Забвение

Забвение Поль Рикёр Забвение и прощение определяют, совокупно и по отдельности, горизонт все го нашего исследования. По отдельности — поскольку они принадлежат к ра зным проблемным сферам: для забвения это память и верность прошлому; для прощения — виновность и примирение с прошлым. Совокупно — поскольку тр аектории движения каждого из них пересекаются в том месте, которое, собс твенно, не является местом и точнее обозначается термином «горизонт»: го ризонт умиротворенной памяти, даже счастливого забвения. В каком-то смысле самой широкой является проблематика забвения, посколь ку умиротворение памяти, в котором и заключается прощение, составляет, в ероятно, последний этап на пути забвения, достигающего высшей точки в то м ars oblivionis *, которое, по мнению Харальда Вайнриха, конституировалось параллел ьно ars memoriae, изученному и прославленному Фрэнсис Йейтс. Именно с учетом этог о смысла я решил вынести слово «забвение» в название данной работы, пост авив его в одинряд с «памятью» и «историей». Действительно, забвение ост ается внушающей опасения угрозой, которая вырисовывается на заднем пла не феноменологии памяти и эпистемологии истории. В данном отношении это понятие есть символ исторического состояния, ставшего темой третьей ча сти нашей книги, — символ непрочности этого состояния. В другом смысле н аиболее широка проблема памяти, поскольку возможное ars oblivionis предстает как двойник ars memoriae, образ хорошей памяти. Аидея хорошей памяти, можно сказать, по ложила начало всей книге, когда мы решили воспрепятствовать тому, чтобы патология памяти взяла верх над феноменологией обычной памяти, рассмат риваемой под углом зрения этапов ее успешного функционирования; * Искусство забвения (лат.).искусство памяти правда, тогда мы еще не знали, какую цену придется заплатить, чтобы придат ь полный смысл идее хорошей памяти: для этого потребуется исследовать ди алектику историии памяти, а в конце осуществить двойной анализ — анализ забвения и прощения. На этом взаимодействии горизонтов — именно в том смысле, в каком мы гово рили о взаимодействии масштабов — завершится наше исследование. Слово «горизонт» наводит на мысль не только о слиянии горизонтов в гадамеровс ком смысле, который я принимаю, но также и об убегании горизонта, о незавер шенности. Такое признание не является неожиданным в деле, которое с само го начала ведется под знаком беспощадной критики, направленной против hybris тотальной рефлексии. Можно долго говорить о забвении, не упоминая до поры о проблематике прощ ения. Именно так мы и поступим в этойглаве. Забвение прежде всего и в самом общем виде предстает как ущерб, нанесенный надежности памяти, — ущербн ость,слабость, пробел. В этом плане сама память определяется, по крайней м ере в первом приближении, как борьба против забвения. Геродот стремится уберечь от забвения величие грекови варваров. И наш пресловутый долг пам яти возвещается как призыв не забывать. Но в то же время и в силу того же сп онтанного побуждения мы устраняем призрак памяти, котораяякобы ничего не забывает. Мы даже считаем ее чудовищной. В нашем сознании возникает пр итча Хорхе Луиса Борхеса оФюнесе el memorioso, человеке, который ничего не забыва л. Стало быть, в использовании человеческой памяти необходима мера: «ничег о слишком», согласно формуле античной мудрости? Значит, забвение не явля ется во всех отношениях врагом памяти, и память должна была бы заключить договор сзабвением, чтобы ощупью найти точную меру своего равновесия с н им? И эта соразмерная память имела бы нечто общее с отвержением тотально й рефлексии? Что же, память без забвения — это всецело плод воображения, п редельный образтой тотальной рефлексии, за которой мы ведем охоту на все х уровнях герменевтики исторического состояния? Нужно сохранять в сознании это предчувствие, Ahnung, в течение всего странств ования по ущельям, скрывающим линиюгоризонта. Не будет преувеличением говорить здесь об ущельях, которые нужно преодо леть. Тот, кто берется оценить очевидные недостатки и предполагаемые дос тоинства забвения, вначале сталкивается с удручающей полисемией слова «забвение», об изобильности которой свидетельствует литературнаяисто рия в описании Харальда Вайнриха. Чтобы не впасть в уныние, которым — в си лу богатства языка — может быть отягчено ностальгическое странствова ние, предвещаемое темой забвения, я предлагаю сетку прочтения, в основе к оторойлежит идея глубины забвения. Чтобы прояснить это различение, я соо тнесу его с