Образ Родины и народа в поэме Гоголя "Мёртвые души"

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ.

ДЕПАРТАМЕНТ ОБРАЗОВАНИЯ ТУЛЬСКОЙ ОБЛАСТИ.

ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ ОБРАЗОВАНИЯ АДМИНИСТРАЦИИ

г. ТУЛЫ

Муниципальное общеобразовательное учреждение –

средняя общеобразовательная школа №58

Советского района (МОУСОШ №58)

РЕФЕРАТ

за курс среднего (полного) общего образования

по литературе

на тему:

«ТЕМА РОДИНЫ И НАРОДА В ПОЭМЕ Н.В.ГОГОЛЯ «МЁРТВЫЕ ДУШИ»

выпускника 11 класса «А»

Кудинова Максима Владимировича

Учитель – консультант

Дата начала работы « » «_______» 2006 г.

Дата окончания работы « » «_______» 2006 г.

Дата защиты работы « » «_______» 2006г.

Тула, 2006г.

Содержание.

I. Содержание………………………………………………………………………….2

II. Вступление…………………………………………………………………………..3

III.Основная часть: ……………………………………………………………………

1. «Мертвые души» – название поэмы.

2. Жанр «Мертвых душ»

3. Знал ли Гоголь русскую жизнь?

4. Россия в творчестве Гоголя.

5.Общество губернского города

6.Русские помещики.

6.1. Обзор

6.2. Манилов

6.3. Коробочка

6.4. Ноздрёв

6.5. Собакевич

6.6. Плюшкин

7.Чичиков как нетипичный представитель русского народа.

8.Умершие крестьяне как представители русского народа.

9. Реализм Н. В. Гоголя в изображении России.

IV. Заключение.

I. Вступление.

«…Какой огромный, какой оригинальный сюжет… Вся Русь явится в нем!» –

писал о «Мертвых душах» Гоголь Жуковскому.

Величие, ширь души народа, сохраненные им в самом угнетении, – эта тема звучит в «Мертвых душах» все время, опять и опять сплетаясь со зримым образом русских просторов, русской природы. Обе внутренне единые темы эти пронизаны в поэме самым высоким лирическим пафосом.

Здесь пошлости и подлости господ, помещиков и чиновников, благоденствующих в николаевской России, противопоставлены мужики, люди из народа, наделенные и талантом к труду и жаждой вольной жизни, но лишенные счастья и прав.

Наряду с коллективным единым образом общественного зла, воплощенного во множестве действующих лиц из господствующего класса, Гоголь создал тоже коллективный единый образ русского народа. И народ является в прямом смысле положительным героем его поэмы.

Образ автора в поэме Гоголя не отделен от изображаемой им Руси и ее судьбы. Он впаян, вплетен в то, что он сам изобретает, – в судьбу народа, нации.

И его взгляд на Русь двоится. С одной стороны, она уныла и вызывает как «видный миру смех», так и «незримые, неведомые ему слезы» поэта, она опошлена, и даже народ ее загнан в тупость бессмысленного и античеловеческого существования. С другой стороны, Русь в силах своего народа, в возможностях, в нем заложенных, могуча и вызывает восторг поэта.

Есть слова примирения, есть предчувствия и надежды будущего полного и торжественного.

Упомянутые в лирическом отступлении слезы, по-видимому, являются слезами покаяния и молитвы. «Молись рыданием и плачем», – поучает Гоголь

Н. М. Языкова.

Хорошо известны казавшиеся странными и удивлявшие современников обращения Гоголя ко всем грамотным русским людям с просьбами помочь ему написать его поэму, присылать ему материалы, описания, сцены, которые он, Гоголь, готов был использовать в поэме. Он тянулся к мысли о некоем колоссальном коллективном авторе, лишь орудием коего должен явиться он, Гоголь. Этот автор – Россия, а за нею, в представлении Гоголя 40-х годов, – сам Бог, возлюбивший Россию и русский народ.

Сюжет «Мертвых душ» служит прежде всего средством раскрытия характеров. Автор воспринимает также жизненные ситуации, в которых его герои, вступая в отношения друг с другом, борясь между собой, проявляют себя в поступках, в чувствах, переживаниях. Своеобразие раскрытия человеческого характера состоит и в том, что его связь с изображаемым миром сливаются у Гоголя с силой переживания, глубокого осознания изображаемого предмета или явления.

Не отдельные «моральные уроды» беспокоят и возмущают Гоголя. Его беспокоит существующий порядок вещей.

Цель же своего произведения писатель сформулировал так: «…бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости…» (VIII, 298)*

________________

* Ссылки на произведения Гоголя даются в тексте по изданию: Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1937–1952 (римская цифра означает том, арабская – страницу).

Данилевский писал о Гоголе: «Чтобы найти произведение, которое могло бы стать наряду с «Мертвыми душами», должно подняться до Дон Кихота. Внешнею целью Гоголя было представить в комическом духе злоупотребления и плутовство чиновничества губернского мира и грубость помещичьего быта так же точно, как внешнею целью Сервантеса – осмеять странствующее рыцарство. Но у обоих художников глубина их поэтической концепции захватила несравненно дальше их прямой, непосредственной цели, по всем вероятиям совершенно бессознательно для них самих…

Тема посвящена нации, исследует ее жизнь в многообразных аспектах, на самых различных уровнях. Более того. Мысли писателя о судьбе его нации неразрывно связаны в поэме с мыслями о судьбах всего человечества. Отсюда ее особая художественная сложность, состоящая, в частности, в том, что относительно небольшое число образных компонентов, входящих в ее сюжет, сочетается с исключительно высокой репрезентативностью каждого из них, несет очень большую смысловую нагрузку.

Рассмотрим для примера едва ли не самый популярный случай из тех, которыми иллюстрируется пресловутая «гоголевская щедрость», – сравнение лиц Собакевича и его жены с тыквой и огурцом, развиваемое автором до образа балалайки и заканчивающееся сценкой, в которой двадцатилетний парень подмигивает и посвистывает «на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного треньканья» (VI, 94).

Понять смысл и функцию этого развернутого сравнения помогают гоголевские наброски и материалы по русской истории, где неоднократно отмечается музыкальность наших далеких предков (см.: IХ, 31, 37, 38, 41, 42). В свете этого обстоятельства незначительный и как будто случайный образ оказывается не только и не просто содержательным, но и «наполненным временем», историей, точно так же как и другие художественные элементы поэмы. Аналогичный образ попадется и в лирическом отступлении, завершающем десятую главу: «…детина в красной рубахе бренчит на балалайке перед дворовой челядью…» (VI, 215).

Даже такая простая, казалось бы, черта, как гостеприимство, повсеместно оказываемое Чичикову, существует в поэме не «просто так», а как специфическое национальное качество, также зафиксированное в исторических выписках Гоголя (см.: IХ, 42, 63). Среди этих качеств находим и «невероятную страсть к игре» (IХ, 519), и другие стороны «русского человека», выведенные в «Мертвых душах».

Если таким образом построенное сравнительно небольшое и сюжетно несложное гоголевское произведение действительно позволило читателю ощутить и увидеть перед собою «всю Русь», то вторая новаторская особенность поэмы состоит в том, что она же позволяет всю Русь услышать. В свое время Г.А. Гуковский писал, что «Мертвые души» опираются «во всей своей образной системе на художественный опыт, накопленный тысячелетием жизни народов», и стремятся «воплотить в конкретном единстве одной книги суждение о жизни, о людях, о морали и обществе не столько Гоголя-индивидуальности, личности, сколько коллективной мудрости народа и человечества». Другими словами, Гоголь хотел, чтобы в его поэме сама нация говорила о себе своим собственным художественным языком.

С одной стороны, писал Герцен: «…Не ревизские – мертвые души, а все эти Ноздревы, Манилов и tutti quanti ( все прочие ) – вот мертвые души, и мы их встречаем на каждом шагу». С другой стороны: « там где взгляд может проникнуть сквозь туман нечистых навозных испарений, там он видит удалую, полную сил национальность».

II. Основная часть.

1. Название поэмы. Замысел.

Впервые слова «мертвые души» были написаны Гоголем в письме к А. С. Пушкину 7 октября 1835 г. «Начал писать «Мертвые души», – извещал Гоголь великого Поэта. Судя по тексту и смыслу письма, это выражение уже известно Пушкину, не должно удивить его; следовательно, оно уже прозвучало в разговоре писателей при обсуждении сюжета о поездке Чичикова. Оба, и Пушкин и Гоголь, знали случаи скупки и залога документов, умерших крепостных крестьян, но кто из них, гениальных знатоков русского языка, первый произнес «мертвые души», установить невозможно.

В письме Гоголя выражение это уже имело двойное значение: с одной стороны, это название yмерших крестьян, еще продолжавших числиться в ревизских сказках, т.е. в официальных списках крестьян, принадлежащих тому или иному помещику, за которых помещики платили налог в казну. Перепись крестьян проводилась 1 раз в 4 года, поэтому в этих ревизских сказках умершие крестьяне числились живыми до следующей переписи, изымавшей их из списков.

Во-вторых, Гоголь подразумевал под «мертвыми душами» помещиков- крепостников, угнетавших крестьян и мешавших экономическому и культурному развитию страны. Двойной смысл заглавия выразил основную идею произведения и прогрессивные тенденции поэмы, одновременно служа завязкой сюжета, двигающей силой развития «Мертвых душ».

«Мертвые души», – писал А. И. Герцен, – это заглавие носит в себе что-то наводящее ужас». Впечатление от названия усиливалось тем, что само это выражение не употреблялось до Гоголя в литературе и вообще было мало известно. Даже знатоки русского языка, например профессор Московского университета М. П. Погодин, не знали его. Он с негодованием писал Гоголю: "Мертвых душ в русском языке нет. Есть души ревизские, приписанные, убылые, прибылые». М. П. Погодин, собиратель старинных рукописей, знаток исторических документов и русского языка, писал Гоголю с полным знанием дела. Действительно, это выражение не встречалось ни в правительственных актах, ни в законах, ни в указах и других официальных документах, ни в научной, справочной, мемуарной, художественной литературе. Нет его и в словарях живого, разговорного языка с гоголевских времен до нашего времени, например

В. И. Даля.

С другой стороны, мертвая душа, мертвенность – это отсутствие разумных человеческих интересов, пустота и ничтожность занятий и устремлений. Здесь уже не важно, к какому социальному кругу принадлежит персонаж: общество в целом – тоже мертвая душа. Наконец, сама операция купли – продажи несуществующих людей определяет поведение многих лиц, начиная с Чичикова. Возникает целый мир запутанных, совершенно извращенных, поставленных с ног на голову отношений, что отпечаталось в самой формуле «мертвые души», ибо она составлена из понятий, в сущности исключающих друг друга: душа не может быть мертвой. И в то же время за всем этим скрыто еще одно, принципиально иное понятие – не о мертвой, а о живой душе. Гоголю уже было мало выразить это понятие как идеал, как «тоску по идеалу». Он хотел, по его словам, дать изображение « ясно как день, путей и дорог к нему для всякого». Отсюда замысел трехчастной поэмы, в известном смысле аналогичной трехчастности «Божественной комедии» Данте – «Ад», «Чистилище», «Рай» – и имеющей своим предметом пробуждение и возрождение человеческой души.

Когда, начав работу над «Мертвыми душами», Гоголь писал о своем труде «вся Русь явится в нем» (ХI, 74), это была заявка на произведение, так сказать, синкретического характера, столь же художественное, сколь и историческое. Мы помним, что изучение прошлого русского народа – от самых его истоков – было предметом научных занятий писателя в период, предшествовавший работе над поэмой. Многочисленные выписки из летописей, византийских хроник и других источников, говорящих о жизни славян и русских в древнейший период их существования, которые сохранились в гоголевских бумагах, относятся к 1834-1835 гг. Работа над «Мертвыми душами» была для писателя естественным продолжением этих штудий, только теперь ее результаты отливались у него в живую поэтическую форму, близкую к той, которую он набросал в качестве примера для идеального историка в статье «Шлецер, Миллер и Гердер».

Гоголевский замысел показа «всей» нации несомненно предполагал полный охват ее исторического бытия, включая и взгляд в будущее – в собственной терминологии Гоголя «прозрение прекрасного нового здания, которое покамест не для всех видимо зиждется и которое может слышать всеслышащим ухом поэзии поэт или же такой духоведец, который уже может в зерне прозревать его плод» (VIII, 250-251).

