже 1980-х — 1990-х годов.

Проанализировав совокупность отечественных политических текстов того времени (выступления на Первом съезде народных депутатов, политические дискуссии, отраженные в публицистике и СМИ), Ю.Н.Караулов и А.Н.Бара­нов составили словарь русской политической метафоры (Караулов, Баранов 1991; Баранов, Караулов 1994)¹⁷. Словарь разделен на две части. Первая часть, озаглавленная "Метафорические модели политической реальности", включа­ет в себя различные политические метафоры, например: война, игра, меха­низм, организм, растение/дерево, родственные отношения, спорт, театр, цирк и др. Во второй части словаря ("Мир политики в зеркале метафор") метафо­ры организованы по другому принципу — от политических реалий к метафо­рическим моделям. Сюда вошли статьи типа: демократия, законодательство, КГБ, КПСС, перестройка, политические лидеры, Россия, СССР, финансы, экономика и т.п. Обратимся, к примеру, к словарной статье "персонифика­ция", первый подпункт которой обозначен как лицо/человек. В качестве оду­шевленных сущностей в отечественном политическом дискурсе выступают со­юзное правительство, СССР, административная система, Академия наук, го­сударство, демократия, идеология, капитализм, КПСС, обмен денег, прокура­тура, свободы, совхозы и колхозы, США, телевидение, экономическая рефор­ма. Метафорически осмысленная Россия представлена в словаре в виде лица (активного или пассивного, а также лица вообще), транспортного средства (корабль, воз, телега), животного (звероящер, конь, медведь), марионетки, ме­ханизма (приводной ремень, стержень), арсенала, гиганта, глыбы, диалога, идеи, империи, пушечного мяса, растения, строения, тарана, тюрьмы, фунда­мента, чумного дома (Баранов, Караулов 1994: 122). Очевидно, что такой сло­варь, позволяющий познакомиться с метафорическими моделями политичес­ких феноменов и показывающий, какие способы метафорического осмысления политических реалий зафиксированы в современной российской публи­цистике, может оказаться очень полезным для политологов, политических психологов и консультантов¹⁸.

Положение о кризисной природе метафорического мышления в политике было подтверждено и на материале зарубежного политического дискурса. В 1998 г. группа лингвистов во главе с профессором Амстердамского универси­тета К. де Ландшером приступила к осуществлению пилотного проекта, в хо­де которого был проведен политико-семантический анализ выступлений 700 членов Европарламента с 1981 по 1993 г. (см. Landsheer 1998).

Ученые обнаружили прямую зависимость между социально-экономичес­ким положением страны и частотой употребления метафор в ее политическом дискурсе. Чем сложнее была ситуация в государстве, которое представляли де­путаты Европарламента, тем чаще они использовали в своих выступлениях метафоры, причем, как правило, живые метафоры пессимистического или аг­рессивного содержания. Иными словами, во время экономических кризисов метафорический коэффициент увеличивается, тем самым свидетельствуя о "социальном стрессе" (термин П.Фрицше). В связи с этим, по мнению авто­ров проекта, политическую метафору можно считать показателем социальной напряженности (Landsheer 1998: 129-148).

Как верно отмечает А.Н.Баранов (см. Баранов 2001: 253), проведенное Ландшером и его коллегами исследование, доказывающее, что повышение ко­личества метафор в политическом дискурсе — признак кризисной политиче-ой и экономической ситуации, имеет как теоретическое, так и практичес­кое значение. Его результаты можно использовать для фиксации приближе­ния кризисных состояний путем лингвистического мониторинга политическо­го дискурса. Таким образом, сугубо лингвистический анализ метафоры как способа осмысления политических реалий дает важный материал для изуче­ния состояния общества»¹⁹.

Метафора ‘узла’, благодаря своей мифологической нагрузке, передает высокую степень сложности ситуации: «Кавказский узел: как его развязать?» (РФ-сегодня 21.11.04). Эта концептуальная метафора подсказывает варианты разрешения ситуации. В нашем случае, затянуть узел туже – означает ужесточить контроль за чеченскими бандформированиями, развязать узел – добиться мирного урегулирования конфликта путем переговоров или предоставления Чечне независимости, разрубить узел – ликвидировать сепаратистов или отделить Чечню от России. С этой точки зрения, функционирование данной метафоры оказывается сродни идеологеме, так как постепенно приучает общество к мысли о неизбежности силового решения, как единственного варианта выхода из сложившейся ситуации. «Иных способов развязать набухающий кровью чеченский узел Москва уже не предлагает» (Известия 31.12.94). Подобное манипулирование общественным сознанием является, по-видимому, одной из функций метафоры в политическом дискурсе.