тем, чем направлялось прежде описание мнемонических феномен ов, рассмотренных в «предметном» ракурсе (соответственно субстантивно му использованию термина «воспоминание»*), — с различением между когнит ивным и прагматическим подходами; при первом память постигалась сообра зно ее претензии верно представить прошлое, тогда как второй касается оп еративной стороны памяти, ее осуществления, как в случае ars memoriae или в случая х верного и неверного использования, которые мы попытались классифицир овать. Забвение побуждает к новому толкованию двух проблемных областей и их взаимосвязи при помощи нового принципа различения — принципа уров ней глубины и проявленности. Действительно, забвением предполагается н овое значение идеи глубины, которую феноменология памяти стремится ото ждествить с расстоянием, удалением, в соответствии с горизонтальным обр азом глубины; в экзистенциальном плане забвение предполагает нечто вро де погружения в пропасть, выражаемого метафорой вертикали, глубины. Оставаясь пока в плане глубины, я предлагаю сопоставить проблематику, от носящуюся к этому уровню, с когнитивным подходом к спонтанной памяти. Де йствительно, именно на пересечении этих областей исследования забвени е приводит к апории, с которой связана проблематичность репрезентации п рошлого, — к апории ненадежности памяти; забвение — это, по сути, вызов, б рошенный претензии памяти на надежность. Но прочность воспоминания обу словлена загадкой, конституирующей всю проблематику памяти, то есть диа лектикой присутствия и отсутствия, составляющей главное в репрезентац ии прошлого; к этому добавляется ощущение дистанции, присущей воспомина нию, в отличие от простого отсутствия образа, — неважно, способствует ли оно отображению или маскировке. Проблематика забвения, сформулированн ая на уровне наибольшей ее глубины, свидетельствует о переломном момент е проблематики присутствия, отсутствия и дистанции — моменте, противоп оложном тому маленькому чуду хорошей памяти, каковым является актуальн ое узнавание прошлого воспоминания. * Фр. слово "souvenir" означает и "вспоминать" и "воспоминание". Именно этот переломный момент обозначает основную точку бифуркации, ко торая положит начало двум первым разделам данного исследования; имеетс я в виду оппозиция между двумя основными образами глубокого забвения, ко торые я называю забыванием из-за стирания следов и забыванием-резервом ( я скоро поясню это выражение). Этой большой бифуркации посвящены первый и второй раздел данной главы. Как явствует из названия первого образа гл убокого забвения, на этом решающем уровне именно проблема следа определ яет собой проблематику забвения. И здесь нет ничего неожиданного. С само го начала работы мы соотнесли свой анализ с высказанным Платоном в «Теэт ете» предложением связать судьбу eik фn с судьбой typos, отпечатка, подобного следу, о ставленному кольцом на воске. Именно эту связь между образом и отпечатко м забвение побуждает рассмотреть более глубоко, чем это делалось до сих пор. Вся проблематика следа от Античности до наших дней на самом деле кор енится в этом древнем понятии отпечатка, которое, отнюдь не разрешаязага дку присутствия того, что отсутствует, — загадку, приводящую к проблема тике репрезентации прошлого, — добавляет к ней свою собственную загадк у. Какую же? Уже в комментарии к текстам Платона и Аристотеля, руководствуясь метафо рой отпечатка на воске, я предложил различать три рода следов: письменны й след, который становится всфере историографических операций докумен тальным следом; психический след, который можно назвать скорее впечатле нием, чем отпечатком, понимая под этим чувство, оставленное внас событие м примечательным или, как говорят, впечатляющим; наконец, церебральный, к ортикальный след, изучаемый нейронауками. Я отвлекаюсь здесь от докумен тального следа, о котором шла речь во второй части, но напомню, что, как вся кий материальный след — а кортикальный след стоит в этомотношении в одн ом ряду с документальным следом, — он может быть физически искажен, стер т, разрушен; помимо прочего, именно стремление предотвратить эту угрозу стирания следа побуждает создавать архив. Мы займемся сопоставлением д вухдругих следов: психического и кортикального. На их взаимосвязи строи тся вся проблематика глубокого забвения. Сложность прежде всего заключается в доступе к этим следам. К одному и др угому ведут радикально различные пути. Церебральный, кортикальный след известен нам только извне,благодаря научному знанию, которому не