Петербург в произведениях Некрасова

Петербург в произведениях Некрасова

Cорок лет своей большой творческой жизни Николай Алексеевич Некрасов (1821—1878) провел в Петер­бурге. В этом городе сложилось мировоззрение поэта-гражданина, окрепла его “муза мести и печа­ли”. Здесь тридцать лет руководил он передовой русской журналистикой. В Петербурге же Некрасов скончался и похоронен.

За долгие годы труда, борьбы и напряженной творческой и журнальной работы Некрасов срод­нился с Петербургом:

Милый город! где трудной борьбою

Надорвали мы смолоду грудь...

О Петербурге Некрасов писал в разные периоды своей жизни. На глазах поэта менялся облик Петербурга. Столица капитализировалась, те­ряла свой “строгий, стройный вид”, на ее окраинах вырастали фабрики и заводы, рядом с уютными дворянскими особняками строились огромные Доходные дома “под жильцов”, застраивались пустыри. Некрасивые, угрюмые дома с дворами-колодцами портили классические ансамбли.

Некрасов показал читателям не только красоту Петербурга, но и его глухие окраины, заглянул в темные сырые подвалы, ярко отразил соци­альные противоречия большого города.

Уже в раннем юмористическом стихотворении “Говорун” (1843) Некрасов писал:

Столица наша чудная

Богата через край,

Житье в ней нищим трудное,

Миллионерам — рай.

Здесь всюду наслаждение

Для сердца и очей,

Здесь всё без исключения

Возможно для людей

При деньгах — вдвое вырасти,

Чертовски разжиреть,

От голода и сырости

Без денег умереть...

И неизменно, когда Некрасов обращался к петербургской теме, он изображал два мира — миллионеров и нищих, владельцев роскошных палат и обитателей трущоб, счастливцев и несчастливцев.

“Петербург—город великолепный и обширный!—писал Некрасов в незаконченном романе “Жизнь и похождения Тихона Тростникова”.— Как полюбил я тебя, когда в первый раз увидел твои огромные домы, в которых, казалось мне, могло жить только счастие, твои красивые магазины, из окон которых метались мне в глаза дорогие ткани, серебро и сверкающие каменья, твои театры, балы и всякие сборища, где встре­чал я только довольные лица... “Здесь,— думал я,— настоящая жизнь, здесь и нигде более счастие!” — и как ребенок радовался, что я в Петер­бурге. Но прошло несколько лет...

Я узнал, что у великолепных и огромных домов, в которых замечал я прежде только бархат и золото, дорогие изваяния и картины, есть чер­даки и подвалы, где воздух сыр и зловреден, где душно и темно и где на голых досках, на полусгнившей соломе в грязи, стуже и голоде влачат­ся нищета, несчастье и преступление. Узнал, что есть несчастливцы, которым нет места даже на чердаках и подвалах, потому что есть счаст­ливцы, которым тесны целые домы... И сильней поразили меня такие картины, неизбежные в больших и кипящих народонаселением городах, глубже запали в душу, чем блеск и богатства твои, обманчивый Петер­бург! И не веселят уже меня твои гордые здания и все, что есть в тебе блестящего и поразительного!..”.

Некрасов знал, что лучшие архитекторы мира работали в Петербурге. Они одели в гранит Неву, выстроили чудесные дворцы, создали неповто­римые ансамбли, украсили город великолепными парками с изумитель­ными решетками. Но за этим парадным, пышным, нарядным Петербур­гом, Петербургом обеспеченных и сытых, начинался другой Петербург, где “каждый дом золотухой страдает”, где “мерзнут дети на ложе своем”, где трудно и тяжело бесприютным беднякам.

Многие поэты и писатели воспели непревзойденную красоту Петер­бурга. Но Некрасов сказал о нем новое слово. Великолепную северную столицу, один из красивейших городов мира, Некрасов увидел глазами петербургского бедняка и воспел ее как поэт революционной демокра­тии — с горячим сочувствием к несчастным и обездоленным, с ненавистью к сытым и праздным хозяевам жизни.

Творческое внимание поэта было неизменно приковано к “приютам нищеты”. С ними были связаны тяжелые годы трудной молодости поэта.

Некрасов приехал в Петербург из ярославской глуши в июле 1838 го­да, окрыленный радужными надеждами — учиться в университете и стать поэтом. Однако суровая действительность быстро развеяла эти мечты. Отец, мечтавший о военной карьере для сына, узнав о его стремлении поступить в университет, лишил сына материальной помощи. Юноша оказался в чужом для него городе один, без родных, без всяких средств к существованию.

Я отроком покинул отчий дом.

(За славой я в столицу торопился.)

В шестнадцать лет я жил своим трудом

И между тем урывками учился.

Начались тяжелые дни.

На себе самом испытал Некрасов холод, голод, бездомную жизнь петербургского бедняка: жил на окраинах, ночевал в ночлежках, голод­ный ложился спать и удивлялся потом, как не отнялась у него правая рука от вечной спешной работы. “Господи! сколько я работал! Уму не­постижимо, сколько я работал, полагаю, не преувеличу, если скажу, что в несколько лет исполнил до двухсот печатных листов журнальной работы; принялся за нее почти с первых дней прибытия в Петербург”.

