Жанр средневековой литературы

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ РФ

Димитровградский институт технологии

управления и дизайна

КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА

ПО ПРЕДМЕТУ «ЭТИКА И ЭСТЕТИКА»

Тема: Жанр средневековой литературы

(летопись, житие святых, слово о полку Игореве, былины)

Содержание

стр.

Введение………………………………………………………………………… 2

1. Жанр средневековой древнерусской литературы…………………………. 2

1.1 Летопись…………………………………………………………………….. 4

1.2 Былины……………………………………………………………………… 8

1.3 Житие святых……………………………………………………………….. 10

1.4 Слово о полку Игореве……………………………………………………... 14

Заключение……………………………………………………………………… 17

Список использованной литературы………………………………………….. 18

Введение

Социальные и культурные процессы, формировавшие художественную теорию и практику средневековья неоднородны; в рамках средневековой эстетики и средневекового сознания принято выделять три больших региона. Первый - это Византия, второй - западноевропейское средневековье и, наконец, восточноевропейский регион, Древняя Русь.

В данной контрольной работе будут рассмотрены жанры средневековой древнерусской литературы. Прежде всего, необходимо понять, где грань между древней русской литературой и новой.

«В древней и новой русских литературах перед нами разные типы литератур и разные типы литературного развития. Переход от одного типа к другому совершался в течение длительного времени.

Если характеризовать древнерусскую литературу, то следует признать, что она принадлежала по своей структуре к типу литератур средневековых (свойственному ранее и литературам Запада). Структура же литературы второй половины XVIII в. и более поздней ничем уже не отличается от структуры литератур новых западноевропейских»¹. Между древней русской литературой и новой существуют различия в структурах и в типах их развития. Поэтика древней русской литературы отличается от поэтики новой литературы.

Итак, можно сказать, что период средневековой древнерусской литературы длился семь столетий, начиная с XI столетия (формирование древнерусского государства - Киевская Русь) и до второй половины XVIII века.

Византийская литература и русская были разностадиальны. Поэтому просто возводить жанровую систему Руси к византийской было бы неправильным. Известное стадиальное различие существовало и с болгарской литературой, опередившей русскую более чем на столетие.

1. Жанр средневековой древнерусской литературы

Жанры средневековой русской литературы были тесно связаны с их употреблением в быту — светском и церковном. В этом их отличие от жанров новой литературы, образующихся и развивающихся не столько из потребностей обихода, сколько под влиянием внутренних законов литературы и литературных требований.

Богослужение требовало собственных жанров, предназначенных для определенных моментов церковной службы. Некоторые жанры имели назначение в сложном монастырском быту. Даже келейное чтение имело свою жанровую регламентацию. Отсюда несколько типов житий, несколько типов церковных песнопений, несколько типов книг, регламентирующих богослужение, церковный и монастырский быт, и т. д. В жанровую систему входили даже такие жанрово не повторяющиеся типы, как служебные евангелия, несколько типов палей и паремийников, апостольские послания.

Уже из этого беглого и крайне обобщенного перечисления церковных жанров ясно, что часть жанров могли развивать в своих недрах новые произведения (например, жития святых, которые должны были создаваться в связи с новыми канонизациями), а часть жанров были строго ограничены существующими произведениями, и создание новых произведений в них было невозможно.

Однако и те и другие не могли изменяться: формальные признаки жанров были строго регламентированы особенностями их употребления и внешними традиционными признаками (например, обязательные девять частей канонов и их обязательное отношение с ирмосами).

Несколько менее стеснены внешними формальными и традиционными требованиями были «светские» жанры, перешедшие на Русь из Византии и Болгарии. Эти «светские» жанры (слово «светские» здесь необходимо взять в кавычки, так как по существу они были тоже церковными по содержанию, а «светскими» они были только по их назначению) не связывались с определенным употреблением в быту и поэтому были более свободными в своих внешних, формальных признаках. Я имею в виду такие познавательные жанры, как хроники, апокрифические рассказы (они очень различны по жанровым признакам) и большие исторические повествования типа «Александрии», «Повести о разорении Иерусалима» Иосифа Флавия, «Девгениева Деяния».

Обслуживая регламентированный средневековый быт, жанровая система литературы, перенесенная на Русь из Византии и Болгарии, не удовлетворяла, однако, всех человеческих потребностей в художественном слове. Этот недостаток отчасти объясняется тем, что потребности в лирике и развлекательных жанрах удовлетворялись жанровой системой фольклора. Система книжных жанров и система устных жанров как бы дополняли друг друга. При этом система устных жанров, не охватывая собой потребностей церкви, была, тем не менее, более или менее цельной, могла иметь самостоятельный и всеобщий характер, заключала лирические и эпические жанры.

Грамотные верхи феодального общества имели и книжные, и устные жанры. Неграмотные народные массы удовлетворяли свои потребности в художественном слове с помощью более универсальной, чем книжная, устной системы жанров, а в церковном обиходе имели в своем распоряжении и книжные жанры, но только в их устной трансформации. Книжность была доступна народным массам через богослужение, а во всем остальном они были исполнителями и слушателями фольклорных произведений.