соотве тствует какой-либо чувственный, жизненный опыт, в отличие от того, как обс тоит дело с теми органами чувств, о которых мы говорим,что мы видим глазам и и берем что-то руками. Мы не можем сказать, что мыслим мозгом. Мы знаем, что этот мозг-объектесть наш мозг, расположенный в черепной коробке, каково й является наша голова с ее фасадом-лицом, — наша голова, символ того госп одства, которое мы стремимся осуществить надсвоими членами. Сложность с оставляет это присвоение «нашего» мозга — и следов, которые запечатлев ает в нем объективноепознание. Первый раздел данной главы будет посвяще н дискуссиям о понятии мнезического следа3, с которым связана первая фор ма глубокого забвения, забвения из-за стирания следов.Подступ к предпола гаемым психическим следам совершенно иной. Он гораздо более потаенный. О б этих следах говоряттолько ретроспективно, на основании точных опытов, строящихся по модели узнавания образов прошлого; данные опыты в конечно м счете позволяют полагать, что многие воспоминания, может быть, наиболе е ценные среди воспоминаний детства, не были окончательно стерты, но тол ько стали недоступными и не находятся в нашем распоряжении, в силу чего м ы можем сказать, что забываем меньше, чем это нам кажется или чем мы опасае мся. Но трудность, связанная с проблематикой двух следов, заключается не толь ко в доступе к феноменам, о которых идетречь. Она касается самого значени я, которое может быть придано двум этим пониманиям следа — внешнего и вн утреннего. Первый раздел, посвященный концептуальному применениюидеи мнезического следа в рамках нейронаук, распадается на три момента. 1). Какова, спросим мы в предварительном порядке, принципиальная позиция ф илософа перед лицом ученых, говорящих вообще о следах, мнезических и нем незических? 2). Какобстоит дело в более частном случае, с мнезическими след ами? Чему могут научить друг друга в этом плане феноменолог и невролог? 3 Я использую терминологию нейронаук, где идет речь о мнезическомследе. Т ермин «мнемонический» я сохраняю для совокупности феноменов, относящи хся к сфере феноменологии памяти. Именно на данной стадии вопрошания главный вопрос достигнет самого выс окого уровня проблематичности. 3). Наконец, какое место занимает вопрос о з абывании в картине дисфункций памяти? Является ли дисфункцией само забы вание? В этой третьей части вопрошания мы внимательнее всего рассмотрим забывание из-за стирания следов. Но принцип предложенного решения будет в неявной форме присутствовать уже с самого начала благодаря идеям causa sine qua non*, субстрата, корреляции между организацией и функцией. Ведь главной установкой является здесь эпистемологический разрыв между дискурсом онейронном и дискурсом о психическом. Этот разрыв предохранит от любой с пиритуалистической экстраполяции или материалистического редукцион изма в силу того, что в классическом спорепо поводу так называемого вопр оса о союзе души и тела мы будем неуклонно оставаться в сфере онтологии. Именно благодаря этому я максимально разовью во втором разделе допущен ие, обосновывающее отсылку к отчетливомупонятию психического следа, ка кова бы ни была его нейронная обусловленность. Решающий опыт, как мы толь ко что сказали,есть опыт узнавания. Я называю его маленьким чудом. Действ ительно, именно в момент узнавания наличный образ, как полагают, соответ ствует первому впечатлению, шоку от события. Там, где нейронауки говорят просто о реактивации следов, феноменолог, опираясь на живой опыт, будет г оворить о сохранении первичного впечатления. Именно этому дискурсу я пр идам наибольшую напряженность, идя по стопам Бергсона, исследовавшего в «Материи и памяти» всецело ретроспективноедопущение о рождении воспом инания в момент самого впечатления, о «возрождении образов» в момент узн авания. Но в этом случае должно быть постулировано «бессознательное» су ществование воспоминания, в том особом смысле, который можно приписать т акому бессознательному. Данную гипотезу о самосохранении, конституиру ющем длительность, я попытаюсь распространить на другие феномены сокры тости, вплоть до тойточки, где эта сокрытость может предстать как позити вный образ забвения, которое я называю забыванием-резервом. Действитель но, именно из этой сокровищницы забвения я черпаю,когда мне хочется вспо минать о том, что я однажды видел, слышал, испытал, узнал, постиг. Именно на э том постоянстве историк сможет, вслед за Фукидидом, воздвигнуть проект « опыта, усвоенного навечно». *Необходимого условия (лат.). Разумеется, остается еще проблема согласования нейронного статуса мне зических следов и статуса того, о чем говорится в терминах сохранения, по следействия, возрождения, длительности. Может быть, следует ограничитьс я, по крайней мере в избранном мной дискурсе, признанием полисемии понят ия следа, поскольку идея психического следа предполагает наделениерав ными правами идеи нейронного следа. Тогда мы будем иметь дело с двумя соп ерничающими между собой прочтениями мнемонических феноменов. Первое с клоняется к идее окончательного забвения: это забывание из-за стирания с ледов; второе тяготеет к идее обратимого забвения, даже к идее незабывае мого, то есть забывания-резерва. Таким образом, двойственное чувство, кот орое мы испытываем в отношении забвения, коренится и вместе с тем находи т свое теоретическое оправдание в состязании между двумя разнородными подходами к загадке глубокого забвения, первый из которых ведет к интери оризации и присвоению объективного знания, другой же— к ретроспекции, о снованной на решающем опыте узнавания. С одной стороны, забвение вселяет в нас страх. Не осуждены ли мы на то,чтобы все забыть? С другой стороны, мы р адуемся, как мгновению счастья, возвращению частицы прошлого, вырванног о, как говорится, у забвения. Два эти прочтения продолжаются, насколько по зволяет мозг, всю нашу жизнь. Продвигаясь по-прежнему вдоль вертикальной оси, обозначающей уровни гл убины забвения, мы достигаем образов очевидного забвения. Их рассмотрен ию будет посвящен третий раздел данной главы. Руководствуясь предложен ной выше корреляцией между двумя большими частями этой главы и различен ием между когнитивным и прагматическим подходами кмнемоническим феном енам, мы отнесем этот раздел к сфере прагматики забвения. Очевидное забв ение есть также действенное забвение. Чтобы помочь в расшифровке феноме нов, восходящих к прагматике забвения, я использую сетку прочтенияверно го и неверного использования памяти, подвергнутую испытанию во второй г лаве первой части. Такая иерархия продемонстрирует усиление проявлени й действенного забвения. Исследование проблемы забвения не только прив едет к удвоениюописания, где одни и те же способы применения памяти раск роются в новом ракурсе — как способы использования забвения; последние , помимо того, введут нас в особую проблематику, поскольку их внешние проявления можно распределить на горизонтальной оси, растянутой между двумя полюсами — пассивным и активным. Тогда забв ение обнаружит присущую емухитрую стратегию. В заключение мы рассмотри м пример, заимствованный из истории наших дней и иллюстрирующий этиверн ые и неверные способы использования забвения. В конце исследования, посвященного прагматике забвения, сопоставление названных способов с иерархией способов верного и неверного использов ания памяти неизбежно приведет квопросу о том, какой отголосок, какой от клик трудности и двусмысленности, связанные с пресловутым долгом памят и, могутвстретить со стороны забвения и почему ни в коем случае нельзя го ворить о долге забвения. I. Забвение и стирание следов В нейронауках стало привычным прямо приступать к проблеме мнезических следов с целью локализовать эти следы или подчинитьвопросы топографии вопросам связности, иерархии синаптических структур; отсюда переходят к отношениям между организацией ифункцией и, опираясь на это соответств ие, определяют ментальный (или психический) коррелят кортикального — пр едставления и образы, в том числе образы мнезические. О забывании тогда з аходит речь в связи с дисфункциями мнезических операций, на расплывчато й границе между нормальным и патологическим. Эта программа и это движение мысли с научной точки зрения безупречны. Но анализировать их — дело невролога. Вопросы философа — любого философа — совсем другого рода.Прежде всего, существует предварительный вопрос, упомянутый в пояснительных замечаниях и касающийся места идеи кортика льного следа в типологии способов применения этого понятия. Раз очерчен а идея кортикального следа, вопрос состоит вот в чем: что, как не отношение ко времени и к прошлому,рассмотренное в плане функции и психического вы ражения, дает нам основание утверждать, что такой-то след является мнези ческим. Но для феноменолога это отношение конкретизируется в центральн ой проблематике образа-воспоминания, а именно в диалектике присутствия, отсутствия и дистанции — теме, которая положила начало нашему исследов анию, сопутствовалаему и стала его болевой точкой. Задача философа состо ит, стало