Это была трудная молодость разночинца-демократа, для которого органически чуждой оказалась поэзия “дворянских гнезд”.

Первые квартиры Некрасова в Петербурге не сохранились: сегодня на местах окраин и страшных трущоб, где он жил, раскинулись десятки новых проспектов, улиц, площадей, садов.

По приезде в Петербург Некрасов остановился сначала в дешевых номерах в Ямской (ныне улица Достоевского), недалеко от Кузнечного рынка. “Так и стал я проживать,— рассказывал позже Некрасов,— в какой-то грязной гостинице, шлифовал тротуары, да денежки спускал”. Осенью того же 1838 года в “увеселительном заведении” на Итальянской улице (ныне улица Ракова) юноша встретился с преподавателем Духов­ной академии Д. И. Успенским, который не только пообещал подготовить его к экзамену по латыни, но и пригласил к себе жить. “Поселился у него на Охте. Подле столовой за перегородкой темный чулан был моей квартирой”. На Охте, которая была тогда почти деревней, Некрасов прожил недолго. На заявлениях о приеме в университет от 14 июля и 4 сентября 1839 года он указал свой новый точный адрес:

“Жительство мое: Рождественской части 6-го квартала у Малоохтинского перевоза, в доме купца Трофимова”. Дом стоял на левом бе­регу Невы (набережная Большой Невы, 63; не сохранился). Здесь Некра­сов прожил около полугода. (По тому же адресу, на глухой отдаленной окраине, где ютились бедняки, “близ Малоохтинского перевоза”, жил перед поступлением в университет и герой неоконченного романа Некра­сова “Жизнь и похождения Тихона Тростникова”.) Голодный, в дырявых сапогах, ходил Некрасов отсюда пешком через весь город на лекции в университет, куда был принят вольнослушателем. Учиться было очень трудно. Как вольнослушатель, Некрасов не имел права на стипендию. Много времени отнимали поиски хоть какого-нибудь заработка. Иногда удавалось достать грошовые уроки или переписку, а когда и их не было, он отправлялся либо на Сенной рынок, где за гроши или кусок хлеба писал крестьянам письма и прошения, либо шел в казначейство, где рас­писывался за неграмотных, получая за это несколько копеек. Губернское казначейство помещалось в доме № 76 по Екатерининскому каналу (ныне канал Грибоедова).

Сенная площадь (ныне площадь Мира) неузнаваемо изменилась за годы Советской власти. От некрасовского времени сохранилось только старинное здание гауптвахты (Садовая, 57).

На Сенную, тогда здесь был шумный грязный рынок, частенько при­ходили петербургские бедняки в надежде найти какой-нибудь случайный заработок. На площади иногда бывали ссоры и драки. Здесь мог видеть Некрасов сцены, описанные им позднее (1850) в стихотворении “Вор”:

Торгаш, у коего украден был калач,

Вздрогнув и побледнев, вдруг поднял вой и плач

И, бросясь от лотка, кричал: держите вора!

И вор был окружен и остановлен скоро.

Закушенный калач дрожал в его руке;

Он был без сапогов, в дырявом сюртуке;

Лицо являло след недавнего недуга,

Стыда, отчаянья, моленья и испуга...

Пришел городовой, подчаска подозвал,

По пунктам отобрал допрос отменно строгий,

И вора повели торжественно в квартал.

На Сенной же Некрасов был свидетелем жестоких наказаний кре­постных крестьян: по требованию господ над провинившимися или непокорными здесь совершали публичные экзекуции:

Вчерашний день, часу в шестом,

Зашел я на Сенную;

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую.

Ни звука из ее груди,

Лишь бич свистал, играя…

И Музе я сказал: “Гляди!

Сестра твоя родная!”

Это небольшое стихотворение (1848)—не только яркая жанровая зарисовка, но и декларация молодого поэта. На всю жизнь Муза его становится родной сестрой страдающего русского народа.

Много углов, сырых и темных, переменил Некрасов в первые годы жизни в Петербурге. Некоторое время он жил в подвале на Васильевском острове (точный адрес установить не удалось). Н. В. Успенский пере­давал рассказ Некрасова: “Нанимал я квартиру на Васильевском острову, в нижнем этаже. Денег у меня не было ни копейки... Лежа на полу на своей шинели (т. к. пришлось продать все скудное имущество), я сделал­ся предметом праздного любопытства уличных зевак, которые с утра до ночи толпились у моих окон. Хозяину дома это пришлось не по нраву, и он приказал закрыть окна ставнями. При свете сального огарка я ре­шился описать одного помещика с женою... Так как хозяин отказал мне в чернилах, я соскоблил со своих сапогов ваксу, написал очерк и отнес его в ближайшую редакцию. Это спасло меня от голодной смерти”. Этот эпизод описал Некрасов в рассказе “Без вести пропавший пиита”.