Необходимо, однако, обратить внимание на следующее: жанровая система фольклора в средние века, была так же, как и литературная система жанров, тесно связана с обслуживанием быта. По существу весь средневековый фольклор был обрядовым. Обрядовыми были не только все лирические жанры (разные типы свадебных песен, связанных с определенными моментами церемоний, похоронных, праздничных и т. д.), но и эпические. Былины и исторические песни выросли из прославлений умерших или героев при определенных обрядах, оплакиваний поражений и других общественных бедствий. Сказки произносились в определенные бытовые моменты и могли иметь магические функции. Только в XVIII и XIX вв. часть эпических жанров освободились от обязательности их исполнения в определенной бытовой обстановке (былины, исторические песни, сказки). В средние же века весь быт был тесно связан с обрядом и обряд определял собой жанры — их употребление и их формальные особенности.

Литературно-фольклорная жанровая система русского средневековья была в отдельных своих частях более жесткой, в других — менее жесткой, но если ее брать в целом, она была традиционной, сильно формализованной, мало меняющейся. В значительной мере это зависело от того, что система эта была по-своему церемониальной, тесно связанной с обрядовым ее употреблением.

Чем более она была жесткой, тем настоятельнее она подвергалась изменению в связи с изменениями быта, обряда, требований применения. Она была негибкой, а следовательно, ломкой. Она была связана с бытом, а следовательно, должна была реагировать на его изменения. Связь с бытом была настолько тесной, что все перемены общественных потребностей и быта должны были отражаться в жанровой системе.

Далее будут подробно охарактеризованы летописный жанр, один из частей фольклорного жанра – былина, жития святых и «Слово о полку Игореве»

«Слово о полку Игореве» принадлежит к числу книжных отражений раннефеодального эпоса. Оно стоит в одном ряду с такими произведениями, как немецкая «Песнь о Нибелунгах», грузинский «Витязь в тигровой шкуре», армянский «Давид Сасунский» и т. д. Это все произведения одностадиальные. Они принадлежат единой стадии фольклорно-литературного развития. Но особенно много общего в жанровом отношении у «Слова о полку Игореве» с «Песнью о Роланде». Автор «Слова о полку Игореве» причисляет свое произведение к числу «трудных повестей», т. е. к повествованиям о военных деяниях (ср. «chanson de geste»). О близости «Слова о полку Игореве» и «Песни о Роланде» писали многие русские и советские ученые — Полевой, Погодин, Буслаев, Майков, Каллаш, Дашкевич, Дыпник и Робинсон. Прямая генетическая зависимость «Слова» от «Песни о Роланде» отсутствует. Есть только общность жанра, возникшего в сходных условиях раннефеодального общества.

1.1 Летопись

Сравнительно с былевым эпосом и даже историческими песнями летопись знаменует собой более поздний стадиальный этап развития представлений об историческом времени. Летопись стадиально моложе былин и исторических песен.

Летопись фиксирует лишь часть событий, создавая впечатление необъятности исторического движения. Летопись не замыкается в одном сюжете (например, в рассказе о войне или битве, биографии князя и т. п.). Тема повествования летописи — история княжества, русская история в ее целом. Но и русская история в летописи не замкнута, а связана своим началом с историей «всемирной» в ее средневековом понимании. Всемирная история обычно предваряет собой в летописях русскую историю. В начале многих русских летописей идут сокращения из хроник и хронографов.

В летописи отмечаются только наиболее «официальные» события, только то, что с очевидностью изменяется, что нуждается в запоминании, что происходит и случается.

Летопись не описывает быта, не останавливается на социальном укладе, не фиксирует политического строя страны: все это кажется летописцу неизменным, как бы извечно установленным, а потому недостойным внимания. Летописец рассказывает только о динамике, а не о статике жизни. И эту динамику он понимает со средневековой ограниченностью.

Однообразный и ограниченный подбор событий, отмечаемых летописцем, подчеркивает повторяемость истории, «неважность» ее отдельных событий с точки зрения вневременного смысла бытия и одновременную важность вечного. Единственное исключение, когда летописное изложение покидает динамичность рассказа, смерть исторического лица — князя или иерарха церкви. Здесь течение событий как бы прерывается. Летописец останавливает описание потока событий, чтобы, остановив рассказ, почтить память умершего в некрологической статье, подвести итог его деятельности, охарактеризовать его с точки зрения вечных ценностей, перечислить добродетели и добродеяния, а в иных случаях и описать его наружность. Смерть сама по себе статична. Она прерывает жизнь, останавливает бег событий. Эта остановка как бы призывает задуматься над смыслом прожитого, дать характеристику ушедшего человека.

Всякое событие имеет свою внутреннюю и свою внешнюю сторону. Внутренняя сторона событий для летописца состоит в проявляющейся в них божественной воле. Летописец иногда сознательно устраняется от углубления в эту внутреннюю сторону событий, от их теологических объяснений. Он отступает от своей «бездумной констатации» событий только тогда, когда имеет возможность объяснить их сверхъестественными причинами, когда он усматривает в них «перст божий», божественную волю, или в тех редких случаях, когда он отвлекается от изложения событий, чтобы прочесть своим читателям наставление: «О възлюблении князи русский, не прелщаитесь пустошною и прелестною славою света сего, еже хужьши паучины есть и яко стень мимо идеть; не принесосте бо на свет сей ничто же, ниже отнести можете»².