быть, в том, чтобы соотнести науку о мнезических следах с пробле матикой, составляющей сердцевину феноменологии репрезентации прошлог о. Перечитывание работ невролога, которое мы предпримем далее, всецело о бусловлено этой идеей соотнесения знаний из области неврологии с диале ктикой мнемонического образа. Такое соотнесение исключает непосредств енноеизучение понятия мнезического следа. Требуется терпение для долг ого обходного пути, и отправной точкой в нем станет прояснение отношения , которое философия, как мы ее понимаем,поддерживает с нейронауками. Толь ко в этом случае можно будет прямо подступить к понятию мнезического сле да, рассмотрев его связь с загадкой наличной репрезентации отсутствующ его прошлого. Но даже тогда речь не пойдет еще собственно о забывании, о то м, какого рода дисфункцию оно собой представляет. Является ли оно дисфун кцией, подобной амнезиям,подлежащим клиническому исследованию? а). В связи со своей позицией философа перед лицом нейронаук я позволю себ е резюмировать аргументацию, которую я развил в дискуссии с Жаном-Пьером Шанжё в работе «Что нас побуждает мыслить. Природа и правило»4. Я стараюсь держаться не в плане монистической или дуалистической онтологии, а в пл анесемантики дискурсов, которые ведутся, с одной стороны, нейронауками, а с другой — философами, объявляющими себя наследниками одновременно ф ранцузской рефлексивной философии (от Мен де Бирана и Равессона до Жана Набора), феноменологии (отГуссерля до Сартра и Мерло-Понти) и герменевтик и (от Шлейермахера до Дильтея, Хайдеггера и Гадамера)5. За точку опоры явоз ьму тогда идею, что всякое знание, будучи по определению ограниченным, со относится с тем, что является для него последнимреферентом, признаваемы м в качестве такового научным сообществом, которое формируется в рамках одной и той же дисциплины, причем этот референт является последним тольк о в данной сфере и определяется одновременно с ней. 4 Changeux J.-P. et Riњur P. Ce qui nous fait penser. La nature et la rиgle.. 5 Вступая в дискуссию, я заявил следующее: «Мой исходный тезис состоитв том, что дискурсы, ведущиеся той и другой ст оронами, связаны с двумя разнородными перспективами, — разнородными, то есть не сводимыми друг кдругу и не выводимыми друг из друга. В одном диску рсе рассматриваются нейроны, нейронные связи, нейронная система, во втор ом — знания, действия, чувства, то есть акты или состояния, характеризуем ые намерениями, мотивациями, ценностями. Я поведу борьбу против того, что отныне буду называть семантической амальгамой и что, на мой взгляд, резю мируется в формуле, достойной названия оксюморона: "Мозг мыслит"» (ор. cit., р. 25). Следует поэтому поставить себе запрет на превращение дуализма референ тов в дуализм субстанций. Этот запрет в той же мере касается философа, что и ученого: для первого термин «ментальный» не равнозначентермину «нема териальный», совсем наоборот. Жизненное ментальное предполагает телес ное, но слово «тело» берется при этом всмысле, не сводимом к «объективном у телу», каким оно познается в науках о природе. Телу-объекту семантическ и противостоит живое тело, собственное тело: мое тело (то, откуда я говорю), твоетело (принадлежащее тебе, к кому я обращаюсь), его или ее тело(принадле жащее ему или ей, о ком я рассказываю историю). Существует только одно, мое тело, тогда как все тела-объекты находятся передо мной. Это влечет за собо й проблему, создающую большие затруднения для феноменолога-герменевта: как понять«объективацию», в силу которой собственное тело постигается как «тело-объект»6. Фактически от собственного тела к телу-объекту ведет долгий путь. Необходимо сделать обходной маневр с помощью идеи общей при роды, а для этого, обратившись к идее интерсубъективности, обосновывающе й общее знание, подняться до атрибуции ментальных состояний, которые у б ольшинства телесных субъектов сравнимы между собой и соответствуют др уг другу. Вконечном счете только это большинство правомочно сказать «мо й» мозг: мозг как «один из», «один среди других». Тогда я могу утверждать, ч то другой человек, как и я, обладает мозгом. Только в конце этого долгого о бходного пути существует мозг вообще, изучаемый нейронауками. Последни е считают вполне ясным процесс объективации, который для герменевтичес кой феноменологии остается проблемой — важной и во многих отношениях е щене разрешенной. Действительно, в каком смысле собственное тело и тело- объект суть одно и то же тело? 7 6 Скажем по поводу понятия предельного референта, что эта проблемамногок ратно встречалась в данной работе; так, говоря об историографическойопе рации, я признал, что последним референтом является совместное действие, на траектории формирования социального отношения и связанных с ним иде нтичностей. Более определенным образом я принял, в плане литературно-ист орической репрезентации, понятие договора о чтении между писателем и ег о аудиторией, в силу чего были ограничены ожидания, к примеру, вымысла или реальности в случае рассказываемой истории. Подобный договор в неявной форме складывается между ученым и просвещенной публикой. 