После издания первого тома «Мертвых душ» (1842г.) Гоголь всецело отдался работе над вторым, начатым еще до окончания первого. Чуть ли не каждая страница давалась ему с огромным напряжением: все написанное казалось Гоголю не соответствующим замыслу. И летом 1845г. в состоянии тяжелого душевного кризиса он сжег почти завершенную рукопись. Рукопись второго тома поэмы Гоголь уничтожил с твердым намерением написать лучше, совершеннее: «Не оживет, аще не умрет», - пересказывал он фразу апостола Павла. «Лучше и совершеннее» означало в данном случае еще и «убедительнее» для всех и каждого.

Отодвинув на время работу над поэмой, Гоголь издает в 1847г. цикл статей в форме писем – «Выбранные места из переписки с друзьями», где он попытался объяснить, почему он до сих пор не написал второй том «Мертвых душ». В то же время «выбранные места…» были как бы своеобразной компенсацией – здесь Гоголь переходил к прямому, публицистическому выражению своих идей. И прежде всего он продолжал разрабатывать основную проблему – возрождение человека, которое предполагало обуздание гордости ума, преодоление тщеславия, воспитание и самовоспитание на началах христианской этики. Вместе с тем Гоголь даже не затрагивал вопрос о необходимости социальных реформ – и это в то время, когда самой насущной потребностью России была отмена крепостного права.

Аполлон Григорьев писал: «Гоголь сказал слово в объяснение собственных созданий, сказал его, беспощадно обнаживши перед нами… болезненность самого себя, всю нашу общую болезненность…».

2. Жанр «Мертвых душ».

Гоголь назвал «Мертвые души» поэмой, Белинский определил их жанр как роман. В истории русской литературы утвердилось это определение Белинского, и «Мертвые души», сохранив в подзаголовке слово «поэма», признаны гениальным романом из русской жизни. «Мертвые души» - действительно колоссальный и совершенно новый русский прозаический роман из современной жизни» - таково определение жанра «Мертвых душ» В «Истории русского романа». Гоголь, автор критических статей и рецензий в «Современнике» Пушкина, видел появление множества повестей и романов и их успех у читателей, поэтому и задумал «Мертвые души» как «предлинный роман, который, кажется, будет сильно смешон» (письмо А. С. Пушкину 7 октября 1835 г.).

Белинский, отмечая юмористический характер дарования Гоголя, писал: «Комическое» и «юмор» большинство понимает у нас как шутовское, как карикатуру, – и мы уверены, что многие не шутя, с лукавою и довольною улыбкою от своей проницательности, будут говорить и писать, что Гоголь в шутку назвал свой роман поэмою. Именно так! Ведь Гоголь большой остряк и шутник и что за веселый человек, Боже мой! Сам беспрестанно хохочет и других смешит! Именно так, вы угадали, умные люди...» Это был ответ Н. Полевому, писавшему в «Русском вестнике»: «Мы совсем не думали осуждать Гоголя за то, что он назвал «Мертвые души» поэмою. Разумеется, что такое название шутка».

Далее Белинский раскрывает свое понимание «поэмы»:

«Что касается нас... мы скажем только, что не в шутку назвал Гоголь свой роман «поэмою» и что не комическую поэму разумеет он под нею. Это нам сказал не автор, а его книга... Не забудьте, что книга эта есть только экспозиция, введение в поэму, что автор обещает еще две такие же большие книги, в которых мы снова встретимся с Чичиковым и увидим новые лица, в которых Русь выразится с другой своей стороны...»

Ощущение жанровой новизны «Мертвых душ» передано в известных словах Льва Толстого: «Я думаю, что каждый большой художник должен создавать и свои формы. Если содержание художественных произведений может быть бесконечно разнообразным, то также и их форма… Возьмем «Мертвые души» Гоголя. Что это? Ни роман, ни повесть. Нечто совершенно оригинальное». Высказывание Л. Толстого, ставшее хрестоматийным, восходит к не менее известным словам Гоголя: «Вещь, над которой сижу и тружусь теперь… не похожа ни на повесть, ни на роман... Если Бог поможет выполнить мне мою поэму так, как должно, то это будет первое мое порядочное творение» ( письмо к М. Погодину от 28 ноября 1836 г.).

Два как будто бы исключающих друг друга момента обращают на себя внимание в этих высказываниях. Гоголь не хочет повторять ни один из известных жанров, он конструирует совершенно новое жанровое целое. Но для его обозначения Гоголь решает воспользоваться словом «поэма», хотя оно было не менее привычным и традиционным, чем, скажем, «роман» или «повесть».

«Роман, – пишет Гоголь, – несмотря на то, что в прозе, но может быть высоким поэтическим созданием. Роман не есть эпопея. Его скорей можно назвать драмой. Подобно драме, он есть сочинение слишком условленное. Он заключает также в себе строго и умно обдуманную завязку.

Сходство между жанром романа и «Мертвыми душами» большее, чем можно было бы ожидать. В романе все лица представлены заранее, до начала «дела». В «Мертвых душах» – если не все, то большинство лиц – выпущено на сцену в первой же главе: почти все чиновники губернского города, трое помещиков из пяти, не говоря уже о Чичикове с его обоими спутниками.

Среди параллелей, которые можно провести между гоголевским определением романа и «Мертвыми душами», наиболее интересна следующая. Гоголь говорит, что в романе «всяк приход лица вначале… возвещает о его участии потом». Иначе говоря, персонажи, раскрывая себя в «главном происшествии», непроизвольно подготавливают изменения в сюжете и в судьбе главного героя. Если не ко всякому, то ко многим лицам «Мертвых душ» применимо именно это правило.

Гоголь назвал «Мертвые души» поэмой, так сказать, поставив на этом слове ударение. Слово «поэма» вызывало ассоциации с великим творением Данте. Эта традиция имела для автора «Мертвых душ» особое значение.

Многими важными особенностями своего поэтического строя «Мертвые души» обязаны трем древнейшим жанрам, названным в гоголевской статье о русской поэзии «самородными ключами», бившими уже тогда, когда самое слово «поэзия» «еще не было ни на чьих устах» (VIII, 369). Первый из них – это народная песня, второй – пословица, третьим же Гоголь называет «слово» русских церковных пастырей, замечательное по стремлению «направить человека не к увлечениям сердечным, но к высшей, умной трезвости духовной» (там же).

Вспомним, что образы помещиков, с которыми встречается в поэме Чичиков, не только объяснены с помощью русских пословиц, но и структурно – в своей психологической однолинейности и неизменяемости – приближены к строю пословицы (поэтому, кстати, их имена употребляются в нарицательном смысле не менее часто, чем пословицы); что в авторских обращениях к читателю то и дело возникают ораторские интонации и учительный пафос древнерусского «слова», а звучание лирических пассажей в поэме ритмизованно и напевно. В стремительном финале «Мертвых душ», посвященном популярнейшему образу русской песни – мчащейся тройке, явственно ощутимы тот самый «безграничный разгул» и «стремление унестись куда-то вместе с звуками», которыми в гоголевской статье характеризуется народная песня (см.: VIII, 369).

3. Дискуссия о знании Гоголем русской жизни.

Некоторые критики сомневались, что Гоголь знал русскую жизнь.

Начнем с одного гоголевского определения, которое даже послужило в свое время предметом небольшой научной дискуссии.

В начале первой главы, описывая приезд Чичикова в город NN, повествователь замечает: «Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем». Определение «русские мужики» кажется здесь несколько неожиданным. Ведь с первых слов поэмы ясно, что ее действие происходит в России, следовательно, пояснение «русский», по крайней мере, тавтологично. На это первым в научной литературе обратил внимание С. А. Венгеров. «Какие же другие могли быть мужики в русском губернском городе? Французскиe, немецкие?.. Как могло зародиться в творческом мозгу бытописателя тaкое ничего не определяющее определение?»

С. Венгеров посвятил выяснению этого вопроса целую главу своей известной работы «Гоголь совершенно не знал реальной русской жизни». Собственно пассаж с мужиками послужил ему одним из доказательств тезиса, сформулированного названием этой работы. Когда мы передаем свои заграничные впечатления, рассуждал Венгеров, мы обычно прибавляем обозначение национальности. Обозначение национальности проводит черту между рассказчиком-иностранцем и чуждым ему местным населением, бытом, обстановкой и т. д. В аналогичной ситуации, считает Венгеров, находился автор

«Мертвых душ» по отношению к русской жизни.

Позднее об этом же определении писал А.Белый: «два русские мужика... для чего русские мужика?» Какие же, как не русские? Не в Австралии же происходит действие! Ничто не сказано; кажется ж: что-то сказано».

А. Белый видит в этой детали проявление главного «приема» «Мертвых душ»: «Прием написания «Мертвых душ» есть отчетливое проведение фигуры фикции... суть её: в показываемом нет ничего, кроме неопреденного ограничения двух категорий: «всё» и «ничто»; предмет охарактеризован отстоянием одной стороны от «всё», другой - от «ничто»...» Примером может служить появление Чичикова. «Явление Чичикова в первой главе эпиталама безличию; это есть явление круглого общего места, спрятанного в бричку; она и вызывает внимание, кажется чем-то (ее обладатель не кажется «чем-то»); но «что» - фикция: в такой бричке разъезжают все те, кого называют «господами средней руки»…»

А.Белый более прав, чем Венгеров, видевший в гоголевском определении «русский» «ошибку», свидетельство своеобразного «отчуждения» писателя от предмета изображения. По Белому, в этом определении равно как в множестве гоголевских умолчаний, неопределенных словечек и других проявлений «фигуры фикции» скрыт огромный художественный эффект. Гоголевская неопределенность оборачивается в нашем эстетическом восприятии яркостью и красочностью.

Нужно отметить, что определение «русский» выполняет обычно у Гоголя характерологическую функцию. И в прежних его произведениях оно возникало там, где с формальной стороны никакой надобности в этом не было. Гоголевское определение «русский» – как постоянный эпитет, и если он кажется стертым, не обязательным, то это проистекает из его повторяемости. В «Мертвых душах» определение «русский» включено в систему других сигналов, реализующих точку зрения поэмы.

Поэтому нет оснований считать, что Гоголь не знал русской жизни (несмотря на то, что Гоголь писал свою поэму вне России). Читатель мог не знать о реальных обстоятельствах ее написания, но все равно он чувствовал положенный в ее основу «общерусский масштаб».

4.Образ России в поэме «Мертвые души»

Творчество Гоголя пронизано патриотическими мотивами. Это и героическая повесть «Тарас Бульба», и гражданские произведения «Ревизор» и «Мертвые души», обращенные к прогрессивным слоям общества, повествующие о бедах России. Особенно ярко это направление творчества Гоголя проявляется в «Мертвых душах».

И. П. Золотусский писал, что «в прозе никто – до Гоголя – не дерзнул охватить Русь «со всех сторон», делая национальное всеевропейским, а всеевропейское национальным».

На небольшом пространстве «Мертвых душ» уместилась вся Русь. Кого тут только нет! Кажется, всех званий и всех сословий коснулся в них Гоголь, никого не обошел. Дворянство, крестьянство, офицерство, губерния, Петербург, трактир и кабак, катакомбы канцелярий ( которые Гоголь сравнивает с кругами ада ) и русский необъятный простор. Захочешь ли увидеть русского приказчика – увидишь и его, купца – является и купец, полицейского – есть и полицейский, дам – налицо и дамы. Курьеры, зеваки, работники, половые, хозяева трактиров, моты и скряги, беглые и каторжники, разбойники и дети – все тут есть. Есть даже пророк, потому что не может обойтись русская земля без пророка, хотя, как любил повторять Гоголь, нет пророка в отечестве своем.

Гоголь воспевал дорогу. «Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! и как чудна она сама, эта дорога...» Поэтичное, без гиперболизма, описание реальной дороги звучит и как гимн исторической широкой дороге Руси вперед, вдаль. «Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога!» - восклицает Гоголь в последней главе «Мертвых душ» первого тома, восклицает устами лирического героя поэмы, несущегося на тройке вперед.

«Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед! кто, зная все силы и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановением мог бы устремить нас на высокую жизнь? Какими слезами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек!»

Мотив дороги, пути, движения не раз возникает на страницах поэмы. Этот образ многослоен и весьма символичен. Образ дороги дает человеку осознание Родины, как чего-то необъятного. Движение главного героя поэмы в пространстве, его путешествие по дорогам России, встречи с помещиками, чиновниками, крестьянами и городскими обывателями складываются перед нами в широкую картину жизни Руси.