Летописец не потому не устанавливает между отдельными записываемыми им историческими событиями прагматической связи, что он якобы ее не замечает, а потому, что его собственная точка зрения поднимается над ней. Летописец стремится видеть события с высоты их «вечного», а не реального смысла. Часто отсутствие мотивировок, попыток установить причинно-следственную связь событий, отказ от реальных объяснений событий подчеркивают высшую предопределенность хода истории, ее «вечный» смысл. Летописец — визионер высших связей. Он иногда больше «говорит» своим молчанием, чем своим рассказом. Его молчание многозначительно и мудро.

Летописец смотрит на историческую жизнь с такой высоты, с которой становятся уже несущественными различия между большим и малым,— все кажется уравненным и движущимся одинаково медленно и «эпично».

Жизнь подведена к одному религиозному знаменателю. Прагматическая связь не описывается, и не потому, что летописец не способен ее заметить, а потому, что летописец намекает этим на существование иной, более важной связи. Прагматическая связь не противоречит, но она мешает восприятию этой серьезной, религиозной связи событий — связи, находящейся под знаком вечности. Поэтому-то в летописи нет и сюжетного изображения событий, нет интриги, нет в целом связного рассказа об истории. Есть только отдельные факты и отдельные рассказы об отдельных же cобытиях. Связное повествование меняет свою функцию в составе летописи. Связный рассказ, с сюжетом и с прагматическим объяснением происходящего, включается в летопись как органическая часть ее повествования, остается такой же констатацией события, как и краткие статьи, фиксирующие исторический факт. Летописец прозревает особую, стоящую над частными событиями историческую правду.

Вечное в летописи дано в аспекте временного. Чем сильнее подчеркивается временность событий, тем больше выявляется их вечный и вневременной смысл. Чем чаще летописец напоминает о быстротечности и мимолетности бытия, тем медленнее и эпичнее летописное изложение.

Время подчинено вечности. Укрощенное вечностью, оно течет медленно. В летописи все события подчинены ровному и размеренному течению времени. Время не ускоряется в повествовании о личных судьбах исторических лиц и не замедляется на значительных событиях. Оно течет эпически спокойно, следует не за часами событий, а за годами, редко — числами. Летописец создает «уравненное» течение событий, следующих друг за другом в мерном ритме чисел и лет, не признает неровного ритма причинно-следственной связи.

Величественный поток времени уравнивает малых и больших, сильных и слабых, значительные события и незначительные, содержательные моменты истории и несодержательные. Действие не торопится и не отстает, находится над реальностью. Совсем иное в фабульной литературе, где внимание сосредоточивается на кульминационных пунктах и как бы медлит на них, заставляя время течь неровно и прерывисто.

Строгая последовательность хронологии, медленность рассказа создают впечатление «неумолимости» истории, ее необратимости, рокового характера. Каждая запись до известной степени самостоятельна, но между ними чувствуется все же пропущенная связь, возможность других записей о других событиях. Отсутствие повествовательных переходов в ряде случаев создает впечатление не только неотвратимости хода истории, но и известной ее монотонности. Ритмичное чередование событий — это шаги истории, бой часов на городской «часозвонне», «пульсация» времени, удары, отбиваемые судьбой.

Суетность истории все более и более выступает в летописных записях по мере увеличения их числа, по мере возрастания пестроты этих записей, создающихся путем механического их соединения. Чем больше переписывается летопись, чем сложнее и объемистее она становится, приобретая характер обширных летописных сводов, тем более спокойным и «равнодушным» становится изложение.

Реальный летописец и его художественный образ, различны. Реальные летописцы — это и молодые люди (Лаврентий — составитель Лаврентьевской летописи) и старики, монахи и представители белого духовенства (новгородец Герман Воята), и князья (Мономах и его сын Мстислав), и служащие посадничьей избы (в Пскове), но художественно — образ летописца один. Это старец, равнодушно внимающий добру и злу. Образ этот гениально воспроизведен Пушкиным в монологе Пимена.

Летописец стремится создать «цепочку событий», внешним приемом нанизывать записи в их строгой хронологической последовательности. Погодный способ изложения в летописи, запись по летам — это своеобразные «пяла», с помощью которых летописец стремится к объективному отражению ровного хода времени, независимого от его насыщенности событиями. Это стремление простирается настолько далеко, что для тех лет, для которых у него нет записей событий, он оставляет все же дату: «В лето 6775 ничего несть»³, или пишет; «Бысть тишина» то есть отмечает, что все же что-то было.

В летописи примат записей над рассказом как будто бы стремится разрушить цельность и единство художественного видения. В ней развивается не одно действие, передается не цельный сюжет, а дается множество раздробленных впечатлений. Однако вместе с тем летопись подчинена принципу цельности изображения.

Как правило, наиболее значительные русские летописи начинаются от сотворения мира, от потопа или от Вавилонского столпотворения, от которого, по Библии, получили свое начало народы мира. От Вавилонского столпотворения расходится веер событий в «Повести временных лет». Отсюда ведут свое начало славяне. Начало славян переходит в сообщение сведений о разделении славян, разделение славян переходит в рассказ о русских племенах, затем выстраивается цепочка событий русской истории. Этот объединяющий все узел событий русской истории ложится в основу и местных летописей. «Повесть временных лет» или предшествующий ей «Начальный свод» с его всемирноисторическим введением кладутся в основу большинства русских летописей.