7 В работе «Природа и правило» («La Natura et la R иgle») я ставлю этупроблему как проблему треть его дискурса: есть ли это абсолютный дискурс,иная версия дискурса о рефл ексии, критикуемого здесь? Или другой дискурс, будь то спекулятивный в ду хе Спинозы либо посткантианцев, будь то очевидно мифический, открытый дл я множества транспозиций? Эта проблема сложна,поскольку нельзя с первого взгляда обнаружить пере ход от одного рода дискурса к другому: либо я говорю о нейронах и т.п., остав аясь в рамках определенного языка, либо я говорю омыслях, действиях, чувс твах и связываю их с моим телом, с которым нахожусь в отношении обладания, принадлежности.Следует быть признательными Декарту, который — напере кор упрощениям и неясностям средневекового гилеморфизма — перенес пр облему эпистемологического дуализма в ее ключевойпункт, подойдя к пони манию человека как существа, которое не пребывает в своем теле, как лоцма н в своем судне8. Но мозгособенно примечателен в этом плане: тогда как с не которыми органами — сенсорными, двигательными — я поддерживаю двояко е отношение, которое позволяет мне, с одной стороны, рассматривать глаза и руки как части объективной природы, а с другой стороны, говорить, что я в ижу глазами, беру руками, яне могу сказать подобным образом, в том же смысл е принадлежности, что я мыслю мозгом. Не знаю, случаен ли тот факт, что мозг нельзя воспринять, но я действительно не чувствуюсвой мозг, не могу двиг ать им, как каким-либо иным своим органом; в этом отношении он всецело объе ктивен. Я присваиваю его лишь как нечто размещенное в моей черепной коро бке,а значит, в моей голове, которую я почитаю и защищаю как место власти, г егемонии в субъекте, пребывающем в вертикальном положении, которое дает ему возможность поддерживать исохранять себя перед лицом остального м ира. Ученый, быть может, позволит себе сказать, что человек мыслит мозгом; дляфилософа не существует параллели между фразами: «я беру руками», «я п онимаю мозгом». С его точки зрения, ученый именно дает себе разрешение на то, чтобы в его договоре о дискурсе творительный падеж обозначал нечто и ное, чем жизненное отношение принадлежности собственного тела, обладан ия им, — то есть отношение между организацией и функцией, о чем мы скажем с ейчас несколько слов. 8 Azouvi F. La formation de l'individu comme sujet corporel а partir de Descartes // Cazzaniga G. et Zarka C. (dir.). L'individo nel pensiero moderno, secoli 16-18; французск ий пе ревод : L'individu dans la pensй е modern e, XVIIe-XVIIIe siиcle, t. I. Piza, ETS, Istituto italiano di cultura (Fr.), Universita degli Studi (Piza), 1995. Размещаясь на границе эпистемологии и о нтологии, философ охотно прибегнет к формулировке, предложенной Платон ом в «Федоне». Сократ дает два ответа на вопрос, почему он не бежит из тюрь мы, а сидит и ждет смерти, на которую его осудило общество: он остается в эт ом положении, потому что его удерживают его члены; тело является тогда не обходимым условием, causa sine qua non; но подлинная причина, побуждающая его остават ься здесь, — подчинение законам общества. Используя эту формулировку, я скажу, что мозг является причинойтолько в плане обусловленности, выраже нной идеей causa sine qua non. Значит, можно говорить, как это сделал Аристотель в свое й теории форм причинности, о материальной причине, или,как я предпочитаю выражаться, о субстрате. Ученый еще признает границы этого каузального дискурса, когда ведет реч ь только об «участии» той или иной кортикальной зоны, о «роли», «причастн ости», даже об «ответственности»такой-то нейронной структуры, или же зая вляет, что мозг «затрагивается» появлением таких-то психических феноме нов. Нобиолог требует большего, причем независимо от той философской поз иции, охотно разделяемой научным сообществом, согласно которой дуализм душа— тело есть проклятие, а материалистический монизм — допущение, не вызывающее сомнений