В современном российском политическом дискурсе активно функционирует театральная метафорическая модель. Нарратив «северокавказский конфликт» является частью политического дискурса, поэтому неизбежно будет трактоваться как эпизод политического театрализованного действа («главные режиссеры чеченской драмы сидят далеко и внимательно отслеживают события» (РФ-сегодня №5/98). Особенно востребованной театральная метафорическая модель оказалась при освещении громкого теракта в театральном центре на Дубровке в Москве осенью 2002 г.: «вчера спектакль «Норд-Ост» играли по чеченскому сценарию…» (Новая Газета 24.10.02).

По К.Е. Петрову «обратимся теперь к метафорическим моделям представления действитель­ности, стоящим за концептом "Европа". Такие модели, как уже упоминалось, строятся либо на отделении/спецификации ("Европа есть уникальная часть мира"), или на овеществлении ("Европа есть вещь"). Каждая из двух основ­ных метафор, в свою очередь, может быть развернута в две метафорические системы:

(1) "Европа — комфорт обжитого мира" и "Европа — технологич­ность современного мира";

(2) "Европа — ценность старинной вещи" и "Ев­ропа — уникальность функциональной вещи". Именно эти четыре метафорические системы позволяют вербально "переводить" Европу в материальные факты. Постоянно подменяя одна другую в ходе выстраивания политической аргументации, они, по-видимому, и создают ту самую идеологию ЕС, которая образует стержень современных интеграционных процессов.

Обозначенные выше две пары метафорических систем не только противо­стоят друг другу, но и внутренне антагонистичны. Данный антагонизм описы­вается отношением: "Риск современного" versus "Вечность исторического".

Следует отметить, что дискурс, как правило, оказывается не в состоянии отразить это противостояние, столь явственно ощутимое при выделении ме­тафор. В его рамках, например, прекрасно могут сосуществовать такие фразы: "Сегодня мы твердо уверены: все 10 стран являются демократическими наци­ями, придерживающимися тех же самых ценностей, что и остальная Европа" (РМ Statement 7002) и "Европа становится Европой 25-ти. Это огромное из менение для Европы" (Doorstep interview 2003). Обнаружить реальное проти­воречие между этими высказываниями премьер-министра Великобритании Т.Блэра можно только через отрефлексировав метафорику. В одном из них подчеркивается ценностное единство Европы как части мира, в другом фик­сируется уникальность Европы и ее способность к изменению ("вещность"). Очевидно, что в первом случае ЦВЕ входит в состав "Европы", а во втором -нет. Более того, указанные метафорические системы несут в себе противопо­ложный смысл: образ освоенного и окультуренного мира, обеспечивающего полноценность жизни, трудно экстраполировать на страны ЦВЕ, но они лег­ко могут обрести функциональную значимость посредством участия в инсти­тутах ЕС. Подобная ситуация позволяет политикам легитимировать любое свое решение путем комбинирования метафор»²⁰.

Сравнительный анализ фреймово-слотовой структуры морбиальной модели, функционирующей во французской и российской прессе, выявил различия, вызванные разной трактовкой северокавказского конфликта и его последствий. Так, во французской прессе нами не были обнаружены примеры фрейма «выздоровление/ успешное лечение», достаточно представленные в российской прессе. Это свидетельствует о том, что во французской прессе создается образ неизлечимо больной России.

В большинстве случаев, метафоры, функционирующие в нарративе «северокавказский конфликт», содержат в себе вектор агрессивности, тревожности, неправдоподобия происходящего и отклонения от естественного порядка вещей. Причины этого коренятся, по-видимому, не столько в особенностях исходных понятийных сфер, сколько в том, какие реалии необходимо обозначить и какие эмотивные смыслы востребованы политической ситуацией. В текстах прессы метафорические модели функционируют одновременно, пересекаются и дополняют друг друга, что лишь усиливает их прагматический потенциал.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Баранов А.Н. Предисловие редактора: Когнитивная теория метафоры: почти двадцать пять лет спустя // Дж. Лакофф, М. Джонсон. Метафоры, которыми мы живём. - М.: Эдиториал УРСС, 2004. - С. 7-21.