Летописные записи объединяются не только годовой сетью летописи, но и собирающим русские земли их общим началом во всемирной истории. Стремление к полноте сведений, к изображению величественного находит в русских летописях свое великолепное воплощение. Величественный поток истории как бы противостоит суетности и незначительности отдельных создающих этот поток событий.

История летописного времени многознаменательна. Земля и время, на ней протекающее, были чем-то целым в сознании людей. История форм летописания и история летописного времени были поэтому тесно связаны с историей собирания Русской земли. В этом особая значительность летописания, его величие и его связь с историей народа, которому оно было посвящено.

«Надличностное» начало в летописании было особенно сильно. Поэтому художественная природа летописания во многом противоречива. Эта противоречивость создавалась, уничтожалась и восстанавливалась постоянно. Сознательная воля летописца вступала в постоянные противоречия с тем, как фактически велась летопись. Поэтому часто не совпадали стремления и результаты. Художественный образ летописца, возникавший бессознательно у читателя, не совпадал с образом реального летописца — каким он был на самом деле. Образ же времени, создаваемый летописанием, не совпадал во многом с теми реальными представлениями о времени, какими обладал летописец. Рукой отдельного летописца управляли мирские страсти и религиозные убеждения, но всем ходом летописания управляли не только отдельные летописцы, но в какой-то мере весь исторический ход объединения страны.

1.2 Былины

Время действия былин строго локализовано в прошлом — в условной эпохе русского прошлого, которую можно было бы назвать «эпической эпохой»

Когда бы ни слагалась былина и какое бы реальное событие она не отражала,— она переносит свое действие в своеобразное «эпическое время» — в Новгород, ко двору князя Владимира и т. д. Русские былины воспроизводят мир социальных отношений и историческую обстановку именно этого времени и только героев киевского цикла называют богатырями. Обогащаясь теми или иными новыми сюжетами, былины переводят их в полупатриархальные отношения Х в., понятые, правда, с большой долей идеализации.

Определяя время действия былин как условное, необходимо все же должны иметь в виду, что оно воспринималось тем не менее как строго историческое, действительно существовавшее, а не фантастическое. Вот почему героев исторического эпоса народ никогда не наделяет вымышленными именами, а действие былин происходит среди реально существовавших городов и сел.

Русские былины, восприняли немало позднейших исторических сюжетов, мотивов, эпизодов XIV—XVII вв., но ошибаются те, кто видит в былинах отражение прежде всего Московской Руси. Былины многослойны, их создавал народ в течение многих веков.

В былинах отразились сюжеты и древнейшего эпоса, еще «докиевского» и «доновгородского», и сюжеты последующих веков. Однако и в том и в другом случае былина становится былиной, лишь перенеся действие в эту «эпическую эпоху», в ее условную историческую обстановку. Представление о «киевском» периоде русской истории как о своеобразной эпической эпохе составляет наиболее яркую, отличительную черту русских былин. Новые герои принимают старые, «исторические» имена былинных героев.

Действие былин все происходит в прошлом, но не в неопределенном условном прошлом сказок, а в строго ограниченном идеализированном эпическом времени, в котором существуют особые социальные отношения, особый быт, особое государственное положение Руси, в котором господствуют особые условные мотивировки действий богатырей и врагов Руси, особые психологические законы и прочее.

В этом эпическом времени может совершаться сколько угодно различных событий, всегда, в общем, кончающихся более или менее благополучно для страны. События былины, в отличие от событий сказок, воспринимаются как события русской истории, они отнесены к условной русской старине.

В сводных былинах, состоящих из многих вполне самостоятельных эпизодов, замкнутых и независимых друг от друга, эти самостоятельные эпизоды не нарушают однолинейного течения изображаемого времени действия былины: эпизоды никогда не возвращают героя назад. Замечательный исследователь поэтики русской былины А. П. Скафтымов отметил обычай сказителей начинать рассказ о любом подвиге Ильи Муромца «с первого пункта его богатырской карьеры» — исцеления его странником.

В сводных былинах сюжеты располагаются в строго хронологической последовательности — там, конечно, где как-то можно установить эту последовательность. Иногда даже сюжет может разрывать другой сюжет, если это необходимо для временной последовательности. Так, например, былины, рассказывающие об освобождении Ильей города (Себежа, Кидоша, Чернигова и пр.), говорят обычно о трудности дороги, и сюда иногда вставляется рассказ о победе Ильи Муромца над Соловьем, живо рисующий как раз именно эту трудность пути. Последовательности развития действия былин подчеркивается частыми указаниями на время:

«Три годы Добрынюшка стольничал,
А три годы Никитич притворотничал.
Он стольничал, чашничал девять лет,
На десятый год погулять захотел»⁴.

Подвиг богатыря быстр, его победа почти мгновенно, только при поражении (былина о гибели богатырей) или когда богатырь не прав, сражение длится долго.