Образ дороги, запутанной, пролегающей в глуши, никуда не ведущей, только кружащей путника – это символ обманного пути, неправедных целей главного героя. Рядом с Чичиковым то незримо, то выходя на первый план присутствует другой путешественник – это сам писатель. Чичиков испытывает удовольствие от быстрой езды («И какой же русский не любит быстрой езды?»), но чаще он отмечает «подкидывающую силу» мостовой, радуется мягкой езде по грунтовой дороге или дремлет. Великолепные пейзажи, проносящиеся перед его глазами, не вызывают у него особых мыслей. Автор тоже не обольщается увиденным: «Русь! Русь! Вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе… ничто не обольстит и не очарует взора». Но вместе с тем для него есть «что-то странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога!» Реальная дорога, по которой едет Чичиков, с ее ухабами, кочками, грязью, шлагбаумами, непочиненными мостами, превращается у автора в образ дороги как жизненного пути, вырастает до символа «громаднонесущейся жизни», символа великого исторического пути России.

В лирических отступлениях перед нами разворачивается величественный образ Родины, той России, перед которой, «косясь, постараниваются и дают ей дорогу другие народы и государства». Финал поэмы преисполнен глубокого смысла и символического обобщения. Образ Руси все более и более расширяется, наполняется «непостижимой, тайной силой». «Здесь ли, в тебе ли не родиться беспридельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?» – обращается к Родине писатель. Знаменитая «птица-тройка» воплощает могучие, неисчерпаемые силы России, олицетворяет сущность русского национального характера.

Неспокойно в крепостническом государстве. Полна скрытой жизни и внутренних сил Русь «с другого боку», и неизвестно, чем обернется «разгул широкой жизни» народной…

Бунта крестьян в поэме не будет только потому, что нет у Чичикова никаких крестьян! Под комической ситуацией скрыта серьезная мысль Гоголя о сопротивлении народа насилию над ним, о возмездии пошлому миру. Крестьянский бунт Гоголь, по-видимому, воспринимал только как стихийное и никуда не ведущее возмездие пошлому миру, если он вовремя не одумается.

Вспомним фрагмент из одиннадцатой главы «Мертвых душ»: «Русь! Русь! <…> почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря и до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают и стремятся в душу и вьются около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь от меня?» (VI, 220-221).

Музыка гоголевского слова и создает в поэме образ России – бедной и серой, согласно прямому значению слов писателя, «ослепительного видения», «синей дали» (Блок), согласно звучащей в них музыке.

Если песенная поэтика служит в «Мертвых душах» воссозданию таких «свойств» русского человека, как свободолюбие, отвага, широта души, то критическое освещение его недостатков опирается на стихию пословиц. О пословице Гоголь пишет в своей статье, посвященной русской поэзии, что в ней «все есть: издевка, насмешка, попрек, словом – все шевелящее и задирающее за живое» (VIII, 392). С другой стороны, писатель отмечает в ней «наглядность, меткость живописного соображенья» (VIII, 369). Не приходится говорить, как ценно было это свойство для поэмы, адресованной самому широкому читателю. Поэтому Гоголь реализует в портретах осмеиваемых им персонажей популярные пословичные мотивы, пронизывает их описания духом русской пословицы.

Вводя пословицы в художественную ткань своей поэмы, Гоголь гениально использует заключенную в них вековую народную мудрость. Вот перед нами признание почтмейстера о том, что русский человек «задним умом крепок». Этой коренной русской добродетелью» наделены многие персонажи «Мертвых душ».

Именно с этим свойством русского ума связывает Н. В. Гоголь надежду на нравственное возрождение своего героя, которое он предполагал показать в последующих томах «Мертвых душ». С судьбой своих героев автор связывает и судьбу России. Возможность духовного возрождения заложена, по мысли Гоголя, в самом народном характере, в особом складе народного ума.

На страницах, завершающих 1-й том, вместо чичиковской тройки возникает обобщенный образ птицы-тройки, который затем сменяется образом несущейся, «вдохновенной Богом» Руси. На сей раз она на истинном пути, поэтому и преобразился чичиковский экипаж в птицу-тройку – символ свободной, обретшей живую душу России.

Образ светлый, несущий твердую уверенность в великом предназначении Руси, и не только в ее великом будущем, но даже и в ее настоящем – в величии того смысла, который имеет ее историческое движение вперед: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая, необгонимая тройка, несешься?»

Победа блага над злом в конце конфликта, образующего сюжет поэмы, и выражена в авторском монологе о тройке, где гоголевский принцип слитно-целостного образа, охватывающего огромный коллектив, в конце концов всю страну, торжествует победу. В этом образе слились и лирическое начало автора и сущность всей Руси.

5.Общество губернского города.

В «Мертвых душах» изображено все общество во всех его слоях, всех основных группах населения. Это и есть вся Русь в едином охвате.

Однако значительно преобладает в этой единой и пестрой картине изображение именно дворян, хозяев страны в деревне и в городе. Помещики и чиновники выведены Гоголем на первый план потому, что его книга – обвинительный акт, а обвинение падает именно на них, хозяев страны, и, следовательно, тех, кто отвечает за ее состояние.

«Весь город со всем вихрем сплетней – преобразование бездельности жизни всего человечества в массе…», – пишет Г. А. Гуковский.

В этом обществе человек живет без мысли и может умереть от того, что живит нормальное общество и нормального человека, от мысли. Так умер прокурор. Слухи о Чичикове «подействовали на него до такой степени, что он, пришедши домой, стал думать, думать и вдруг, как говорится, ни с того, ни с другого, умер».

Когда прокурор умер, «тогда только с соболезнованиями узнали, что у покойника была, точно, хотя он по скромности своей никогда ее не показывал…»

В этом обществе высшее благородное чувство человека, любовь к отечеству –

это ложь, прикрывающая грабеж родины; потому Гоголь и говорит гневно о горячих патриотах, «до времени покойно занимающихся какой-нибудь философией или приращениями насчет сумм нежно любимого ими отечества».

Российский город того времени – это прежде всего город чиновников. Гоголь рисует выразительный коллективный портрет административной власти.

В губернском городе было очень большое число крупных чиновников, «властителей» города, и Гоголь перечисляет и упоминает в тексте поэмы большинство из них, давая точную картину городского общества. Здесь и вице-губернатор, и откупщик, и городской глава, и стряпчий Золотуха и многие, многие другие. Они не появляются как персонажи романа, в котором изображается покупка и продажа крестьян, а лишь упоминаются Гоголем. По этой же причине отсутствуют все деятели тогдашнего просвещения: нет ни одного чиновника министерства просвещения, нет и преподавателей казенной гимназии. Впрочем, они, кроме директора и инспектора, и не входили в «высшее светское общество» города NN. Нет и врачей, лишь в Х главе упоминается инспектор врачебной управы.

Возглавляет город губернатор, удостоенный множества наград и прелестно вышивающий по тюлю. У полицмейстера, второго человека в губернской администрации, «отца и благодетеля города», другая слабость: он наведывался в лавки и гостиный двор, как в собственную кладовую, причем дело у него было постоянно весьма умно и доходно: он загребал вдвое больше любого из своих предшественников, а между тем город не чаял в нем души, особенно – купцы, говорившие о нем: «хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст». Тут и искуснейший взяточник Иван Анатольевич кувшинное рыло, и многие другие «деятели», которые по словам Собакевича, «даром бременят землю». Государственные должности для этих деятелей лишь средство беспечной и праздной жизни. В одном из черновых вариантов Собакевич дает выразительную оценку губернскому обществу: «Весь город разбойничий вертеп».

Вот описание чиновников из VII главы «Мертвых душ». Войдя в гражданскую палату для совершения купчей, Чичиков и Манилов увидели «много бумаги и черновой и белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светлосерую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол…». Возрастающее количество синекдох совершенно заслоняет живых людей; в последнем примере сама чиновничья голова и чиновничья функция писания оказывается принадлежностью «светлосерой куртки».

«Все чиновники были довольны приездом нового лица. Губернатор об нем изъяснился, что он дельный человек; прокурор, что он дельный человек; жандармский полковник говорил, что он ученый человек; председатель палаты, что он знающий и почтенный человек; полицеймейстер, что он почтенный и любезный человек; жена полицеймейстера, что он любезнейший и обходительнейший человек». Педантическая строгость фиксирования повествователем каждой из реплик контрастирует с их почти полной однородностью. В двух последних случаях примитивизм усилен еще тем, что каждый подхватывает одно слово предыдущего, как бы силясь добавить к нему нечто свое и оригинальное, но добавляет столь же плоское и незначащее.

При этом важно не упустить дополнительную, чисто гоголевскую тонкость и многозначность гротескного стиля. Обратим внимание на соотношение каждого из упомянутых персонажей с принадлежащими им репликами. О последних можно сказать, что они или нейтральны, или уместны: так вполне уместно, что полностью отвечающий за вверенный ему край губернатор отметил благонамеренность Чичикова. Но вот одна реплика диаметрально контрастна ее «хозяину»: жандармский полковник отметил ученость Чичикова, то есть именно то, в чем он был наименее компетентен. Сказался ли в том особый интерес жандармского генерала к проблемам «невещественным»? Или его особое тщеславие, наподобие того, которое отличало судью Ляпкина-Тяпкина, прочитавшего «пять или шесть книг» и потому мнившего себя философом?

Как говорит Гоголь по другому поводу – касательно туалета губернских дам, –

все было у них прилично и красиво: «Это не губерния: это сам Париж! Только

местами вдруг высовывался какой-нибудь не виданный землею чепец или даже

какое-то чуть не павлиное перо в противность всем модам, по собственному

вкусу. Но уж без этого нельзя, таково свойство губернского города: где-нибудь

уж он непременно оборвется».

Гоголевский комический лаконизм ничем не сковывает фантазию читателя. В то же время он чудесным образом «оживляет» примитив, заставляя подозревать в нем что-то не до конца высказанное, таинственное.

6.Русские помещики.

6.1. Обзор.

Каждый из помещиков, с которыми встречается Чичиков, обладает своей резко обозначенной «индивидуальностью». И каждому так или иначе дана типологическая характеристика, вытекающая из его «индивидуальности» и как бы концентрирующая иронию Гоголя уже в глубоко серьезную, подчас скорбную мысль о целом разряде типичных явлений.

« … Один за другим следуют у меня герои один пошлее другого» – пишет Гоголь об этом в 1843 г.

Образы помещиков раскрывает Гоголь вне эволюции, как характеры уже сложившиеся. Единственное исключение – Плюшкин. Он не просто завершает галерею помещичьих мертвых душ. Среди них он наиболее зловещий симптом смертельной болезни, которой заражен крепостнический строй, предел распада человеческой личности вообще, «прореха на человечестве». Вот почему Гоголю казалось важным раскрыть этот характер в развитии, показать, как Плюшкин стал Плюшкиным.

Ленивый, бесхозяйственный, равнодушный к своим крепостным, живущий в мире сентиментальных мечтаний Манилов; «дубинноголовая» скопидомка Коробочка; безалаберный прожигатель жизни, своего имения, стремящийся к различным увеселениям, не сдерживающий своего гнева «исторический человек» Ноздрев; кулак Собакевич – все эти помещики отошли от начал христианского вероучения, от соблюдения нравственных норм, поэтому автор называет их мертвыми душами.

Никто из помещиков в поэме Гоголя не только не приходит к покаянию, но даже не осознает своих недостатков. Это духовно мертвые души.

Гоголь окружает своих героев образами, ставшими в его произведении символами тех или иных человеческих недостатков. Таков «медвежий» отпечаток, лежащий на всем, что связано с Собакевичем. В случае с Коробочкой ту же роль играют многочисленные птицы, на фоне которых она является в поэме.

Напомним, что на стенах комнаты, в которой остановился у Коробочки Чичиков, висели «картины с какими-то птицами» (VI, 45). Окно комнаты глядело едва ли не в курятник». Дворик перед окнами дома, согласно авторскому описанию, «весь был наполнен птицами <…> Индейкам и курам не было числа». Комический диалог Чичикова с подошедшим к окну индейским петухом служит как бы символическим прообразом его диалога с хозяйкой индюка. Гоголь дополняет картину сороками и воробьями, которые «целыми косвенными тучами переносились с одного места на другое» (VI, 48).

Все упоминаемые в связи с Коробочкой птицы прочно связаны в фольклорной традиции с обозначением глупости, бессмысленной хлопотливости или, попросту говоря, безмозглости – качеств, персонифицированных Гоголем в личности его героини.

Таким же точно образом фигура Ноздрева освещена его испорченной шарманкой. Что же касается пословицы, открыто характеризующей личность Манилова, – «ни в городе Богдан, ни в селе Селифан» (VI, 24), – думается, что она послужила и источником имени для кучера главного героя поэмы, поскольку в паре Селифан–Петрушка первый как раз олицетворяет сельское начало, тогда как второй – городское.