2. Баранов Г.С. Роль метафоры в теории познания и репрезентации социальной реальности (философский анализ). - Дис. … д-ра философ. наук, Новосибирск, 1994. Гак В.Г. Метафора: универсальное и специфическое // Метафора в языке и тексте. - М.: Наука, 1988. - С. 11-26.

3. Гаврилова М.В. Критический дискурс-анализ в современной зарубежной лингвистике. СПб., 2003.

4. Гаврилова М.В. Президентский дискурс как предмет политической лингвистики//Тезисы докладов. IV Всероссийский конгресс политологов «Демократия, безопасность, эффективное управление: новые вызовы политической науке». М., 2006. С. 64.

5. Гаврилова М.В. Политический дискурс как объект лингвистического анализа//Полис-Политические исследования. – 2004, № 3

6. Гаврилова М.В. Смысловая модернизация русского политического дискурса (на примере экспликации концепта “государство”)//Полис-Политические исследования. – 2007, № 3

7. Демьянков В.З. Интерпретация политического дискурса в СМИ // Язык СМИ как объект междисциплинарного исследования: Учебное пособие / Отв. ред. М.Н. Володина. - М.: Изд-во МГУ, 2003. - С. 116-133.

8. Казыдуб Н.Н. Концептуальные основы моделирования дискурсивного пространства // Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация / Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск, 2005. Т.3. Вып. 1. - С. 32-35.

9. Кравченко А.В. Язык и восприятие. Когнитивные аспекты языковой категоризации. - Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1996. - 159 с.

10. Лакофф Дж. Женщины, огонь и опасные вещи: Что категории языка говорят нам о мышлении: Пер. с англ. И.Б. Шатуновского. - М.: Языки славянской культуры, 2004. - 792 с.

11. Павилёнис Р.И. Проблема смысла: современный логико-философский анализ языка. - М.: Мысль, 1983. - 286 с.

12. ПАНОРАМА ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКИ РОССИИ. Круглый стол, Гаврилова М.В., Галкин А.А., Гаман-Голутвина О.В., Гельман В.Я., Дахин А.В., Ильин М.В., Косолапов Н.А., Никитин А.И., Сморгунов Л.В., Фарукшин М.Х. “Мы в мире — мир в нас”: 50 лет интеграции отечественной политологии в мировую политическую науку (Виртуальный круглый стол) //Полис-Политические исследования. – 2005, № 6

13. Петров К.Е. Концепт «Европа» в современном политическом дискурсе//Полис-Политические исследования. – 2004, № 3

14. Петров К.Е. Доминирование концептуальной многозначности: “сильное государство” в российском политическом дискурсе//Полис-Политические исследования. – 2006, № 3

15. Рогозина И.В. Функции и структура медиа-картины мира // Методология современной психолингвистики. Сб. статей. - Москва; Барнаул, 2003. - С.121-137.

16. Серио П. Как читают тексты во Франции // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М., 1999.

17. Соловьев А.И. Политический дискурс медиакратий: проблемы информационной эпохи//Полис-Политические исследования. – 2004, № 2

18. Телия В.Н. Метафоризация и ее роль в создании языковой картины мира // Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира. - М.: Наука, 1988. - С. 173-204.

19. Ульман С. Семантические универсалии // Новое в лингвистике. - Вып.5. - М.: Прогресс, 1970. - С. 250-299.

20. Чудинов А.П. Когнитивно-дискурсивное исследование политической метафоры // Когнитивная лингвистика. - 2004. - №1. - С. 91-102.

21. Чудинов А.П. Метафорическая мозаика в современной политической коммуникации. Екатеринбург, 2003. - 248 с. http://www.philology.ru/news.htm

22. Чудинов А.П. Национальная ментальность и метафорическое моделирование политической ситуации // Концептуальное пространство языка: Сб. науч. тр. Посвящается юбилею профессора Н. Н. Болдырева / Под ред. проф. Е.С. Кубряковой; Федеральное агентство по образованию, Тамб. гос. ун-т им. Г.Р. Державина. Тамбов: Изд-во ТГУ им. Г.Р. Державина. - 2005. - С. 363-373.

23. Чудинов А.П. Реализация метафорической модели как сверхтекст // Текст-2000: Теория и практика. Междисциплинарные подходы: Материалы Всероссийской научной конф. Часть I / УдГУ. Ижевск, 2001а. - С. 163-166.

24. Чудинов А.П. Россия в метафорическом зеркале: когнитивное исследование политической метафоры (1991-2000): Монография. - Екатеринбург: Урал. госпедуниверситет, 2001б. - 238 с.