И не здесь ли, рядом с Некрасовым, в таком же сыром подвале разыгралась жизненная драма целой семьи, так проникновенно расска­занная позднее поэтом в стихотворении “Еду ли ночью...” (1847).

Помнишь ли день, как больной и голодный

Я унывал, выбивался из сил?

В комнате нашей, пустой и холодной,

Пар от дыханья волнами ходил.

Помнишь ли труб заунывные звуки,

Брызги дождя, полусвет, полутьму?

Плакал твой сын, и холодные руки

Ты согревала дыханьем ему.

Он не смолкал — и пронзительно звонок

Был его крик... Становилось темней;

Вдоволь поплакал и умер ребенок...

Бедная! слез безрассудных не лей!

С горя да с голоду завтра мы оба

Так же глубоко и сладко заснем;

Купит хозяин, с проклятьем, три гроба —

Вместе свезут и положат рядком...

Несчастная мать идет на улицу великолепного Петербурга, чтобы продать себя одному из сытых, праздных, развратных хозяев жизни. Только крайняя степень нищеты довела ее до этого шага. В стихотворе­нии “Убогая и нарядная”, написанном значительно позже — в 1857 году, развивается та же тема:

Но не лучше ли, прежде чем бросим

Мы в нее приговор роковой,

Подзовем-ка ее да расспросим:

“Как дошла ты до жизни такой?”

Одним из первых в русской литературе Некрасов затронул эту ост­рую тему, о которой не принято было говорить и писать. Он показал” как несправедливый социальный строй толкает несчастных бедняков на преступление — воровство, проституцию — или обрекает их на нищенство.

Сам поэт в эти годы продолжал влачить голодную, неустроенную жизнь, менял один угол на другой, часто не лучший. Осенью 1838 года он снял угол в старом деревянном флигеле (теперь не сохранившемся) на Разъезжей улице, у отставного унтера. Юноша был тяжело болен, долго не мог найти никакой работы и задолжал хозяину. Тот предложил сво­ему постояльцу написать расписку, что он должен 45 рублей, а в залог оставляет свои вещи. Некрасов такую расписку написал. Однажды он от­правился на Петербургскую сторону проведать приятеля, а когда поздно вечером вернулся домой, двери флигеля оказались заперты. На его стук хозяин заявил: “Напрасно беспокоились: вы ведь от квартиры отказались, а вещи в залог оставили...”

“Что было делать? — записал со слов Некрасова А. С. Суворин. — Пробовал бедняга браниться, кричать — ничто не помогло. Солдат ос­тался непреклонен. Была осень, скверная, холодная осень, пронизыва­ющая до костей. Некрасов пошел по улицам, ходил-ходил, устал страшно и присел на лесенке одного магазина; на нем была дрянная шипелишка и саржевые панталоны. Горе так проняло его, что он закрыл лицо руками и плакал. Вдруг слышит шаги. Смотрит—нищий с мальчиком. “Подайте, Христа ради”,— протянул мальчик, обращаясь к Некрасову и останавли­ваясь. Он не собрался еще с мыслями, что сказать, как старик толкнул мальчика:

— Что ты? не видишь разве, он сам к утру окоченеет. Эх, голова! Чего ты здесь? — продолжал старик.

— Ничего,— отвечал Некрасов.

— Ничего, ишь гордый! Приюту нет, видно. Пойдем с нами.

— Не пойду. Оставьте меня.

— Ну, не ломайся. Окоченеешь, говорю. Пойдем, не бойсь, не обидим.

Делать нечего. Некрасов пошел. Пришли они в 17 линию Васильевского острова. Теперь этого места не узнаешь, все застроено. А тогда был один деревянный домишко с забором и кругом пустырь. Вошли они в большую комнату, полную нищими, бабами и детьми. В одном углу играли в три листа. Старик подвел его к играющим.

— Вот грамотный,— сказал он,— а приютиться некуда. Дайте ему водки, иззяб весь.

Некрасов выпил полрюмки. Одна старуха постлала ему постель, под­ложила... подушечку. Крепко... уснул он. Когда проснулся, в комнате ни­кого не было, кроме старухи. Она обратилась к нему: “Напиши мне атте­стат, а то без него плохо!” Он написал и получил 15 копеек”.

Некрасов неоднократно рассказывал об этих трагических обстоятель­ствах, при которых он расстался с углом на Разъезжей, и ввел этот эпизод в свою “Повесть о бедном Климе” (1842—1843) и в роман “Жизнь и похождения Тихона Тростникова” (1843—1848). Действие рассказов и повестей Не­красова 40-х годов почти всегда проис­ходит в Петербурге. К таким произве­дениям относятся “Макар Осипович Случайный” (1840), “Без вести пропавший пиита” (1840), где много автобиографических черт, “Ростовщик” (1841), где изображены скряга-ростовщик и умирающие с голоду бедняки, “Жизнь Александры Ива­новны” (1841), где Некрасов, между прочим, сообщает об одиой из стран­ных особенностей Петербурга: “... в Петербурге, кроме многих известных чудес, которыми он славится, есть еще чудо, которое заключается в том, что в одно и то же время в разных частях его можно встретить вре­мена года совершенно различные. Когда в центре Петербурга нет уже и признаков снегу, когда по Невскому беспрестанно носятся летние эки­пажи, а но тротуарам его, сухим и гладким, толпами прогуливаются обра­дованные жители и жительницы столицы в легких изящных нарядах, — тогда в другом конце Петербурга, на Выборгскои стороне, царствует со­вершенная зима. Снег довольно толстым слоем лежит еще па мостовых;