Показательна такая деталь гоголевских персонажей, как глаза, описание глаз.

В «Мертвых душах» в портрете персонажей глаза или никак не обозначаются (так как они просто излишни), или подчеркивается их бездуховность. Опредмечивается то, что по существу своему не может быть опредмечено. Так, Манилов «имел глаза сладкие, как сахар», а применительно к глазам Собакевича отмечено то орудие, которое употребила на этот случай натура: «большим сверлом ковырнула глаза» (как в деревянной кукле!). О глазах Плюшкина говорится: «Маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух». Это уже нечто одушевлённое и, следовательно, более высокое, чем одеревенелый или опредмеченный взгляд (в той мере в какой Плюшкин - как и Чичиков - несколько возвышаются над другими персонажами). Но это не человеческая живость, а скорее животная; в самом развитии условного, метафорического плана передана бойкая юркость и подозрительность мелкого хищника.

Итак, образы «Мертвых душ» в каком-то смысле подобны надводной части айсберга, ибо они вырастают из скрытой от глаза гигантской толщи исторических и художественных национальных традиций. Эта народность, конечно, не имеет ничего общего с тем орнаментализмом, к которому зачастую сводилась роль национальных мотивов в романтической литературе, она глубоко сущностна. И важнейший, еще не рассмотренный нами ее аспект – это широко разлитая на страницах поэмы стихия народного смеха, знаменующая эпохальный, переломный в историко-литературном плане характер «Мертвых душ».

6.2 Манилов.

«Один Бог разве мог сказать, какой был характер у Манилова. Помещик Манилов был первым, кого решил посетить Чичиков. Его образом начинается галерея помещиков – мертвых душ. О прошлом Манилова известно только, что он служил в армии, теперь отставной офицер, хотя по возрасту человек еще молодой. Он владел порядочным имением, в котором было свыше 200 изб, следовательно, от 200 до 400 душ крепостных крестьян. По своему психическому складу он – человек феодальной эпохи, ее типическое порождение: «грубое проявление силы в средние века... находило себе естественное дополнение в лени и неподвижности». Гнусная привычка жить за счет труда крепостных развила в· его характере черты апатии и лени, убила способность к деятельности. Его имение разоряется, а он не может помочь самому себе, не понимает грозных симптомов разорения. Он не представляет себе возможности перестать быть помещиком. Вместе с Обломовым (героем романа А. И. Гончарова) Манилов мог бы сказать о себе: «Я барин». Манилов погружен в мечты о будущей карьере своих сыновей. Бесплодная мечтательность - единственное его занятие. Он умственно ограничен и прикрывает этот недостаток необычайной вежливостью и сентиментальностью. Он мечтает о нежнейшей дружбе с Чичиковым, узнав о которой «государь... пожаловал [бы] их генералами», в его парке выстроена беседка с голубыми колоннами и надписью: «храм уединенного размышления». Сентиментальные выражения:

«майский день», «именины сердца», «сердечное влечение», «магнетизм души»

и т. п. – доставляют ему неизъяснимое удовольствие, возвышая его в собственном мнении, не требуя от него мозговых усилий. Умственная неразвитость Манилова сказывается в его разговоре, совершенно лишенном содержания. Манилов любит говорить, но его речь пересыпана множеством амплификаций, слов, не имеющих смыслового значения: «этак», «знаете», «так сказать», «в некотором роде» и т. д. У него не было никакого «задора», его жизнь была ленивой и праздной дремотой.

« Я желаю иметь мepтвых... Кaк-с? Извините...» Невысокий уровень умственного развития Манилова проявляется с особенной яркостью в его поведении при предложении Чичикова приобрести у него «те души, которые точно уже умерли». Странная просьба Чичикова повергает Манилова в недоумение. Непривычка к мысли сказалась сразу: «Манилов совершенно растерялся» и предложил подарить Чичикову свои мертвые души. Он впутался в темное и преступное дело, лишь смутно сознавая его необычность и незаконность и не будучи в силах понять, в чем дело. Манилов - безответная и безвольная жертва в руках каждого мошенника. Так, отсутствие трудовой деятельности, полная праздность превратили Манилова в «мертвую душу» дворянского государства.

В этой главе читатель в первый раз узнает, зачем приехал Чичиков в город NN и почему он так интересовался всеми значительными помещиками и знакомился с ними; почему он расспрашивал полового в трактире, не было ли каких болезней в их губернии, «повальных горячек, убийственных каких-нибудь лихорадок, оспы и тому подобного». На фигуру обходительного Чичикова падает неопределенная, но темная тень.

В имении Манилова делами распоряжался приказчик.

Приказчик «поступал, разумеется, как все приказчики: водился и кумился с теми, которые на деревне были побогаче, подбавлял на тягла победнее...» В деревне Манилова крестьяне были разного состояния побогаче и победнее, и приказчик, водя кумовство с богатыми, разорял бедных, чем способствовал разорению помещика: обедневшие крестьяне не могли быть исправными плательщиками. С другой стороны, богатевшие крестьяне за взятки приказчику не платили соответственно своему состоянию и, разбогатев, откупались на волю, оставляя барина в разоренной деревне. При таком управителе жизнь крестьян Манилова была тягостна, и немудрено, что смертность в его имении была очень высока: в списке умерших числилось до 80 человек, и это при небольшом поместье Манилова – в деревне его было немного больше двухсот изб.

В 40-х годах XIX в. резко выявились экономические процессы расслоения крестьян, обусловившие под влиянием развивавшегося промышленного капитализма неизбежность перехода крепостнического строя к буржуазному. Изменения в жизни земледельческой отсталой страны совершались во всей толще хозяйственной жизни. В пределах крепостного имения совершалось расслоение деревни: рядом с появлением сельской буржуазии выделялся малоземельный пролетариат, на долю которого особенно сильно падала тяжесть крепостного права. Гоголь отмечает повсеместное распространение этого явления и его грозный для дворянского землевладения характер, приводивший к гибели многие дворянские имения и вынуждающий помещиков разоряться или превращаться в буржуазных предпринимателей.

6.3 Коробочка.

Настасья Петровна Коробочка, провинциальная «матушка-помещица», владелица патриархально-крепостного имения и 80 душ крепостных крестьян, имения, в котором все, что производится, продается по мелочи наезжим покупщикам. Отсталый, барщинный тип хозяйствования соответствует низкому умственному развитию хозяйки с примитивно-подозрительным отношением к людям, с вечной боязнью быть как-нибудь обманутой. Религиозность, боязнь наказания и вера в сны, «подмасливание заседателя», скопидомство и предложение Чичикову почесать на ночь пятки – все эти проявления душевной жизни Коробочки – черты крепостнического идиотизма захолустного поместного существования. Эти черты сложились под влиянием ее жизни, быта, знакомств, отсутствия образования, безвыездного пребывания в этой «порядочной глуши», в 60 верстах от города. А все вместе составляет художественную картину, в которой «каждая черта свидетельствует о гениальном взмахе творчества кисти, потому что каждая черта запечатлена типической верностью действительности и живо, осязательно воспроизводит целую сферу, целый мир жизни во всей его полноте».

« – Нет, отец, богатых слишком нет. У кого двадцать душ, у кого тридцать душ, а таких, чтобы по сотне, таких нет».

Узнав, что у помещиков мало крестьян, Чичиков перестает ими интересоваться. К Настасье Петровне он попал случайно, хотя она с ее восьмидесятью душами уже не была мелкопоместной: на нее работали 80 мужчин, около 80 женщин, не считая подростков. Счет «душ», т. е. числа крепостных, велся только на мужчин, как на возможных рекрутов для армии.

« – Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи».

Коробочка сама занимается хозяйством, входит в непосредственное общение со своими крепостными, и это сказывается на ее речи, близкой к крестьянскому говору. Таковы народные выражения: «боров», «нешто», «забранки», «пригинаешь», «о святках» и т. д.

В ее речи сказывается и дворянское обыкновение употреблять изысканные выражения в соединении с просторечными: «изволил засалиться», «уступила двух девок», «мучица-то не больно авантажная» и т. п.

Интересно, что ее обращение к Чичикову все время перебивается с церемонного вы на простецкое ты. Причем переходы ни объясняются по-разному: ее волнением ночью, при приезде Чичикова: «Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова...» Второй раз утром, начав с разговора на вы, Коробочка решила, что Чичиков – купец и как барыня-дворянка перешла на ты: «А, так вы покупщик... вот ты бы, отец мой, у меня его, верно, купил».

О языке Коробочки академик В. В. Виноградов писал: «Гоголь с необыкновенной драматической тонкостью передает в движении диалога (Коробочки и Чичикова), в изменениях экспрессивности выражений недоумение, растерянность, «крепколобость», тупость и вместе с тем хозяйственную осмотрительность, практичность Коробочки и все растущее раздражение Чичикова. Речи персонажей дают возможность как бы осязать их, слышать их интонации, видеть их живую мимику».

Весь характер Коробочки, вся ее натура сказывается в ее поведении при продаже мертвых душ. Полное непонимание значения этой сделки, боязнь продешевить и быть обманутой при продаже «странного, совсем небывалого товара», желание «примениться» к рыночным ценам, тупость, непонятливость, крепколобость - все черты характера «дубинноголовой» помещицы, воспитанные долгой одинокой жизнью («неопытное вдовье дело») и необходимостью самостоятельно решать все вопросы, рельефно выявились в момент сделки с Чичиковым. Традиции и условия патриархального быта подавили личность Коробочки, остановили ее интеллектуальное развитие на очень низком уровне – она всю жизнь стремится к скопидомству. Этот тип показателен для застойного натурального крепостного хозяйства с его бесперспективностью, определяемой неразвитостью и отсталостью общественных отношений в России в 30-х годах XIX века. Вся совокупность многоразличных проявлений и отношений Коробочки показали ее как живого человека, придали выпуклость и жизненность ее чертам и в то же время вскрыли ее свойства «мертвой души», помехи жизни народа.

Коробочка чрезвычайно религиозна, она крестится, призывает на помощь «крестную силу» и, конечно, рядом с верой в Бога верит в иную мистическую силу. Она после молитвы гадала на картах!

Темное, смутное понимание основ морали и, возможно, ощущение противоречий своей жизни – владелицы своих братьев во Христе крепостных – с требованиями христианства создают постоянное сознание своей греховности и боязнь наказания.

Темен и страшен внутренний мир Коробочки. В нем сосуществуют отрывки мистических представлений, религиозных прeдрассудков, языческих суеверий, вера в Бога, в адские муки, в гаданье на картах, сознание своей греховности, страх загробного наказания, чувство своего достоинства барыни-дворянки, хозяйки, постоянная погоня за выгодой... Гоголь на нескольких страницах по-новому показал психологию, типичную для большинства «верующих», религиозных людей.

«Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее [Коробочку] от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома...»

Гоголь не ограничивается изображением Коробочки как типичного явления русской провинции, он переносит ее образ, освобождая его от частных признаков, во всем типизме интеллектуальной ограниченности женщины дворянского сословия в высшую сферу – в петербургскую великосветскую гостиную и показывает аристократическую даму такой же дубинноголовой и крепколобой, как и Коробочка. Гоголю принадлежат слова: «Чем знатнее, чем выше класс, тем он глупее. А доказательства – в наше время». Это мнение подтвердил он образом аристократической дамы. Сопоставляя Коробочку с нею с явным перевесом первой, Гоголь показывает некоторые положительные качества захолустной помещицы, порядок в ее хозяйстве, хорошее состояние ее поместья, довольство его обитателей, в то время как дама высшего света не думает о том, что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных вследствие незнания хозяйственного дела.

В позднейших набросках к «Мертвым душам», которые Гоголь хотел включить в новое издание поэмы, в Коробочке были подчеркнуты ее «положительные» качества: «Он [Чичиков] даже и не задумался над тем, отчего коллежская регистраторша Коробочка, не читавшая и книг никаких, кроме Часослова, да и то еще с грехом пополам, не выучилась никаким изящным искусствам, кроме разве гадания на картах, умела, однако ж, наполнять рублевиками сундучки и коробочки, и сделать это так, что порядок, кaкoй он там себе ни был, на деревне все-таки уцелел: души в ломбард не заложены, а церковь, хоть и небогатая, была поддержана, и правились и заутрени, и обедни исправно; тогда как иные, живущие по столицам, даже и генералы по чину, образованные и начитанные, и тонкого вкуса и примерно человеколюбивые, беспрестанно заводящие всякие филантропические заведения, требуют, однако ж, от своих управителей все денег, не принимая никаких извинений, что голод и неурожай – и все крестьяне заложены в ломбард и перезаложены и во все магазины до единого всем ростовщикам до последнего в городе должны».