В былине очень част эффект внезапности, неожиданности. Этот эффект неожиданности эстетически подготовляется грозными предвестиями, предсказаниями, предупреждениями. Но «беда неминучая» часто не свершается. Не свершаются предсказания Илье Муромцу о Соловье Разбойнике, Добрыне Никитичу — о трех дорогах, каждая из которых ведет к гибели. Богатырь преодолевает предсказания. Он выше рока, судьбы, мрачных предвестий.

Характерны для былин и глаголы, означающие как бы невыполненность действия до конца: «похаживает», «поговаривает», «плавает-поплавает», «поныривает». Своею незавершенностью действия, его «неполной силой» они позволяют подчеркивать длительность и тем самым игровой характер исполнения.

Автора в фольклорном произведении нет не только потому, что сведения о нем, если он и был, утрачены, но и потому, что он выпадает из самой поэтики фольклора; он не нужен с точки зрения структуры произведения. В фольклорных произведениях может быть исполнитель, рассказчик, сказитель, но в нем нет автора, сочинителя как элемента самой художественной структуры произведения.

Без автора нет возможности смотреть на время действия из какой-то определенной временной точки. Иначе говоря, в фольклоре нет временной перспективы, определяемой личностью автора,— так же точно, как в средневековом искусстве нет пространственной перспективы, определяемой положением неподвижного глаза художника, наблюдающего за натурой. И тут и там отсутствие перспективы определяется отсутствием личности творца, как бы находящегося в тесном и стабильном слиянии со своим произведением.

Творение, свободное от творца, пытается жить самостоятельной жизнью. Народное творчество как бы верит в возможность повторяемости действия в самом повествовании. Слушатели былины верят в действительность героев, в действительность действия, ждут возможности иного исхода при повторном исполнении былины.

1.3 Житие святых

На Русь агиография (от греч. hagios – святой, grapho – пишу, литература в жанре житий, одной из основных форм церковной словесности) проникла в сопровождении богослужебных книг в южнославянских (болгарских и сербских) переводах из Византии вместе с принятием христианства в X в.

Первыми сборниками житий были так называемые месяцесловы (Остромиров, Асеманов XI в., Архангельский XI–XII вв.) и «минеи четьи» (от греч. menaion – месяц), то есть книги для чтения «по месяцам». Минеи четьи (или четьи-минеи) содержали огромный корпус житий святых и учительных «слов» Отцов Церкви, расположенных по месяцам и дням богослужебного года от сентября до августа и охватывавших едва ли не большую часть круга чтения Древней Руси. В месяцесловах располагались краткие жития в порядке годового круга по дням памяти святых. Месяцесловы совпадали по типу и составу с греческими Синаксарями, которые на Руси получили названия Прологов (переводные Синаксари начинались со вступления – «Пролога», название которого и было перенесено на всю книгу). Четьи - минеи читались дома, в келье, за монастырской трапезой. Краткие жития из Прологов – за богослужением утрени на 6 песне канона.

Уже в XI в. появляются первые оригинальные жития русских святых: Чтение о св. Борисе и Глебе и житие Феодосия Печерского, составленные Нестором-летописцем, а также Сказание о Борисе и Глебе неизвестного автора. Примечательно, что первыми русскими канонизированными церковью святыми стали именно князья Борис и Глеб. Внимание их агиографов сосредоточено на решении проблемы свободы и необходимости с христианских позиций. Поставленные в условия, при которых они могут воспротивиться мучениям, Борис и Глеб сознательно этого не делают и отдают себя в руки мучителям. Их смерть не была смертью за веру – князья, убиенные Святополком «Окаянным», пали жертвой феодальных княжеских усобиц. Таким образом Русская церковь с первых дней своего существования выявляет новый чин святости, неизвестный прочему христианскому миру, – страстотерпчество. Особое и общенациональное почитание страстотерпцев говорит о том, что русская церковь не делает различия между смертью за Христа (мученичеством) и жертвенным закланием в последовании Христу, непротивлением смерти (страстотерпчеством).

В XII–XIII вв. активно развивается агиография на Северо-востоке Руси: жития Леонтия, Исайи и Авраамия Ростовских, Игнатия, Петра, Никиты-столпника Переяславского, Варлаама Хутынского, Михаила Тверского, Александра Невского. Эти жития писаны для богослужебного употребления и потому носят характер «памяти» о святом, выдержаны в стиле безыскусном, сухом и сжатом. Сам тип святости, привлекающий к себе внимание северо-восточных агиографов, отмечен умеренным, «мирным» и «тихим» подвигом. Он ориентирован на «срединный» путь аскезы древних иноков Палестины. Византийские и южнорусские, киевские, жития тяготеют к драматической святости отшельников Сирии и Египта с их суровой аскезой и напряженной духовной бранью. Такой тип «жесткой» святости отражен в Киево-печерском патерике XIII в.

Жанр патерика (от греч. paterikon – отечник) вообще занимает особое место в агиографической письменности. Помимо житийного материала, в патериковые сборники включаются изречения святых отцов-подвижников. Сам же житийный материал здесь осмысляется несколько иначе, чем в обычных житиях. Если обычные жития стремятся показать образцовый жизненный путь подвижника, дать эталон подражания читателям-христианам, то патериковые сказания, или патериковые новеллы, останавливают внимание на странном, необычном, сугубо индивидуальном в жизни и поступках святого и потому не всегда пригодном для подражания (бесовские искушения, «странности» и «чудачества» святых и т.д.).