природа смотрит пасмурно и подозрительно; жители выходят на улицу не иначе, как закутавшись в меховую одежду... О, как далеко Выборгскои стороне до Невского проспекта!”. Талантливым и остроумным бытописателем и социологом Петербурга проявил себя Некрасов и в многочисленных своих фельетонах 40-х годов. Эти фельетоны печатались в “Литературной газете”, в разделе “Петер­бургская хроника”. По воскресеньям они появлялись в “Русском инва­лиде”, в разделе “Журнальные отметки”, с подзаголовком “Петербургская хроника”. В одном из фельетонов автор сетует, как мало пишут у нас о Петербурге, как мало знают его читатели. Фельетоны знако­мили неприхотливых читателей со столичными новостями: Гостиный двор осветился газом, омнибус связал регулярным движением центр го­рода со Спасской мызой, приехали на гастроли итальянские артисты. Фельетонист рассказывал и о праздничных балаганах на Исаакиевской площади, и о “большом конском ристалище” на Измайловском плац-параде, но не забывал сообщить и о новых книгах, новых пьесах, сделать обзор вышедших журналов. И часто в легкую и непринужденную фельетонную болтовню врываются темы насущно важные и серьезные: про­паганда новой “натуральной школы”, защита В. Г. Белинского от напа­док реакционеров, разговор об истинном назначении искусства. В фелье­тонах Некрасова много беззлобного юмора, но много и ядовитой иронии и острой сатиры.

К 1844 году относятся фельетоны “Хроника петербургского жителя”, “Петербургские дачи и окрестности” и “Черты из характеристики пе­тербургского народонаселения”. Что такое петербургские дачи? “Вид на два дерева и на лужу”. Что за люди населяют столицу? На этот вопрос автор отвечает так: “Мы, не вдаваясь в подробности, разделили бы жи­телей Петербурга на четыре разряда — на чиновников, офицеров, купцов и так называемых петербургских немцев. Кто не согласится, что эти че­тыре разряда жителей нашей столицы суть настоящие, главнейшие пред­ставители Петербурга, с изучения которых должно начинаться ближай­шее физиологическое знакомство с Петербургом? В каждом из них выра­жается какая-нибудь сторона петербургской жизни...

Нам остается взглянуть еще на низший класс петербургского наро­донаселения... Что такое зовут народом в столице?.. В Петербурге по­стоянных коренных жителей низшего сословия чрезвычайно мало, хотя простого народа много во всякое время... В столице больше потребности в рабочих и мастеровых... К... разряду низшего сословия, населяющего Петербург, должно отнести полчище дворовых людей, небольшое количе­ство проживающих постоянно в Петербурге мещан и еще меньше разно­чинцев.

Простой русский народ и в Петербурге и во всей России, как изве­стно, чрезвычайно работящ, отличается бесстрашием при производстве самых опасных работ, любит есть огурцы, лук, морковь, репу, хлеб с квасом и солью и чрезвычайно неразборчив в выборе своего помещения... В Петербурге вообще едят много, и всякий петербургский человек, по­читающий себя вправе пользоваться благами жизни, столько же прихот­лив в пище, сколько неприхотлив петербургский простолюдин”.

С середины 40-х годов начинается зрелый период творчества Некра­сова. Теперь героями его произведений все чаще становятся не только обитатели столицы, но и жители глухих деревень. Судьба крепостного крестьянина начинает волновать его не меньше, чем судьба городского бедняка. Однако петербургская тема по-прежнему занимает поэта, и дей­ствие ряда его стихотворений происходит

У хладных невских берегов,

В туманном Петрограде…

В 1850 году Некрасов создает стихотворный цикл “На улице”. Твор­ческое внимание поэта привлекают голодный, больной, безработный че­ловек, который становится вором (“Вор”); проводы в рекруты молодого” парня и “бесполезное горе” его родных (“Проводы”); солдат, несущи” детский гробик (“Гробок”); Ванька-пзвозчик с его “ободранной и замо­ренной клячей” (“Ванька”)...

“Мерещится мне всюду драма” — таков печальный вывод автора. В 1851 году Некрасов написал стихотворение “Муза”. Свою музу он называет “печальной спутницей печальных бедняков, рожденных для труда, страданья и оков...”

Чрез бездны темные Насилия и Зла,

Труда и Голода она меня вела —

Почувствовать свои страданья научила

И свету возвестить о них благословила...

Одним из одним из лучший произведений Некрасова является его стихотворение “Размышления у парадного подъезда” (1858), где поэт сделал глубокое обобщение своих мно­голетних наблюдений и раздумий: “Где народ, там и стон...”