Сравнение Коробочки с петербургскими дамами, владелицами расстроенных и часто заложенных имений, приводит Гоголя к мысли, что настоящими «мертвыми душами» являются оторванные от народа и хозяйственной деятельности представители петербургского высшего света.

6.4 Ноздрев.

Рассмотрим Ноздрева в распоряжении имуществом на ярмарке.

На ярмарку из имения Ноздрева привезли урожай, и все, что ни привезли из деревни, «продали по самой выгоднейшей цене». Полученные деньги, необходимые в хозяйстве, Ноздрев проиграл в несколько дней. Этот эпизод IV главы являлся сильнейшим обличением крепостного порядка. Здесь с особенной яркостью выступает противоречие между интересами крестьянина и помещика. Результаты тягостного барщинного труда целой деревни присвоены и бесцельно растрачены одним человеком, владельцем земли и крестьян. Социальное значение образа Ноздрева огромно. «Невозможно читать «Мертвые души» и не придти к заключению, что крепостное право было учреждением, которое само подготовляло свое падение»,- писал один из современников Гоголя.

Одной из черт, великолепно характеризующих Ноздрева, является его язык. Цель его жизни - бесшабашное, разгульное веселье в пьяной приятельской компании. Ему все друзья, кто пьет с ним. Он всем говорит ты, обращается попросту, фамильярно, дает прозвища: «Ты, брат, братец, ах ты, Оподельдок Иванович, эх, ты, Софрон!» Эта речь соответствует его резким размашистым жестам пьяного или полупьяного человека: он показывает пальцем на Мижуева, нагибает голову Чичикова так, что «тот чуть не ударился головой об рамку». Его речь переполнена ругательствами: «бестия», «плут ужасный», «свинтус», «скотовод», «подлец», «первые мошенники», «ведьмы» и т. д. Бранные выражения все время срываются с его языка.

Ему свойственны игрецко-шулерские словечки, усвоенные в «не совсем безгрешной игре», к которой имел страстишку: «гальбик», «банчишка», «дублет», «сорвать банк», «загнуть утку», «прокинуть талию» и т. п. Но играет Ноздрев не очень-то удачно, что отражается в большом числе синонимов к слову проигрыш: «убухал», «все спустил», «продулся в пух», «просадил», «подделюлили меня» и др. Ведя компанию большей частью с загулявшими офицерами, Ноздрев так и сыплет бесцеремонными выражениями, что вызывает замечание Чичикова: «ступай в казарму». Таковы речения: «опешишься», «волокита», «куряка» и другие «драгунские штуки» вроде «во рту после вчерашнего словно эскадрон переночевал». Он божится и клянется на каждом шагу: «как честный человек», «честное слово», «ей-ей! проклятая», «голову ставлю» и др. Ругательства и божба причудливо смешиваются в его речи с лексикой дворянского общества, с французскими точными и искаженными словами: «еn gгos» стоит рядом с «безешкой»…

Гоголь дает обобщенную характеристику людей типа Ноздрева, но затем показывает героя IV главы в действии, причем особенно ярко Ноздрев проявляет себя в эпизоде с продажей мертвых душ. Чичиков хочет, чтобы тот подарил их ему, затем продал. Не тут-то было. Ноздрев предлагает ему всевозможныe способы получения мертвых душ: тут и продажа брички с придачей умерших крестьян, и мена на любую вещь, и игра в «банчик» на эти души, и в шашки. Особенно характерна для Ноздрева страсть меняться. Видимо, это было распространенное явление, так как существует до сих пор много народных сказок о неудачных менялах, терявших при мене все имущество. Характерно и побоище, в котором Ноздрев со своими «крепостными дураками» хотел избить Чичикова.

Гоголь с самого начала подчеркивает распространенность типа людей, подобных Ноздреву: «таких людей приходилось всякому встречать не мало». Действительно, крепостное право, обезличивая и обезволивая инертные, пассивные натуры вроде Манилова, сотнями порождало людей типа Ноздрева.

Владение крепостными, бесправными и безответными, развивало привычку к произволу и насилию, в результате появлялись люди, «которых барские затеи состояли в псарне, дворне, насиловании и сечении», отличавшихся «ухарством в отъезжем поле». Таков был Ноздрев, «исторический человек», как иронически называл его Гоголь.

Пьянство, обжорство, охота, карточная игра, драка, суды - отличительные черты быта крепостников-помещиков, разорявших народ и родную страну, рельефно показаны в образе Ноздрева. «Благодаря Гоголю мы, наконец, увидели их (дворянчиков), Выходящими из своих дворцов и домов без масок, без прикрас, вечно пьяными и обжирающимися: рабы власти без достоинства и тираны без сострадания своих крепостных, высасывающие жизнь и кровь народа с той же естественностью и наивностью, с какой питается ребенок грудью своей матери» '.

Эти замечательные слова А. И. Герцена кажутся написаны именно о Ноздреве.

В изображении этого помещика «с задором», как, впрочем, и дальше в изображении «страшного» Плюшкина и Собакевича, юмор Гоголя переходит в едкую и разоблачающую сатиру. По мере развития сюжета персонажи «Мертвых душ» делаются с каждой главой все более «мертвыми» и отталкивающими.

6.5. Собакевич.

Владелец крепкого, хозяйственно устроенного имения Собакевич - представитель той же общественной формации крепостнической эпохи периода ее разложения, как и другие помещики «Мертвых душ». Своеобразие его состоит в том, что он «кулак», как называет его Гоголь, т. е. такой же хозяин-приобретатель, как Чичиков, отличающийся от последнего тем, что создает своё богатство в пределах поместного хозяйства, применяясь к новым производственным отношениям, сильно проявлявшим себя в 1830-1840-е годы.

В образах Манилова, Ноздрева, Плюшкина показаны помещики, доживающие свой век. Уничтожение крепостного права и переход страны к буржуазному строю положит конец их существованию. Собакевич же приспособится к новому порядку, недаром отмечает Гоголь: «помещик, казалось, хлопотал много о прочности», о «вековом стоянии»; в его хозяйстве «все... было упористо, без пошатки, в каком-то крепком и неуклюжем порядке». Это один из тех крепких, «черносотенных» помещиков, которые будут хозяйствовать и владеть землей вплоть до революции 1917 года, придавая капитализирующейся России черты дворянской государственности и своим гнетом будут осуждать 5/6 населения на застой и угнетение.

В Собакевиче Гоголь показал владельца такого помещичьего хозяйства, которое сохранится в силе и при капитализме....

Гоголь, описывая Собакевича, сравнивает его со средней величины медведем и раскрывает смысл этого сравнения в вопросе: «Родился ли ты уж так медведем, или омедведила тебя захолустная жизнь, хлебные посевы, возня с мужиками, и ты через них сделался то, что называют человек-кулак?» Вопрос содержит в себе и ответ: Собакевич с его индивидуальными качествами - продукт определенных жизненных условий, результат воздействия окружавшей его действительности. С другой стороны, подчеркнуто влияние Собакевича на все, что его окружает. Обстановкой комнаты, где «каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: «И я тоже Собакевич!» или: «И я тоже очень похож на Собакевича!», всеми деталями его быта, кушаньями обеда, мебелью и т. п. Гоголь образно показывал, что человек, порожденный общественными условиями, в свою очередь кладет своеобразный отпечаток на всё, что его окружает, и сам воздействует на общественную среду.

В лице Собакевича Гоголь создал законченный образ крепостника и гонителя просвещения, его врага. Собакевич только что заявил, что он готов перевешать всех докторов, он против медицины и ее выдумок вроде диеты. Гоголь подчеркивает типичность Собакевича, представляя, как бы стал тот вести себя на месте крупного чиновника министерства просвещения.

«Попробуй он [Собакевич] слегка верхушек какой-нибудь науки, даст он знать потом, занявши место повиднее, всем тем, которые в самом деле узнали какую-нибудь науку... Да такое выдумает постановление, что многим придется солоно. Эх, если бы все кулаки!..» Этим восклицанием с многозначительным многоточием заканчивает Гоголь свою мысль о Собакевиче - деятеле культуры.

Язык Собакевича соответствует его внешности и характеру: он груб и вульгарен. Ругательства так и сыпались с его языка: дурак, мошенник, христопродавцы, свинья и т. п. пестрят его речь, и говорятся они именно как бранные слова, унижающие тех, к кому относятся. В отличие от Ноздрева, в устах которого ругательства были скорее амплификациями грубого свойства, словами, переполнявшими его речь почти бессмысленно, Собакевич своими грубостями определяет моральный облик чиновников. У Собакевича есть практический, острый, живой и быстрый ум и знание жизни и людей. Ведь все его ругательные отзывы о чиновниках верны. Он встречался с ними в присутственных местах, он вел с ними дела и на себе узнал их поборы, взятки и произвол. С этой стороны он их и аттестует; все они - губернатор, вице-губернатор - разбойники; полицеймейстер - «продаст, поймает да еще и пообедает с вами». Собакевич прямо заявляет: «я их знаю всех: это все мошенники...» И даже его отзыв о прокуроре, что он один порядочный человек, в дальнейшем разъясняется с этой же стороны: «Все дела за него делает стряпчий : Колотуха, первейший хапуга в мире». Меткость и точность его характеристик очевидна, и главы, где рассказывается о чиновной администрации города NN, подтверждают его резкие определения. За столом он говорит «неприятности» вроде: «каналья-повар обдерет кота, да и подаст на стол вместо зайца» и т. п. Так что даже обычно бессловесная Феодулия Ивановна принуждена была остановить его.

Особенно красочен язык Собакевича во время продажи мертвых душ, его запрашивания, торговля, уговоры Чичикова, уступки в цене - все это типичный для такого рода сделок язык торговца.-кулака, каким и был, в сущности, дворянин-кулак Собакевич. Не успел Чичиков предложить ему избавиться от «мертвых душ», как опытный в разного рода делишках Собакевич смекнул, «что покупщик, верно, должен иметь здесь какую-нибудь выгоду», что здесь возможно выгодное дельце, и заломил за души по сту рублей за штуку! И, когда Чичиков не захотел ему платить, намекнул на возможность доноса с его стороны «на не всегда позволительные» покупки такого рода.

6.6 Плюшкин.

Нищетой и голодом, горем безысходным и заброшенностью веет от деревни богатейшего в округе помещика, владельца 1000 душ мужчин, да почти стольких же женщин, да тысяч двух-трех детей и подростков; всего крепостных у Плюшкина было до пяти тысяч крестьян. И все они жили в «особенно ветхих» избах из темных и старых бревен, в которых «многие крыши сквозили как решето»... Крестьяне пьянствуют с горя... Крепостник-помещик разоряет крестьян по праву, существовававшему в феодальной Poссии; вce это знают, все видят страшное положение крестьян, и никто не вмешивается; защиты им ждать неоткуда.

Ничего отрадного, ничего, дающего надежду на лучшее, нет, продолжается та же жизнь: голод, болезни, пьянство, нищета, смерть и изнуряющий труд без вознаграждения, без пользы, без конца... Безнадежное положение крепостных Плюшкина, голодающих и вымирающих, сказывается в огромном проценте умерших и бежавших крестьян – одних мужчин – 20 процентов. Недаром Собакевич и называет число крестьян Плюшкина - восемьсот, а не тысячу.

Он знает, сколько людей «переморил» скупой владелец имения.

Создавая образ Плюшкина, Гоголь показал его в динамике развития. Предыстория Плюшкина, стечение обстоятельств, повлиявших на возникновение его жадности, объясняет, как «мудрая скупость бережливого хозяина» превратилась в страсть накопления, как человеческие чувства угасли в его душе, даже отцовскую любовь вытравила в нем скупость; он даже не понимает смысла покупки Чичикова. Морализирующая сила таланта Гоголя, его гуманизм проявился в раскрытии процесса утраты человеческих качеств, в создании истории человека, ставшего «прорехой на человечестве». Именно здесь Гоголь «является величайшим живописцем пошлости жизни, который видит свой предмет во всей его глубине и широте и схватывает его во всей полноте и целости его действительности» (Белинский). Пропущенное через живую душу автора негодующее отношение к собственническому свинству Плюшкина, к его бесчеловечности два раза прерывает повествование призывам быть человеком всю жизнь. Но взволнованное отношение автора не превращает Плюшкина в трагическое лицо. Его пошлость и ничтожность выражены Гоголем в фамилии, данной ему, носящей в своем звучании характерную черту мелочности и комизма – Плюшкин.