Расцвет русской агиографии приходится на XV в. Тогда же меняется и характер отечественной житийной литературы. Фактический, документальный материал отступает на второй план, и главное внимание обращается на его обработку. В житиях начинают появляться искусные литературные приемы, развивается целая система жестких правил. Через так называемое «второе южнославянское влияние», агиографов сербского и болгарского происхождения, на Русь проникает стиль византийского «плетения словес». Укреплению этого стиля способствует аскетико-богословского движение исихастов, наиболее ярким представителем которого был выдающийся византийский святой Григорий Палама (IV). Книжники исихастской традиции исходили из того, что слово неразрывно связано с тем лицом или предметом, которое оно обозначает. И потому назвать явление – значит, насколько возможно, его познать, прикоснуться к его вечной, а в случае агиографии – Божественной сущности. Отсюда проистекала риторическая «неуемность» «плетения словес» в агиографии, стремление подобрать целый ряд ярких синонимов, сравнений, торжественных словословий, дабы приблизиться к пониманию тайны героя жития. Прежняя краткая «память» о святом преображается в обширное хвалебное церковно-историческое слово. Личность агиографа, прежде скрывавшаяся, теперь выступает более или менее ясно. Нередко в житии дается краткая биография автора. Местом составления жития становятся уже не только города, но и отдаленные от культурных центров монастыри. И потому в житиях этой поры много ценного с исторической точки зрения бытового материала. Самыми известными книжниками эпохи стали Пахомий Логофет, оставивший 10 житий, 6 сказаний, 18 канонов и 4 похвальных слова святым, и Епифаний Премудрый – автор житий Стефана Пермского и наиболее прославленного русского святого, основателя Св.-Троицкой Лавры преподобного Сергия Радонежского.

В XVI в. на Руси ярко проявляется еще один чин святости, который занимал периферийное место в духовной жизни и агиографии Византии и совершенно не был представлен на Западе. Это чин блаженных, или юродивых, – людей, взявших на себя сознательный подвиг «безумия Христа ради», то есть вызывающего, провоцирующего, «неприличного» поведения, из-за которого их гнали и подвергали поруганию. Примечательно, что этот тип святости расцветает в период формирования Московского царства. Новое государство, провозгласившее устами монаха Фелофея о том, что «Москва – третий Рим, а четвертому не бывати», присваивало статус особой святости всем сторонам своей жизни: свята власть, свят быт, подчиненный жестким обрядам, свят весь уклад жизни. На этом фоне терялось живое ощущение «неотмирности» христианства, пронзительности его «Благой вести». Вызывающее поведение юродивых было как бы «пощечиной» фарисейскому самодовольству, напоминанием о том, что недостаточно для христианина «лепоты» обряда и бытового лада. Кроме того, юродивые выполняли особую функцию обличения власть предержащих – на что больше почти никто осмелиться не мог. Среди Московских юродивых XVI в. наиболее известен Василий Блаженный. Его житие сохранилось в позднейших списках с многочисленными легендарными вставками. Но показательно, что житие, даже в отступлениях от исторической точности подчеркивает именно обличительную деятельность юродивого. Василий швыряет камни в дома добродетельных людей и целует стены домов, где творились грешные дела: у первых снаружи виснут изгнанные бесы, у вторых плачут ангелы. Вопреки историческим фактам (Василий умер в 50-е гг. XVI в.) житие заставляет перенестись Блаженного в сжигаемый Иваном Грозным Новгород (1570): Василий зазывает к себе царя Ивана и угощает его сырым мясом и кровью, а когда царь отказывается, юродивый обнимает его одной рукой, а другой показывает возносящиеся на небеса души невинных мучеников.

Многие жития могут служить источниками исторических сведений. Житие Сергия Радонежского рассказывает об основании Троице-Сергиевой Лавры и участии Сергия в политической жизни эпохи. О княжеских усобицах Киевской Руси повествуется в житиях Бориса и Глеба, о нашествии Ливонского Ордена и сложных отношениях с Ордой – в житии Александра Невского и др. Но в целом задача максимальной исторической достоверности в описании событий вокруг жизни святого перед агиографом не стоит. Связано это с тем, что средневековая агиография не знает принципа историзма. Она имеет дело не с изменяющимися во времени, а с «вечными» смыслами. Отсюда – сам тип бытования агиографии в эпоху Средних веков.

На протяжении долгого времени агиография существовала как анонимная словесность. Если же автор все-таки заявлял о себе, то ему полагалось подчеркивать всяческое свое «неразумие», указывая во вступлении, что он слишком ничтожен, чтобы описать жизнь отмеченного Богом человека.