Интересна история создания этого стихотворения. Напротив дома, где жил Некрасов, до сих пор прекрасно сохранилось здание министерства госу­дарственных имуществ, выстроенное по проекту архитектора Боссе (ныне Литейный проспект, 37). В 1857 году дом этот был куплен “в казну”, и здесь в огромной казенной квартире поселился одил из царских мини­стров М. Н. Муравьев, сменивший П. Д. Киселева, бывшего министром государственных имуществ с 1837 по 1856 год. За богатой и праздной жизнью “владельца роскошных палат” Некрасов мог наблюдать из окон своей квартиры. Сюда за помощью нередко приходили бедняки-просители. “Я встала рано, — вспоминала А. Я. Панаева, — и, подойдя к окну, за­интересовалась крестьянами, сидевшими на ступеньках лестницы парад­ного подъезда в доме, где жил министр государственных имуществ. Была глубокая осень, утро было холодное и дождливое. По всем вероятиям, кре­стьяне желали подать какое-нибудь прошение и спозаранку явились к дому. Швейцар, выметая лестницу, прогнал их; они укрылись за выступом подъ­езда и переминались с ноги на ногу, прижавшись у стены и промокая на дожде. Я пошла к Некрасову и рассказала ему о виденной мною сцене. Он подошел к окну в тот момент, когда дворники дома и городовой гнали крестьян прочь, толкая их в спину. Некрасов сжал губы и нервно пощи­пывал усы; потом быстро отошел от окна и улегся опять на диване. Часа через два он прочел мне стихотворение „У парадного подъезда"”.

Жанровая городская сцена, типичная для столицы, под пером Некра­сова превратилась в стихотворение, полное лирической скорби и гнева, любви и ненависти.

По-прежнему волновала поэта городская тема. Разрабатывая ее, Нек­расов на новом историческом этапе продолжал традиции Пушкина, пока­завшего не только “город пышный”, но и “город бедный”, а в “Медном всаднике” изобразившего наряду с парадным, великолепным Петербургом “ветхий домик” на окраине, “забор некрашеный”. Бедняк Евгений, за­видующий “праздным счастливцам”, “которым жизнь куда легка”, близок некрасовским несчастливцам.

Пейзаж центральных глав “Медного всадника” как бы предвосхищает пейзаж Некрасова:

Над омраченным Петроградом

Дышал ноябрь осенним хладом...

Сердито бился дождь в окно,

И ветер дул, печально воя...

Или:

. . . . . . . Дышал

Ненастный ветер…

Бедняк проснулся. Мрачно было,

Дождь капал, ветер выл уныло...

Как это близко некрасовскому пейзажу:

Светает. Чу, как ветер дует!.

И снова мрак...

Но то, что у Пушкина было только намечено в рассказе о Евгении и Параше (“Медный всадник”) или в зарисовках неприхотливого быта обитателей Коломны (“Домик в Коломне”), нашло дальнейшее развитие и углубление, приобрело новое качество в творчестве писателей-демокра­тов, особенно у Некрасова, первого поэта демократического Петербурга. Это новое качество таило в себе и известный элемент полемики Некрасова с тем изображением Петербурга, которое дано у Пушкина во вступлении к поэме “Медный всадник”. Это ясно ощущается в поэме “Несчастные”. Она была опубликована в февральском номере “Современника” за 1858 год под названием “Эпилог ненаписанной поэмы”:

. . . . . . . . Воображенье

К столице юношу манит,

Там слава, там простор, движенье,

И вот он в ней! Идет, глядит —

Как чудно город изукрашен!

Шпили его церквей и башен

Уходят в небо: пышны в нем

Театры, улицы, жилища

Счастливцев мира — и кругом

Необозримые кладбища...

О город, город роковой!

С певцом твоих громад красивых,

Твоей ограды вековой,

Твоих солдат, коней ретивых

И всей потехи боевой,

Плененный лирой сладкострунной,

Не спорю я: прекрасен ты

В безмолвья полночи безлунной,

В движеньи гордой суеты!

Но если внимание Пушкина привлекают “И блеск, и шум, и говор балов”, то Некрасов декларирует:

… Не в залах бальных,

Где торжествует суета,

В приютах нищеты печальных

Блуждает грустная мечта.

Вместо того чтобы изображать волшебную белую петербургскую ночь, Некрасов пишет об ужасном климате царской столицы, о сырости, туманах, холоде, от которых страдают прежде всего петербургские бед­няки. Еще в фельетоне 1844 года “Преферанс и солнце” он мастерски рисует “слякоть, холод, грязь и тот винегрет, который с особенным искус­ством приготовляется в Петербурге из дождя и снега, тумана, крупы, изморози и иных-других материалов, совершенно необъяснимых уму смертного”. И в поэме “Несчастные” он говорит:

Но лучезарный, золотистый,

Но редкий солнца луч... о нет!

Твой день больной, твой вечер мглистый,

Туманный, медленный рассвет

Воображенье мне рисует...

Светает. Чу, как ветер дует!