От Манилова к Собакевичу неумолимо растёт омертвление помещичьих душ, завершающееся в почти уже совсем окаменевшем Плюшкине. Плюшкин среди всех помещиков наиболее зловещий тип, предел распада человеческой личности вообще, «прореха на человечестве»!

В прошлом он слыл помещиком опытным, предприимчивым, соседи учились у него «хозяйству и мудрой скупости». Но семья его развалилась, одиночество усилило его скупость и подозрительность. Не только личная трагедия – причина того, что Плюшкин превратился в «прореху на человечестве», условия социального бытия Плюшкина должны были привести его к тому положению, в котором застал его Чичиков. У этого помещика люди гибнут от недоедания, когда в амбарах гниют его запасы. Постоянно находясь в страхе за свою собственность, он превращает свою жизнь в ад. Не случайно глава начинается сожалением о безвозвратно ушедшей юности, а заканчивается горьким восклицанием: «И до какой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек!…Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымите потом!»

«Скупой рыцарь» Пушкина, Гобсек и отец Гранде Бальзака, скряга Ральф Никкльби Диккенса и Плюшкин «Мертвых душ» нарождение и отражение эпохи наступления капитализма, заставившей с наибольшей резкостью развиваться стяжание и скупость у представителей эксплуататорских классов всего мира.

Античеловеческие методы наживы, жестокость, бессердечный эгоизм, мораль хищника роднят этих героев литературы 30-40-х годов XIX в. образами современных представителей воинствующего капитализма. М. Горький не видел, «чем, кроме количества творимого зла, Отличается Плюшкин от мещан-миллионеров, неизлечимо больных страстью к наживе».

Плюшкин ведет хозяйство самого отсталого типа – барщинное. Подневольная ежедневная отработка крестьян на барщине – низшая форма феодальной ренты у него соединялась еще с оброком продуктами: «столько же оброку должен был принести мужик, таким же приносом орехов обложена была всякая баба, столько же поставов холста должна была наткать ткачиха». Оброк мужиков не перечисляется, но из описания содержимого кладовых, амбаров и сушил ясно, что они приносили барину – сукна, овчины, «гибель» деревянных изделий и т. п.

Плюшкин живет по старине, требуя, чтобы все делалось своими кpeстьянами, чтобы жить своими припасами, ничего не покупать у Плюшкина, как и вообще в типичном барщинном имении, было «крайне низкое и рутинное состояние техники, ибо ведение хозяйства было в руках мелких крестьян, задавленных чуждой, приниженных вечной зависимостью и умственной темнотой, низкий уровень техники и производительности барщинного тpyда не давал повышения урожайности, не обеспечивал помещику рост дохода. Падение цен на хлеб еще более снижало доход и заставляло помещика увеличивать барщину, доводя эксплуатацию крестьян до крайнего предела.

В эпоху усиленного роста денежных отношений, перехода от барщинного к оброчному типу хозяйствования Плюшкин собирает продукты и изделия, бессмысленно накапливая их. Разоряя крестьян, губя их непосильной работой и поборами, Плюшкин копил, и все гнило, обращалось в камень, в пыль. В пыль обращались труд и жизнь народа. Те же факты расхищения народного труда, что и в имении Ноздрева, показаны в этой главе с еще большей яркостью. Необходимость и неизбежность отмены крепостного права, уничтожения крепостнического строя являлись как вывод из описания имения «мертвой души» – Плюшкина.

Язык Плюшкина отличается жизненной правдивостью, особым складом речи, особым словарным составом (лексикой). В. Виноградов характеризует язык Плюшкина как «общедворянскoe просторечие с крестьянскими диалектизмами, свойственное представителям старого поколения провинциальных помещиков». В его речи много старинных выражений XVIII века, «пересмешник», «бают», «куш мужиков», «пенник», «анекдот» (в смысле случай), «благодетель», «славная деньга» и т. д. Свойственная застойному состоянию общества при натуральном хозяйстве консервативность мышления Плюшкина отражается в употреблении устоявшихся форм и идиом языка: «пойдешь по миру», «пеннику, чай, на смерть придерживая», «святители вы мои», «будто и след простыл», «я не охотник до чаю», «сегодня жив, а завтра бог весть» и др. Как все помещики, Плюшкин употребляет грубые выражения: «рожа», «наплевать в глаза», «проклятая горячка», «наврет», «тунеядцы» и т. п. Конечно, он часто ругается: «дурак», «дурачина», «разбойница» и т. д. пестрят в его речи. Он учился в какой-то школе, но никакого следа образования не осталось в его языке. Все уничтожила развившаяся и завладевшая его душой страсть скупости.

Бога он не вспоминает, зато ад, библейский «страшный суд» с наказаниями для крестьян, обманывавших своего барина, служат ему для устрашения крепостных. Это характерное для бар использование религии отмечено Гоголем в поведении Плюшкина.

Но даже Плюшкину Гоголь хотел оставить шанс для признания своих горьких ошибок и покаяния.

Вполне вероятно, что Плюшкин в третьем томе «Мертвых душ» должен был, по замыслу Гоголя, предостеречь ( как и сам писатель в лирическом отступлении первого тома ) молодых людей от духовной смерти, которая поглотила этого человека безвозвратно. Об этом говорит Ю. В. Манн в книге «Постигая Гоголя».

« … По-видимому, Плюшкин должен был произнести горькие слова сожаления и раскаяния…»

7. Чичиков как нетипичный представитель русского народа.

Наш Чичиков есть своего рода герой, но – сообразно привитому нам характером века воззрению, – герой практической жизни, умный, твердый, изворотливый, не унывающий, только с одной стороны, лишенный всякой идеальности стремлений, – ибо откуда им взяться в жизни, отрешенной от своих начал и, однако же, не усвоившей чужих (так как это последнее невозможно), – с другой же стороны, не могущий направить своей деятельности на что-либо действительно практически полезное, также по бедности содержания жизни, по ее узкости, стесненности, недостатку простора. Людям с практическим складом ума приходилось обращаться к целям чисто личным, грубо-эгоистическим, к хитросплетениям плутовства, и притом плутовства, имеющего связь и соотношение с учреждениями государственными, которые проникали собою всю русскую жизнь. Мы понимаем причину извращения его природы общественною средою.

Чичиков – человек, умеющий приспособиться к условиям среды.

В умении Чичикова обворожить нужного человека большую роль играет его речь, его способность приноровиться и подделаться к собеседнику. Язык Чичикова, оставаясь языком среднего человека, очень разнообразен, как были разнообразны и темы его бесед. «О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе... говорили ли о хороших собаках... трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою... о бильярдной игре... о добродетели... о выделке горячего вина...» – во всем «он знал толк». Поведение его было обдуманно: говоря с чиновниками, «он очень искусно умел польстить каждому», в чем проявил понимание их психологии и заслужил их дружеское отношение. Он умел ответить на вопрос и вместе с тем не сказать ничего определенного: так, «о себе... если же говорил, то какими-то общими местами, с заметной скромностью, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он незначащий червь мира сего... что... претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушающихся даже на жизнь его». Умение ловко говорить с различными людьми было сильным оружием Чичикова в жизненной борьбе. Чичиков приспосабливается к своим собеседникам, усваивает их взгляды на вещи и пародирует их язык.

С Маниловым он хвалит всех и пытается говорить в сентиментальном тоне, но, в отличие от Манилова, в его языке появляются дидактические рассуждения о добродетели в духе булгаринской школы: «Но знаете ли... если нет друга, с которым бы можно было поделиться...» – сентиментальничал Манилов.

«О, это справедливо, это совершенно справедливо! – прервал Чичиков (как известно, не имевший друзей и не нуждавшийся в них). – Что все сокровища тогда в мире! «Не имей денег, имей хороших людей для обращения», сказал один мудрец» и т. д.

С Коробочкой он ловко устанавливает родственный тон, сразу заявив ей, что у него тетка была Настасья Петровна. На ее обращение: «батюшка», он отвечает: «матушка», на ее религиозные высказывания он отвечает: «На все воля Божья, матушка! Против мудрости Божией ничего нельзя сказать». Он уговаривает

Коробочку продать ему мертвые души, повторяя ее же слова: «примите только в соображение то, что заседателя вам подмасливать больше не нужно...» Чернышевский находил, что «эта сцена, вовсе не блистательная для поверхностного читателя, действительно, принадлежит к числу самых гениальных в художественном отношении».

Чичиков пытается найти общий язык и с Ноздревым. Так, он начинает с предложения совершенно в его духе: «Дай прежде слово, что исполнишь», – такими словами предваряет он свою просьбу о продаже мертвых душ. «Да какая просьба?» – «Ну, да уж дай слово!» – «Изволь» – «Честное слово?» – «Честное слово». Чичиков ошибся: Ноздреву дать слово и не выполнить его ничего не стоит. Ноздрев не продает ему души, у него, как у Хлестакова, «легкость в мыслях необыкновенная». Чичиков, поняв, что ошибся в своих расчетах, более не подделывается к нему и говорит своим языком – твердо и осторожно, например:

«Я тебя ни за кого не почитаю, но только играть с этих пор никогда не буду...» Известно, что их разговор едва не кончился трагически для Чичикова: найти общий язык с Ноздревым было трудно даже для опытного Павла Ивановича.

В разговоре с Собакевичем Чичиков не сразу нащупал почву:

он привык из осторожности отзываться обо всех хорошо, а Собакевич ругает всех чиновников, как своих врагов. О продаже мертвых душ Чичиков заговорил осторожно, с длинным подходом, «никак не назвал душ умершими, а только несуществующими». Но Собакевич отнесся к этому предложению как к обычной сделке, и дальше разговор шел уже на деловом, общем для них языке – о цене, купчей, задатке и т. д.

На примере приветствия Плюшкину Гоголь показывает, как обдуманно и ловко строит свою речь Чичиков. «Долго он не мог придумать, в каких бы словах изъяснить причину своего посещения. Он уже хотел было выразиться в таком духе, что, наслышась, о добродетели и редких свойствах души его... но... почувствовал, что слово добродетель и редкие свойства души можно с успехом заменить словами: экономия и порядок; и потому... сказал, что, наслышась об экономии его и редком управлении имениями, он почел за долг познакомиться и принести лично свое почтение...» Чичиков владеет и разговорным языком губернского общества: так, он сказал «какой-то комплимент весьма приличный губернаторше» и, говорит Гоголь, «во всем как-то умел найтиться и показал в себе опытного светского человека». Он «готов был отпустить ей [той же губернаторше] ответ, вероятно, ничем не хуже тех, какие отпускают в модных повестях Звонские, Линсише, Лидины, Гремины и всякие ловкие военные люди...» Только раз не сумел Чичиков найтись. В его поведение, строго мотивированное и вытекающее из его личных качеств, врывается диссонанс: он встретил «увлекательную блондинку», 16-летнюю дочь губернатора, из которой, по мнению Чичикова, «мог бы выдти очень, очень лакомый кусочек», если бы придать ей «тысчонок двести приданого». Чичиков переживает что-то похожее на любовь и «на несколько минут в жизни» обратился в поэта... С этой-то милой девушкой и не нашелся Чичиков, как и о чем говорить. Он повторял ей пошлости, «приятные вещи, которые уже случалось ему произносить раньше» и «даже коснулся было греческого философа Диогена», а «блондинка стала зевать во время рассказов нашего героя». Чичиков на мгновенье хотел подняться над миром пошлости и обыденности, но не смог этого сделать - болото не отпустило его. За этот проблеск человеческого чувства губернская пошлость отомстила: общественное мнение отвернулось от него, и крах Чичикова стал неизбежен.

Гоголь гениально исследует его морально-психологический облик, каким тот вырисовывался в его время в России. Чичиков – приобретатель, а не предприниматель. И надо удивляться глубокой исторической проницательности писателя, сумевшего на самой заре развития русского «приобретательства» разгадать морально-психологический облик этого нового явления и воссоздать его художественно полный сатирический портрет, завершающий галерею «мертвых душ» великой поэмы.

Чичиков – персонаж, история жизни которого дается во всех деталях. Из одиннадцатой главы мы узнаем, что Павлуша принадлежал к бедной дворянской семье. Отец главного героя оставил ему в наследство полтину меди да завет старательно учиться, угождать учителям и начальникам и, самое главное, – беречь и копить копейку. В отличие от пушкинского Гринева, Чичиков быстро понял, что все высокие понятия только мешают достижению заветной цели. Вот почему Павлуша пробивает себе дорогу в жизни собственными усилиями, не опираясь ни на чье покровительство. Благополучие свое он строит за счет других людей: оскорбление, обман, взяточничество, казнокрадство, махинации на таможне – орудия главного героя. Никакие неудачи не могут сломить его жажду наживы. И всякий раз, совершая неблаговидные поступки, он легко находит себе оправдания.