Подобно иконографии и церковному искусству в целом, агиография подчинена канону, строго заданному и закрепленному традицией своду правил, которыми определяются образцы жанра. Канон предписывает определенные словесные и композиционные трафареты в описании жизни святого, четкий жанровый этикет. Этикетный канон жития складывается из предисловия и краткого послесловия агиографа, обрамляющих основное повествование, которое включает в себя несколько обязательных вех: восхваление родины и/или родителей святого; чудесное предвозвещение его появления на свет, проявление святости в раннем возрасте, отказ от баловства и озорных детских игр; искушения; решительный поворот на путь духовного спасения; кончина и посмертные чудеса. Заданность канона могла приводить к тому, что книжник порой компоновал житие русского святого по образцу жития одноименного ему святого греческого. Однако в таком регламенте структуры жития не следует усматривать шаблонность или «стеснение авторской индивидуальности». В средневековой словесности оригинальность и свобода не мыслятся вне трафарета, строго ограниченных формальных рамок, поскольку и сам облик святого непременно рисуется обобщенно. Подобно тому, как иконография деформирует внешность изображаемого человека, дабы выявить его духовную суть, агиография отказывается от житейской конкретики, а порой и «исторической достоверности» в пользу канонического трафарета.

В XVII в. с процессом постепенной секуляризации, «обмирщения» русской культуры начинает проявляться кризис канонической агиографии. В среде старообрядчества появляются немыслимые прежде автоагиографические произведения (составленное самим «агиографическим героем» Житие протопопа Аввакума).

1.4 Слово о полку Игореве

«Слово» выросло на плодородной почве русской культуры XII в. «Слово» глубокими корнями связано с народной культурой, с народным языком, с народным мировоззрением, отвечало народным чаяниям. Вместе с тем в «Слове» достигли своего весеннего цветения лучшие стороны русской культуры.

«Слово о полку Игореве» создано в годы, когда процесс феодального дробления Руси достиг своей наибольшей силы. Множество мелких феодальных «полугосударств» — княжеств — враждуют между собой, оспаривая друг у друга владения, старшинство, втягиваясь в братоубийственные войны во имя эгоистических княжеских интересов. Падает значение Киева как центра Русской земли.

Но русская культура XII в. отмечена энергичным поступательным движением. Немногочисленные пока еще культурные центры становятся более многочисленными. Культура Руси развивается и крепнет. Она проникается народными началами и углубляет свою самобытность. Одновременно растет социальная дифференциация внутри культуры. Резко выделяется прогрессивная часть культуры Руси, отмеченная идейной борьбой за единство Руси и связью с творчеством трудового народа. Быстрое движение вперед культуры Руси приходит во все большее противоречие с ее политической раздробленностью. Недостатки отсутствия политического единства Руси начинают осознаваться со все большей интенсивностью лучшими людьми своего времени.

«Слово о полку Игореве» посвящено неудачному походу против половцев в 1185 г. малозначительного Новгород-Северского князя Игоря Святославича. События, о которых говорит «Слово о полку Игореве», были довольно типичными для своего времени. На их основе автор «Слова о полку Игореве» мог показать основную опасность своего времени и сделать отсюда широкие обобщающие выводы.

В «Слове» соединены два фольклорных жанра: «слава» и «плач» — прославление князей с оплакиванием печальных событий. В самом «Слове» и «плачи», и «славы» упоминаются неоднократно.

Мир «Слова» — это большой мир легкого, незатрудненного действования, мир стремительно совершающихся событий, разворачивающихся в огромном пространстве. Герои «Слова» передвигаются с фантастической быстротой и действуют почти без усилий. Господствует точка зрения; сверху (ср. «поднятый горизонт» в древнерусских миниатюрах и иконах). Автор видит Русскую землю как бы с огромной высоты, охватывает мысленным взором огромные пространства, как бы «летает умом под облаками», «рыщет через поля на горы».

В этом легчайшем из миров как только кони начнут ржать за Сулою — слава победы уже звенит в Киеве; трубы только начнут звучать в Новгороде-Северском, как стяги уже стоят в Путивле — войска готовы к выступлению в поход. Девицы поют на Дунае — голоса их вьются через море до Киева (дорога от Дуная была морской); Автор легко переносит повествование из одной местности в другую. Слышен на далеком пространстве и звон колоколов.  Он достигает Киева из Полоцка. И даже звук стремени слышен в Чернигове из Тмуторокани. Характерна быстрота, с которой перемещаются действующие лица: звери и птицы несутся, скачут, мчатся, перелетают огромные; пространства; люди волком перерыскивают поля, переносятся, повиснув на облаке, парят орлами. Стоит сесть на коня, как уже можно увидеть Дон,— точно не существует; многодневного и многотрудного перехода по безводной степи. Князь может прилететь «издалеча». Он может высоко парить, ширяясь на ветрах. Грозы его текут по землям. С птицею сравнивается и птицей хочет перелететь Ярославна. Воины легки, как соколы и галки. Они живые шереширы — стрелы. Герои не только с легкостью передвигаются, но без усилий колют и рубят врагов. Они сильны, как звери: туры, пардусы, волки. Для курян нет трудностей и не существует усилий. Они скачут с напряженными луками (натянуть лук в скачке необычайно трудно), у них тулы отворены и сабли изострены. Они носятся в поле, как серые волки. Им знакомы пути и яруги. Воины Всеволода могут раскропить Волгу веслами и вылить Дон шлемами.

Люди не только сильны, как звери, и легки, как птицы,— все действия совершаются в «Слове» без особого физического напряжения, как бы сами собой. Ветры легко несут стрелы. Только персты лягут на струны, как те уже сами рокочут славу. В этой обстановке легкости всякого действия становятся возможны гиперболические подвиги Всеволода Буй Тура.