Унять бы рады сорванца,

Но он смеется над столицей

И флагом гордого дворца

Играет, как простой тряпицей.

Нева волнуется, дома

Стоят, как крепости пустые;

Железным болтом запертые,

Угрюмы лавки, как тюрьма.

Туманным петербургским утром тянутся дроги с угрюмым гробом, плетутся дряхлые клячи, идет за фурой солдат, сопровождающий ссыль­ного юношу с бледным лицом и печальным взглядом. Если мглу и туман и осилит солнце, одевающее “сетью чудной дворцы и храмы и мосты”, то это яркое солнечное утро не для всех:

Как будто появляться вредно

При полном водвореньи дня

Всему, что зелено и бледно,

Несчастно, голодно и бедно,

Что ходит, голову склоня!

Теперь гляди на город шумный!

Теперь он пышен и богат —

Несется в толкотне безумной

Блестящих экипажей ряд.

И если в такое утро “ликует сердце молодое...”, то поэт предсказы­вает возможную судьбу восторженного юноши-мечтателя:

По стогнам города пройдешь:

Пройдут года в борьбе бесплодной

И на красивые плиты,

Как из машины винт негодный,

Быть может, брошен будешь ты?

В глухую полночь, бесприютный,

Громадный, стройный и суровый,

Заснув под тучею свинцовой,

Тогда предстанет он иным.

И, опоясанный гробами,

Своими пышными дворцами,

Величьем царственным своим —

Не будет радовать...

Скрытую полемику с Пушкиным, начатую в поэме “Несчастные”, Некрасов продолжает и в сатире “О погоде” (1859).

В романе “Евгений Онегин” Пушкин рисует светлую картину про­буждающегося Петербурга: “Проснулся утра шум приятный...” Совсем иначе изображает петербургское утро Некрасов:

В нашей улице жизнь трудовая:

Начинают, ни свет ни заря,

Свой ужасный концерт, припевая,

Токари, резчики, слесаря,

А в ответ им гремит мостовая!

Дикий крик продавца-мужика,

И шарманка с пронзительным воем,

И кондуктор с трубой, и войска,

С барабанным идущие боем,

Понуканье измученных кляч,

Чуть живых, окровавленных, грязных,

И детей раздирающий плач

На руках у старух безобразных:

Все сливается, стонет, гудет,

Как-то глухо и грозно рокочет,

Словно цепи куют на несчастный народ,

Словно город обрушиться хочет...

Вместо праздничного, яркого описания парада (“Люблю воинствен­ную живость потешных Марсовых полей...”) Некрасов показывает непри­глядные будни солдатской жизни:

Солнца нет, кивера не блестят

И не лоснится масть вороная

Лошадей... Только сабли звенят;

На солдатах едва ли что сухо,

С лиц бегут дождевые струи,

Артиллерия тяжко и глухо

Подвигает орудья свои.

Все молчит. В этой раме туманной

Лица воинов жалки на вид,

И подмоченный звук барабанный

Словно издали жидко гремит...

Стихотворение “О погоде” было задумано как вступление к циклу петербургских сатир. Сюда должны были войти сатиры “Балет”, “Газет­ная”, “Недавнее время”. В них не только горячее сочувствие обездолен­ным, но и бичующее обличение петербургских верхов, праздных гуляк в франтов, клубных завсегдатаев — объедал, игроков, балетоманов. Этот незавершенный цикл продолжает общую линию изображения Петербурга в прозе и стихах, начатую Некрасовым еще в 40-е годы и продолженную в 50-е. Но теперь сильнее зазвучали обличительные ноты, шире и глубж& стал социальный охват, выше художественное мастерство, живее, кон­кретнее образы. Несколько риторическое описание Петербурга в раннем произведении “Жизнь и похождения Тихона Тростникова” (“Петербург город великолепный...” и т. д.) постепенно заменяется живыми картинами жизни столицы.

Стихотворение “О погоде” имеет подзаголовок: “Уличные впечатле­ния”. Впечатления эти печальные и тяжелые. Тут и бедные похороны одинокого горемыки-чиновника, и квартальный с захваченным пьяницей,. и старик рассыльный, измученный вечной ходьбой по цензурным ведом­ствам. Потрясающее впечатление производит “клячонка, полосатая вся от кнута”, надрывающаяся под непосильной тяжестью клади. Чуть жи­вую, безобразно тощую, обессиленную лошадь жестоко избивает погон­щик, срывая на ней злость за все свои невзгоды. Этот страшный образ появляется в романах Достоевского “Преступление и наказание” — в сне Раскольникова—и в “Братьях Карамазовых”—глава “Бунт”.

Чем пристальней всматривался Некрасов в облик Петербурга и его обитателей, тем сильнее приковывалось внимание поэта к безотрадной жизни трудового люда.

Городскому омуту с его грохотом, смрадом, копотью, с его безобра­зиями и жестокостью Некрасов противопоставляет родную умиротворяю­щую природу. “Оглушенный”, “подавленный”, поэт стремится в деревню. Но и там он видит горе и слезы угнетенного народа.