Чичиков отличается от своих двойников в поместьях, он человек нового времени, делец и приобретатель, и обладает всеми необходимыми качествами: «…и приятность в оборотах и поступках, и бойкость в деловых играх», но он тоже «мертвая душа», ибо ему недоступна «блистающая радость» жизни. Наш герой усмиряет свою кровь, которая «играла сильно», избавляется от жизни человеческих чувств почти совершенно. Идея успеха, предприимчивость, практицизм заслоняют в нем все человеческие побуждения. Правда, Гоголь замечает, что в Чичикове нет тупого автоматизма Плюшкина: «В нем не было привязанности собственно к деньгам для денег, им не владели скряжничество и скупость. Нет, не они двигали им, – ему мерещилась впереди жизнь во всех довольствах… Чтобы наконец, потом, со временем, вкусить непременно все это, вот для чего береглась копейка…». «Самоотвержение», терпение и сила характера главного героя позволяют ему постоянно возрождаться и проявлять громадную энергию для достижения поставленной цели.

Манера поведения и разговора Чичикова в обществе была самая обходительная, выработанная долгим опытом для сокрытия своего настоящего лица. Только в домашней жизни раскрывается его истинная натура. Он владелец двух крепостных Селифана и Петрушки. Его язык и манера обращения с ними отличаются обычной для дворян грубостью.

Как это ни странно, наш герой – единственный персонаж, способный на проявление движений души. «Видно, и Чичиковы на несколько минут обращаются в поэтов», – говорит автор, наблюдая как его герой останавливается, «будто оглушенный ударом», перед молоденькой шестнадцатилетней девушкой. В конечном счете, не сомнительные покупки, не подозрительная ловкость Чичикова, а «человеческое» движение души стало причиной краха его затеи. Так уж устроена жизнь, говорит Гоголь, что именно душевность, искренность, бескорыстие – самые опасные.

В финале поэмы автор намечает некоторые перспективы духовного возрождения главного героя. Преодоления зла заключается, по мнению писателя, не в социальном переустройстве, а в неисчерпаемом потенциале русского народа.

8. Крепостные – представители русского народа.

Без темы народа нельзя себе представить поэтическое отношение Гоголя к действительности. Под пошлым миром живет громадный народный мир, и он намечен в поэме с самого начала.

Черты независимости и духовного «самостоянья» находим во всех по существу крестьянских образах из седьмой главы поэмы. Утверждавший, что «поэзия есть правда души» (VIII, 429), Гоголь самое правдивое выражение души народа находил в его песнях, где звучали и тоска, и горе, и богатырская удаль. И наброски крестьянских биографий в седьмой главе с очевидностью выдают свое происхождение от русских бродяжьих, ямщицких, бурлацких и разбойничьих песен: «Ты что был за человек? Извозом ли промышлял и, заведши тройку и рогожную кибитку, отрекся навеки от дому, от родной берлоги, и пошел тащиться с купцами на ярмарку. На дороге ли ты отдал душу Богу, или уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую и краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои рукавицы и тройка приземистых, но крепких коньков <…> Плохо ли вам было у Плюшкина или, просто, по своей охоте гуляете по лесам да дерете проезжих? По тюрьмам ли сидите или пристали к другим господам и пашете землю?..» и т. д. (VI, 137). Даже внутреннюю речь Чичикова, обращенную к этим крестьянам, Гоголь, рискуя нарушить цельность образа, приближает к народной: «…что вы, сердечные мои, поделывали на веку своем? как перебивались?» (VI, 136).

Обратим внимание на то, в каких выражениях, в какой стилистической манере изложены на страницах поэмы гипотетические крестьянские биографии. Все они построены так, как будто речь идет не о бесправных, а потому и безынициативных, инертных существах, а о людях, которые сами выбирают для себя образ действий, сами строят свою судьбу. Структурная общность этих биографий определяется проходящим через каждую из них мотивом движения. В гоголевской поэтике он всегда говорит о живой душе персонажа.

«Чай все губернии исходил с топором за поясом <…> где-то носят вас теперь ваши быстрые ноги? <…> эти, и по прозвищу видно, что хорошие бегуны <…> и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму <…>. Там-то вы наработаетесь, бурлаки! и дружно, как прежде гуляли и бесились, приметесь за труд и пот, таща лямку под одну бесконечную, как Русь, песню» (VI, 136-139).

Гоголь никогда не выступал против крепостного права как общественного института, но духовные черты, которыми он любуется в русском крестьянине, могут принадлежать только человеку «вольному как воля» (VIII. 53), и мы ощущаем духовное родство крестьян, перечисленных в седьмой главе, с разудалыми запорожцами, которых во второй редакции «Тараса Бульбы», создавшейся одновременно с «Мертвыми душами», Гоголь согласно выработанной им концепции национального характера именует русскими (в первой редакции они назывались «сынами Украйны»). Писатель специально подчеркивает потенциальный героизм русского крестьянина в словах из «Мертвых душ»: «Эх, русский народец! Не любит умирать своею смертью!» (VI, 137).

Вместе с присутствующими в каждой главе поэмы того или иного рода напоминаниями о периоде французского нашествия они выражают собой ту же тему русского богатырства, продолженную из глубокого прошлого в настоящее, так что «сказочный» гиперболизм незаметно переходит в историческую реальность и сливается с ней. Жест Собакевича в сторону Багратиона как бы сводит воедино тему богатырей-тружеников ( «Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо…» ) и богатырей-воинов, приобщая тем самым первых к «священному и непререкаемому преданию», каким уже была в эпоху «Мертвых душ» память о 1812 годе. Это отчетливо проявляется в словах Чичикова о Степане Пробке: «Пробка Степан, плотник, трезвости примерной. А! вот он, Степан Пробка, вот тот богатырь, что в гвардию годился бы!» (VI, 136).

Эпическую окраску сообщает богатырской теме в «Мертвых душах» и тот эпизод, когда поскользнувшийся Степан Пробка «шлепнулся оземь» из-под церковного купола «и только какой-нибудь стоявший возле тебя дядя Михей, – как пишет Гоголь, – почесав рукою в затылке, примолвил: «Эх, Ваня, угораздило тебя!», а сам, подвязавшись веревкой, полез на твое место» (VI, 136). Невозмутимое отношение к смерти, обусловленное в эпосе полным растворением личности в народе ( знаменательно в этом смысле «Эх, Ваня», обращенное к

Степану), и связанная с этим свободная «заменяемость» одного представителя народа другим ( «сам полез на твое место») придают этому эпизоду принципиально иное звучание, чем имеет, например, рассказ о смерти прокурора в десятой главе, в котором (несмотря на пародийные ноты) явственно ощутим принцип личности.

Крестьянским трудом создается жизнь, неистребимы умелые крестьянские руки.

Тройка Чичикова не может тронуться в путь без мужика, не может скакать по Руси без реплик мужика, без его поддакивания или неодобрения. Да и бричку Чичикова, как пишет Гоголь, собрал и снарядил в дорогу ярославский расторопный мужик.

Мужик подправляет путь брички Чичикова, указывает ей направление, а то и просто вытаскивает ее из грязи. Девчонка Пелагея, которая не знает, где лево, а где право, помогает тройке выбраться на шоссе.

Как бы ни смягчал Гоголь юмористическим отношением картины крепостного быта, они говорили за себя. Это правда о крепостнических порядках, пронизывавшая всю поэму Гоголя, роднила его с передовыми людьми 40-х годов, содействовала пробуждению общественного сознания. В первом томе поэмы показаны дворовые люди Чичикова, кучер и лакеи, Селифан и Петрушка, одинокие, бессемейные, бездомные люди, топящие горе-горькое своей жизни в вине. «Как милости вашей будет завгодно»,- отвечал Селифан на угрозы Чичикова высечь его. На его рассуждения, почему же не посечь, коли на то воля господская, барин совершенно не нашелся, что отвечать, и гроза пролетела мимо Селифана, хорошо знавшего характер хозяина. Но угроза не была забыта, Селифан тяжело переживает ее, и нa другой день он был суров, молчалив, угрюм и сух. Чичиков то и дело угрожает Селифану поркой, потасовкой, ругает его, нo по отношению к Петрушке держится другой манеры. Угрюмый, опустившийся Петрушка производит тягостное впечаление. Он сдержан и молчалив, но угрюм и недоволен. Барин делает ему замечания, но ругаться и грозить избегает.

« – Молчи, дурак, – сказал Чичиков».

Крестьянский мир смотрит на чуждого ему проезжего со скучающим любопытством, не более.

Все эти живые крестьянские «души», мелькающие на страницах поэмы, –

не народ и не «представители» крепостного крестьянства, а люди, отторгнутые от народной жизни и включенные в повествование о пошлом мире «мертвых душ».

К читателям они повернуты только той стороной, какой является дворовый перед барином, оставив самого себя в людской. Собственная жизнь этих людей, как бы она ни была бедна и невзрачна, остается за пределами поэмы.

В своей статье «Горизонт без конца» И. Золотусский пишет:

«Мертвые» в «Мертвых душах» присоединяются к живым, встают с ними в один ряд, образуя то живое народонаселение России, без которого эта поэма была бы недонаселена; Гоголь говорит, что Селифан и Петрушка даже не второстепенные и не третьестепенные ее герои, что тут есть лица поважней и так далее. Но он лукавит. Именно эти мужики, а с ними заодно и четыреста душ «мертвых», которые скупил Чичиков в энской губернии и есть те самые первостепенные герои, которые и составляют ее живую плоть».

Именно это «живое народонаселение» России противопоставлено в поэме мертвящему миру пошлости и подлости.

9. Реализм Н. В. Гоголя в изображении России.

М. Гус сформулировал наиболее важную, на наш взгляд, черту гоголевского реализма так: «Предметом художественного анализа и воспроизведения жизни николаевской России были у Гоголя - фантасмагория тогдашней реальности и реальность царившей в ней фантасмагории. Вот в этом и состоит особенность сущности и сущность особенности гоголевского реализма».

Неразумие и недействительность « того, что есть» проявлялось в фантасмагории реальности: «чинолюбие, крестолюбие, деньголюбие, взятничество, безрелигиозность, разврат, отсутствие всяких духовных интересов, торжество бесстыдной и наглой глупости, посредственности, бездарности», – говорит Белинский. «…Все человеческое, сколько-нибудь умное, благородное, талантливое осуждено на угнетение, страдание…»

Гоголь посвятил свой гений обличению фантасмагории реальности, показывая, как она превращается в реальность фантасмагории – становится беспредельно неразумной, бесчеловечной, отвратительной.

Можно сказать, ни об одном великом писателе не кипели и не кипят столь ожесточенные споры, как о Гоголе. Сталкиваются полярно противоположные взгляды, взаимно исключающие оценки при рассмотрении и решении кардинальной проблемы: реалист ли Гоголь? Если реалист, то каков конкретно его реализм? Если не реалист, то кто же он?

Точный, ясный ответ был дан Белинским «по свежим следам», одновременно с появлением произведений Гоголя. Назвав автора «Мертвых душ» «великим вождем России на пути сознания, развития и прогресса», великий критик исходил из того, что «Гоголь первый взглянул смело и прямо на русскую действительность ( т. е. взглянул очами реалиста ), и если к этому, – продолжал Белинский, присовокупить его глубокий юмор, его бесконечную иронию, то ясно будет, почему ему еще долго не быть понятным и что обществу легче полюбить его, чем понять...» Великий продолжатель дела Белинского Чернышевский в замечательной работе «Очерки гоголевского периода русской литературы», назвав Гоголя «величайшим из русских писателей», пробудившим «в нас сознание о нас самих». Чернышевский видел бессмертную заслугу Гоголя в том, что он прочно ввел «в русскую изящную литературу сатирическое – или, как справедливее будет назвать его, критическое направление». Чернышевский поясняет: «...«критическое направление», при подробном изучении и воспроизведении явлений жизни, проникнуто сознанием о соответствии или несоответствии изученных явлений с нормою разума и благородного чувства».

Так Чернышевский определил то, что позднее было названо «критическим реализмом». Показав Гоголя как главу и провозвестника «критического направления», Чернышевский писал: «Ведь если слово писателя одушевлен идеею правды, стремлением к благотворному действию на умственную жизнь общества, это слово заключает в себе семена жизни, оно никогда не будет мертво».

Тем самым Чернышевский ответил и современникам Белинского, и ему самому, и последующим лжетолкователям творчества Гоголя. Ибо Белинский точно предсказал сумятицу оценок и мнений о Гоголе - ведь он был свидетелем ее возникновения.