С этим «легким» пространством связана и особая динамичность «Слова». Автор «Слова» предпочитает динамические описания статическим. Он описывает действия, а не неподвижные состояния. Говоря о природе, он не дает пейзажей, а описывает реакцию природы на события, происходящие у людей. Он описывает надвигающуюся грозу, помощь природы в бегстве Игоря, поведение птиц и зверей, печаль природы или ее радость. Природа в «Слове» не фон событий, не декорация, в которой происходит действие,— она сама действующее лицо, нечто вроде античного хора. Природа реагирует на события как своеобразный «рассказчик», выражает авторское мнение и авторские эмоции.

«Легкость» пространства и среды в «Слове» не во всем похожа на «легкость» сказки. Она ближе к «легкости» иконы. Пространство в «Слове» художественно сокращено, «сгруппировано» и символизировано. Люди реагируют на события массами, народы действуют как единое целое: немцы, венецианцы, греки и морава поют славу Святославу и «кают» князя Игоря. Как единое целое, как «купы» людей на иконах, действуют в «Слове» готские красные девы, половцы, дружина. Как на иконах, символичны и эмблематичны действия князей. Игорь высадился из золотого седла и пересел в седло Кощея: этим символизируется его новое состояние пленника. На реке на Каяле тьма прикрывает свет — и этим символизируется поражение. Отвлеченные понятия — горе, обида, слава — персонифицируются и материализуются, приобретают способность действовать как люди или живая и неживая природа. Обида встает и вступает девою на землю Трояню, плещет лебедиными крылами, ложь пробуждается, и ее усыпляют, веселие поникает, туга полоняет ум, она всходит по Русской земле, усобицы сеются и растут, печаль течет, тоска разливается.

«Легкое» пространство соответствует человечности окружающей природы. Все в пространстве связано между собой не только физически, но и эмоционально, нравственно.  Природа сочувствует русским. В судьбах русских людей принимают участие звери, птицы, растения, реки, атмосферные явления (грозы, ветры, облака). Солнце светит для князя, ему же стонет ночь, предупреждая его об опасности. Див кричит так, что его слышат Волга, Поморье, Посулье, Сурож, Корсунь и Тмуторокань. Трава никнет, дерево преклоняется до земли с тугою. Откликаются на события даже стены городов.  Этот прием характеристики событий и выражения к ним авторского отношения чрезвычайно характерен для «Слова», придает ему эмоциональность и вместе с тем особую убедительность этой эмоциональности. Это как бы апелляция к окружающему: к людям, народам, к самой природе.  Эмоциональность, как бы не авторская, а объективно существующая в окружающем, «разлита» в пространстве, течет в нем.

Тем самым эмоциональность не исходит от автора, «эмоциональная перспектива» многопланова, как на иконах. Эмоциональность как бы присуща самим событиям и самой природе. Она насыщает собой все вокруг. Автор выступает как выразитель объективно существующей вне его эмоциональности.  Этого всего нет в сказке, но многое подсказывается в «Слове» летописью и другими произведениями древней русской литературы.

Заключение

Развитие жанровой системы русской литературы Х—XVII вв. демонстрирует процесс постепенного освобождения жанров от их деловых и обрядовых функций и приобретения ими функций чисто литературных. Углубление литературных функций каждого из жанров увеличивает значение этих жанров в общественной жизни страны. Литературные произведения начинают оказывать разностороннее воздействие на действительность, вместо того, чтобы быть частью обряда, частью политики государства, княжества или церкви. Освобождаясь от узкой предназначенности, литературные жанры приобретают широкое общественное значение.

Этот процесс изменения самого существа жанровой системы связан с двумя явлениями в развитии литературы как таковой: социальным расширением литературы и постепенной индивидуализацией чтения. При этом индивидуализация чтения тесно связана с социальным расширением литературы и, наоборот, — социальное расширение — с индивидуализацией чтения.

Социальное расширение литературы — это расширение социального контингента ее авторов и читателей, расширение социальной тематики и социальной (общественной) предназначенности жанров. Именно в этих условиях своего социального расширения литературные жанры не только теряют связь с обрядом и с узко деловыми функциями, но и приобретают индивидуального читателя, читающего «для себя» и «про себя». Читатель остается с литературным произведением один на один. От индивидуального читателя, а не от значения произведения в той или иной деловой и обрядовой стороне жизни начинает зависеть размножение списков произведения и их судьба. Вот почему в литературе возрастает стремление удовлетворить индивидуальные вкусы, быть разносторонне интересной, а таким образом она приобретает и большее общественное значение.

Развитие системы литературных жанров Древней Руси представляет собой систему динамическую, действующую и функционально связанную с развитием общественной жизни.

Список использованной литературы

1. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. - М.: Наука, 1979.

2. Водорезов Н. История древней русской литературы. Учебник для

студентов. М.: Просвещение, 1972г.

3. Лихачев Д. С. Великое наследие // Лихачев Д. С. Избранные работы в трех

томах. Том 2. – Л.: Художественная литература, 1987.

4. Лихачев Д. С. Зарождение и развитие жанров древнерусской литературы //

Исследования по древнерусской литературе. - Л.: 1986. – С. 79-95.