Некрасов понимал, что реформа 1861 года не облегчила положения народа ни в городе, ни в деревне. Ограбленное реформой крестьянство потянулось в город на заработки. Вчерашние хлебопашцы превращались в рабочих-пролетариев. Поэзия Некрасова чутко отражала большие пере­мены, происшедшие в жизни Петербурга после реформы: возникают все новые фабрики и заводы, процветает биржа, появляются новые хозяева жизни, “герои времени” — коммерсанты, капиталисты, банкиры, бирже­вики, “тузы-акционеры”, дельцы и “плутократы”. Поэт проклинает их “процветающий, всеберущий, всехватающий, всеворующий союз” (“Совре­менники”).

С горячим сочувствием изображает он жизнь рабочих, губительный для здоровья труд наборщиков и ту страшную эксплуатацию, которой подвергались на капиталистических фабриках дети:

Целый день на фабриках колеса

Мы вертим — вертим — вертим!

С сердечной болью и горечью говорит Некрасов о детях города, “блед­ных и болезненных, которые дрожат и скачут от холода, выгнанные на свет божий нуждой из сырого подвала” :

Но не жалко ли бедных детей!

Вы зачем тут, несчастные дети?..

Нет! вам красного детства не знать..

В 1865 году Некрасов пишет вторую часть петербургской сатиры “О погоде”, которая переносит читателя на улицы пореформенного Пе­тербурга. Здесь дано одно из первых в русской литературе описаний дымных фабричных окраин:

Свечерело. В предместиях дальных,

Где, как черные змеи, летят

Клубы дыма из труб колоссальных,

Где сплошными огнями горят

Красных фабрик громадные стены,

Окаймляя столицу кругом, —

Начинаются мрачные сцены...

Плохо в столице в осеннюю слякоть, еще хуже в лютые морозы. К беспощадному морозу обращена мольба бедняков:

Уходи из подвалов сырых,

Полутемных, зловонных, дымящихся,

Уходи от голодных, больных,

Озабоченных, вечно трудящихся,

Уходи, уходи, уходи!

Петербургскую голь пощади!..

Всевозможные тифы, горячки,

Воспаленья — идут чередом,

Мрут, как мухи, извозчики, прачки,

Мерзнут дети на ложе своем.

Даже умирать петербургским беднякам хуже зимою,

Потому что за яму могильную

Вдвое больше в морозы берут.

“Бескаретные ходят пешком...” — бегут на службу маленькие чи­новники с отмороженными носами и щеками. На Невском никого нет, кроме “мнительных, тучных обжор”, совершающих свой моцион. В силь­ные морозы здесь гуляют “довольные лица” и “катаются сами цари...”

Но и летом в Петербурге не лучше: город пропитан “смесью водки, конюшни и пыли”, повсюду разрытые мостовые, грязные улицы, вонючая вода в каналах...

Штукатурка валится — и бьет

Тротуаром идущий народ...

Трагические впечатления от жизни города отразились и в стихотво­рении “Утро” (1874):

...Жутко нервам — железной лопатой

Там теперь мостовую скребут.

Начинается всюду работа;

Возвестили пожар с каланчи;

На позорную площадь кого-то

Провезли — там уж ждут палачи...

Дворник вора колотит — попался!

Гонят стадо гусей на убой;

Где-то в верхнем этаже раздался

Выстрел — кто-то покончил с собой...

Некрасовский Петербург — это принципиально новое явление в рус­ской литературе. Поэт видел такие стороны жизни города, в которые до него мало кто заглядывал, а если и заглядывал, то случайно и ненадолго. Начиная с 40-х годов эту линию изображения Петербурга, родившуюся в кружке Белинского, подхватили многие писатели-реалисты: Достоев­ский, позднее Помяловский, Слепцов, Минаев, Курочкин и другие.

Вот Некрасов на Сенатской площади, — но он прежде всего замечает не красоту ее, не изумительный монумент Фальконе (он назовет его “медным Петром”), не поражающий простотой и гармонией пропорций ансамбль Росси, а людей на площади, их горе и заботы — “сотни сотен крестьянских дровней”, дожидающихся у “присутственных мест”. Вот он перед величественным растреллиевским Зимним дворцом, но и тут поэт скажет лишь о ветре, который “флагом гордого дворца играет, как про­стой тряпицей...”

Но не нужно думать, что поэт не замечал красоты Петербурга:

. . . . . . . . . . прекрасен ты

В безмолвьи полночи безлунной...

В неоконченном отрывке неизвестного года Некрасов пишет:

Если ты красоте поклоняешься —

Снег и зиму люби.

Красоту Называют недаром холодною.

Погляди ты коней на мосту,

Полюбуйся Дворцовою площадью

При сиянии солнца зимой:

На колонне из белого мрамора

Черный ангел с простертой рукой —

Не картина ли?..

Некрасов считал Петербург центром науки и искусства: “...в Петер­бурге бедна и сурова природа, зато жителям его открыто все, что есть в искусстве прекрасного и обаятельного... Где, например, кроме Петер­бурга можете вы по целым часам застаиваться перед “Последним днем Помпеи” Брюллова? Где увидите вы эти сокровища “Эрмитажной гале­реи”...” .