Споры о Гоголе ожесточенно ведутся уже более полутора столетий и потому, что его реализм своеобразен, и потому, что в этом историческом периоде в мире происходили острые изменения в общественной идеологии и психологии, в культуре и искусстве.

В десятую главу «Мертвых душ» Гоголь включил патетическое размышление о трагическом пути человечества через века заблуждений и закончил это размышление упреком «текущему поколению», которое, мол, «смеется над неразумием своих предков», хотя вся история прошлого указует «на него, на текущее поколение; но смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки»; конечно, здесь выпад против передовой социальной мысли и передового общественного движения 30-х – 40-х годов.

Перед нами – книга, законченная Гоголем и, так сказать, историей русской жизни и культуры, книга, десятки лет учившая русских людей правде именно как таковая, без всякого воображаемого продолжения. И в этой книге, законченной силою вещей и внутренним единством своим, не только нет никакой идеализации господствующего класса, но нет ни прощения ему, ни смягчения вынесенного ему приговора, ни снисхождения: таков реальный смысл самих образов поэмы, да и прямых указаний на такую постановку вопроса не лишен ее текст.

III. 3аключение

Сам Гоголь пророчески писал В. А. Жуковскому из Парижа: «Огромно велико мое творение, и не скоро конец его. Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ; но что ж мне делать! Уже судьба моя враждовать с моими земляками. Терпенье! Кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом. Знаю, что мое имя после меня будет счастливее меня, и потомки тех же земляков моих, может быть, с глазами, влажными от слез, произнесут примирение моей тени».

А. Григорьев, идейный противник Чернышевского, Добролюбова, «Современника», отдавал себе отчет в значении Гоголя как выразителя духовной сущности и самосознания передовой части общества. «Гоголь стал литературным верованием Белинского и целой эпохи».

Это положение Григорьев развил: «Гениальная натура, при всей своей крепкой и несомненной самости или личности, является, так сказать, фокусом, отражающим крайние, истинные пределы современного ей мышления, последнюю истинную степень развития общественных понятий и убеждений… Вглядитесь глубже, и во вражде, в желчном негодовании увидите вы любовь, только разумную, а не слепую за мрачным колоритом картины ясно будет сквозить для вас сияние вечного идеала, и, к изумлению вашему нравственнее, выше, благороднее, чище выйдете вы… из грязной тины …».

Чтобы понять исторический смысл и художественное значение «Мертвых душ», необходимо понять, какова же сущность «общественной среды», создавшей Чичикова.

Гоголь анатомировал мир «мертвых душ», мир крепостничества, и тем самым вскрыл органические пороки этого мира, его несовместимость с субстанцией русского народа, с его интересами, с самим направлением исторического развития России.

Гоголь воспел Русь и ее великое будущее не потому, что разумом понял, каким оно будет, а потому, что сердцем верного сына Родины, силой сыновней к ней любви обрел веру в Россию и ее народ.

Замечательные слова Блока относятся к самому существу гоголевского творчества. В феврале 1909 года, когда праздновалось столетие со дня рождения Гоголя, Блок написал Розанову:

«Нам завещана... огромная (только не охваченная еще железным кольцом мысли) концепция живой, могучей и юной России... Если есть чем жить, то только этим. И если где такая Россия «мужает», то уж, конечно, только в сердце русской революции в самом широком смысле, включая сюда русскую литературу, науку и философию, молодого мужика, одержанно раздумывающего думу «все об одном», и юного революционера с сияющим правдой лицом, и все вообще непокладливое, одержанное, грозовое, пресыщенное электричеством. С этой грозой никакой громоотвод не сладит». Это – ответ в лице Розанова всем и всяческим представителям антидемократического, реакционного «преемства».

Белинский писал: «...вдруг, словно освежительный блеск молний среди томительной и тлетворной духоты и засухи, является творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовию к плодовитому зерну русской жизни; творение необъятно художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта – и в то же время глубокое по мысли социальное, общественное и историческое...»

Белинский сказал твердо: произведение национальное и патриотическое – потому что «сдергивающее покров с действительности», то есть разоблачающее и осуждающее то, что под обманчивым покровом.

Собственное понимание искусства, его сущности «в себе» и его объективного значения Гоголь излагал неоднократно. Приведу суждение, на мой взгляд, наиболее точно и интересно передающее главное в его концепции.

В большом письме Жуковскому в 1848 году читаем:

«Искусство есть водворенье в душу стройности и порядка, а не смущенья и расстройства. Искусство должно изобразить нам таким образом людей земли нашей, чтобы каждый из нас почувствовал, что это живые люди, созданные и взятые из того же тела, из которого и мы. Искусство должно выставить нам на вид все доблестные народные наши качества и свойства, не выключая даже и тех, которые, не имея простора свободно развиться, не всеми замечены и оценены так верно, чтобы каждый из нас почувствовал их и в себе самом и загорелся желанием развить и взлелеять в себе самом то, что им заброшено и позабыто. Искусство должно выставить нам все дурные наши народные качества и свойства таким образом, чтобы следы их каждый из нас отыскал прежде в себе самом и подумал бы о том, как прежде с самого себя сбросить все омрачающее благородство природы нашей. Тогда только и таким образом действуя, искусство исполнит свое назначенье и внесет порядок и стройность в общество!».

Гоголь был прав и знал, что прав, - ибо его мысль диалектична. Он писал А. П. Толстому: «Глядите разумно на всякую вещь и помните, что в ней могут быть две совершенно противуположные стороны, из которых одна до времени вам не открыта».

Изобразить живых людей России, их лучшие народные качества и их дурные свойства, изобразить так, чтобы у читателей было пробуждено желание и стремление развить в себе лучшее и преодолеть худшее, – значит открыть в жизни ее «противуположные стороны», добро и зло в их единстве, выделить в нем ведущее начало, каким являются исконные, положительные народные качества, и содействовать их победе.

Утверждение в обществе справедливости достигается распространением в нем добродетели – то есть не политическими, а моральными средствами. А это и есть центральный пункт вынесенного Гоголем из школы мировоззрения, теоретическая основа его эстетических взглядов.

В тетради Гоголя имеется запись: «Человек имеет право на свое лицо, т. е. он имеет право быть таким, каким природа образовала его душу».

В основе системы «естественного права», которую изучал и усвоил Гоголь в школе, – рационалистическая просветительская идея всемогущества автономной свободной личности.

Великий и необыкновенный талант Гоголя во «вседневном», «обькновенном» крепостнической России открыл, выставил перед равнодушными очами правду о мире «мертвых душ». Не марионеток, не кукол он показал, а как бы духовные рентгенограммы «мертвых душ» хозяев жизни. И мыслящая, мучительно переживающая страдания народа, еще небольшая, но уже сильная своими устремлениями вперед, своей решимостью молодая Россия воспряла духом, ибо в «Мертвых душах» увидела залог воскрешения не Плюшкина и Чичикова, но народа. «Мертвые души» указывали путь к воскрешению, путь активной борьбы с «мертвыми душами».

Но «чичиковское», но «маниловское» не искоренено из сознания русского человека. И сейчас проявляется и маниловская сладкая дряблость, и потребительское стяжательство, и собакевичевская xвaткa – словом, черты и свойства, выросшие в «мертвом мире» и гнездящиеся в сознании.

Сила же Чичиковых в том, что их много, что чичиковщина проникла в души еще более широких кругов и что, наконец, еще шире круг людей, испытывающих «нежное расположение к подлости» при виде «миллионщика». И сила Чичиковых угрожает мир мертвой, нетрогающейся пошлости сменить миром воинствующей подлости. «Мертвые души» пошлого мира – расточители человеческого достоинства, они кончают «прорехой на человечестве» и бессмысленной смертью.

Чичиков, начиная с полного бездушия, с полного отречения от всего человеческого, совсем не склонен умирать – он растет как «приобретатель», хозяин», растет безнаказанно, при явном одобрении его «приобретений» и при тайной зависти к его силе.

Горьким раздумьем заканчивает Гоголь свое исследование характера Чичикова. «А кто из вас, полный христианского смирения, – обращается он к читателям, – не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: «А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?»

Зараза чичиковщины широко проникла в общество и несет с собою полное истребление человечности в самом широком и глубоком смысле этого слова. Мир чичиковщины составляет поэтому самый низкий, самый пошлый круг России «с одного боку».

Пытаясь сегодня осмыслить всю трагическую историю «Мертвых душ», неразрывно и до конца связанную с жизнью автора, прежде всего поражаешься неколебимой целеустремленности и «гордой вере» «в людей и жизнь иную», с которыми Гоголь прошел свой подвижнический путь. Поставив себе целью осуществление идеала человеческого братства, он один взял на себя то, чего человечество сможет достичь лишь путем длительного развития и только всеобщими усилиями.

Поэма расчищала дорогу для тех, кто начал решать эту задачу после Гоголя,

силой насмешки поражая бездуховных «существователей» и пробуждая в обществе гражданственность, ответственность каждого за свои слова и дела. Многие из недостатков, как человеческих, так и социальных, осмеянных Гоголем, до сих пор еще «не вывелись из мира», так что автор «Мертвых душ» и поныне остается нашим нравственным учителем.

В своей поэме Гоголь обратился не к узкому кругу ценителей и даже не к одному поколению современников, но и ко всем нам – отдаленным потомкам.

И она остается живым явлением нашей культуры, постоянно возрождаясь в миллионных тиражах переизданий, на теле- и киноэкранах, на театральных подмостках, в творчестве многочисленных продолжателей Гоголя, часто совсем на него не похожих.

Так, борьба за живую душу – за духовно независимую личность, открытую людям и в то же время способную противостоять любым неблагоприятным обстоятельствам, стала главным пафосом творчества современных писателей.

А вслед за ними обязательно придут еще другие.

Гоголь однажды воскликнул: «Я люблю добро, я ищy его и сгораю им». Он жаждал добра Poссии и своему народу. Его творчество принесло Добро – добро правды о жизни, добро стремления преодолеть неразумие существующего мира и создать разумную действительность.

«Сила влияния нравственного выше всяких сил», – верил Гоголь.

Гоголь видит корень общественных зол в духовном омертвении человека, поэтому название поэмы «Мертвые души» имеет символическое значение и относится к представителям всех российских сословий.

«Так же, как неразлучны в России живопись, музыка, проза, поэзия, неотлучимы от них и друг от друга – философия, религия, общественность,

даже – политика. Вместе они и образуют единый мощный поток, который несет на себе драгоценную ношу национальной культуры», – писал А. Блок.

Один из основных художественных принципов «Мертвых душ», состоящий в постоянном переключении масштаба изображения из частного в национальный и общечеловеческий, получил творческий отклик и особенно интенсивное развитие в современном искусстве.

Осознание безнравственного поступка или вредной привычки, собственных недостатков, желание исправиться – важнейшее условие и светской нравственности.

Творчество Гоголя вносит порядок и стройность в сознание, в жизнь России, создает гармонию мысли, чувства, воли народа к сотворению Живой России.

Список использованной литературы.

1. Гуковский Г. А. «Реализм Гоголя». М. - Л. 1959 г.

2. Гус М. «Гоголь и николаевская Россия». М., 1957 г.

3. Гус М. «Живая Россия и «Мёртвые души». М. «Советский писатель» 1981 г.

4. Докусов А. М., Качурин М. Г. «Поэма Н. В. Гоголя «Мертвые души» в школьном изучении». М. «Просвещение», 1982 г.

5. Золотусский И. П. «Гоголь». М., 1979 г. (серия «ЖЗЛ»)

6. Манн Ю. В. «В поисках живой души». М., 1987 г.

7. Манн Ю. В. «Поэтика Гоголя». М. «Художественная литература» 1978 г.

8. Манн Ю. В. «Смелость изобретения. Черты художественного мира Гоголя».

2-е изд. М., 1980 г.

9. Манн Ю. В. «Постигая Гоголя». М., 2005 г.

10. Машинский С. И. «Мертвые души» Н. В. Гоголя». М. «Художественная литература» 1978 г.

11. Николаев Д. «Сатира Гоголя». М. «Художественная литература» 1984 г.

12. Смирнова Е. А. «Поэма Гоголя «Мёртвые души». Л. «Наука» 1987 г.

13. Смирнова – Чикина Е. «Поэма Н. В. Гоголя. «Мёртвые души». Литературный комментарий». М. «Просвещение» 1964 г.

14. Издательство «Первое сентября». «Литература» №6 (597) 16-31 марта

2006 г. Научно-методическая газета.

15. «Литература в школе» №4, 2004 г. Научно-методический журнал.