Но прежде всего Некрасов ценит и любит Петербург за то, что он всегда был центром передовой общественной мысли. С одной стороны — Петербург “город роковой”, “гнездо царей”, где “люди заживо гниют— ходячие гробы, мужчины — сборище Иуд, а женщины — рабы”;

но с другой стороны — в Петербурге творили Пушкин и Гоголь, которых Некрасов так горячо любил и так неутомимо пропагандировал; в Петер­бурге жили и работали Белинский, Чернышевский, Добролюбов — вели­кие друзья и единомышленники Некрасова; в Петербурге произошло восстание декабристов и героически боролись революционеры 60—70-х годов. И, обращаясь к этому Петербургу, Некрасов пишет:

. . . В стенах твоих

И есть и были в стары годы

Друзья народа и свободы,

А посреди могил немых

Найдутся громкие могилы.

Ты дорог нам, — ты был всегда

Ареной деятельной силы,

Пытливой мысли и труда!

Одним из первых в русской литературе Некрасов изобразил восста­ние на Сенатской площади и ту роль, которую сыграл в нем царь:

Знакомый город перед ней

Волнуется, шумит;

К Сенатской площади бегут

Несметные толпы...

Тогда-то пушки навели,

Сам царь скомандовал: “па-ли!..”

В поэме “Русские женщины” Некрасов прославил подвиг первых русских революционеров и их мужественных жен, отправившихся вслед за своими мужьями в Сибирь.

В Ленинграде, на набережной Красного Флота, прекрасно сохранился особняк (ныне дом № 4), принадлежавший некогда графу Лавалю:

Богатство, блеск! Высокий дом

На берегу Невы,

Обита лестница ковром,

Перед подъездом львы...

Отсюда дочь графа — княгиня Трубецкая уезжала в Сибирь... Неоднократно в поэзии Некрасова упоминается Петропавловска” крепость:

Месяц с ясного неба глядит

На Неву, что гробницей громадной

В берегах освещенных лежит,

И на шпиль, за угрюмой Невою,

Перед длинной стеной крепостною,

Наводящей унынье и сплин...

Сюда приходили героини поэмы “Русские женщины” для свидания с мужьями. Здесь томился друг поэта — Н. Г. Чернышевский. Здесь. в одиночных камерах на долгие годы были заключены представители партии “Народная воля”. Сюда осужденному самодержавием рабочему-революционеру Петру Алексееву Некрасов переслал свое стихотворение “Смолкли честные, доблестно павшие...”.

В неоконченном отрывке 1876 года поэт вспоминает

Обо всех в казематах сгноенных,

О солдатах, в полках засеченных,

О повешенных...

В 60—70-х годах казематы Петропавловской крепости не пустовали. От лица квартирной хозяйки, живущей недалеко от крепости, Некрасов говорит:

Видно, вновь в какой нелепости

Молодежь уличена, —

На квартиры подле крепости

Поднимается цена...

Замечательная русская революционная молодежь гибла, ее заточали в тюрьмы, ссылали в Сибирь...

За желанье свободы народу

Потеряем мы сами свободу,

За святое стремленье к добру —

Нам в тюрьме отведут конуру.

Некрасов от всей души сочувствовал героической молодежи. В свою очередь и она любила своего поэта, воспитывалась на его произведениях. Молодые революционеры иногда подолгу стояли на Литейной, чтобы, как вспоминал Г. А. Мачтет, “уловить его выход на улицу или хоть один силуэт за стеклом оконной рамы”, чтобы увидеть того, “при одном имени коего склонялись наши молодые головы”.

Когда Некрасов тяжело заболел, делегация петербургской молодежи пришла на квартиру к поэту и прочитала трогательный адрес, который кончался следующими словами: “Из уст в уста передавая дорогие нам имена, не забудем мы и твоего имени и вручим его исцеленному и про­зревшему народу, чтобы знал он и того, чьих много добрых семян упало на почву народного счастья. Знай же, что ты не одинок, что взлелеет и взрастит семена эти всей душой тебя любящая учащаяся молодежь рус­ская”. Некрасов был растроган.

Поэт мужественно боролся с мучительным недугом. Превозмогая страдания, писал свое поэтическое завещание — “Последние песни”, работал над любимой своей поэмой “Кому на Руси жить хорошо”, руководил “Отечественными записками”, явившимися, по выражению одного из пи­сателей, “продолжением запрещенного „Современника"”.

И больной, работая полгода,

Я трудом смягчаю свой недуг...

Вера в силы своего народа, в его грядущее счастье не оставляла Не­красова. Перед смертью он пишет пророческие слова:

Свободной, гордой и счастливой

Увидишь родину свою...

27 декабря 1877 года (8 января 1878 года), в 8 часов 50 минут вечера, Россия потеряла великого человека...

Использованная литература:

1. “Литературные памятные места Ленинграда”. Лениздат, 1976.