как статья договора, который регулирует деятельно сть научного сообщества. Представитель нейронаук требует менее негати вного использования на своей собственной территории каузальности, гос подствующей в отношениях между структурой, или организацией, и функцией . Такая каузальность отвлекается отналичия здесь известной разнородно сти — ведь организация не есть функция — и в этом плане равнозначна кор реляции. Акорреляция означает нечто большее, чем условие sine qua non, к последне му она прибавляет позитивную обусловленность, которая делает возможны м in fine утверждение, что мозг есть такая организация, благодаря которой я мы слю или, другими словами, которая заставляет меня мыслить. Стремясь в бол ьшей мере использовать свои преимущества, биолог привлечет в качестве а ргумента корреляцию между структурой и функцией и перенесет на церебра льную организацию сущности, относящиеся в то же время к сфере дискурса о ментальном, такие какпредставления и образы, — сущности, которые какой- то своей стороной очевидно связаны с функцией. Здесь философ спохватитс я и заподозрит наличие семантической амальгамы, которая, с его точки зре ния, выходит за пределы допущения, связанного с идеей корреляции. Но биол ог прибегнет к новой двусмысленности, на этот раз в связи с понятием функ ции: постепенно всякое некортикальное становится функцией. Гегемонистскиеустремления, свойственные любой науке, осуществляются п оэтому в отношении родственных наук, будь то в сфере, расположенной ниже уровня молярной кортикальной организации, в биологической химии, привл екаемой, в частности, к изучению синаптических разветвлений, будь то (что более проблематично для философа) выше собственно кортикального уровн я, в области когнитивных наук (говорят о нейрокогнитивных науках),психол огии поведения, этологии, социальной психологии; при этом существует опа сность упразднить, недолго думая, различия между кортикальным и культур ным следом. Здесь философ охотно согласится умерить свою семантическую бдительность, проявляя толерантность к нарушениям, допускаемым,как бы п о уговору, научным сообществом, о котором идет речь. Так, невролог позволя ет себе помещать образы в мозг, вопреки оговоркам, обусловленным семанти ческим ригоризмомфилософа. Нарушение покажется последнему менее очеви дным, когда нейронауки, исходя из идеи о мозге как проективной системе, со поставят феноменологию действия с близкими ей идеями антиципации, разв едывания, относящимися к новой смешанной области, как будто в практическ ом плане граница между двумя дискурсами, научным и феноменологическим, я вляется более проницаемой, чем в плане теоретическом.На уровне действия корреляция между неврологией и феноменологией означает соответствие 9. 9 Berthoz A. Le Sens du mouvement. P., Odile Jacob., 1991. Clark A. Being there: Putting Brain, Body and World together again. MIT, 1997. Я заинтересовался этими исследовани ями, поскольку в моем подходе к социальному феномену, на который нацелен а историографическая операция, соотносятся репрезентация и действие. З десь мы также находим излюбленный тезис Ж. Кангилема о среде, представля ющей собой не совершенно готовый мир, каким он познается в опыте, но окруж ение, которое живое существо конфигурирует своей исследовательской ак тивностью. См.: "Connaissance de la vie". б). Поставив более специальный вопрос о мнезических следах, мы ограничив аем сферу анализа и приближаемся ксредоточию амнезии и забвения. В то же время мы подходим к центральному моменту дискуссии — к отношению между феноменологическим значением образа-воспоминания и материальностью с леда. На первый взгляд, феноменология немногого может ожидать от клинических исследований, находящих продолжение в анатомо-физиологическом изучени и мозга. Я неоднократно говорил, что знание того, что происходит в мозге, н епосредствен-но способствует самопониманию только в случаях дисфункци й, поскольку ими затрагивается поведение — хотя бы потому, что человек н уждается в уходе, а в более общем смысле — в силу нового прилаживания фор м поведения к «урезанному»окружению, по выражению Курта Гольдштайна, за имствованному Жоржем Кангилемом. Но даже в случае болезни, непосредстве нно связанной с мозгом, новое приспособление всех форм поведения к «ката строфической ситуации» требуетстольких хлопот от тех, кто ухаживает за больным, не говоря уже о его собственном смятении, что такое резкое измен ениеформ поведения препятствует осмыслению знаний о мозге. Нейронауки, как можно было бы сказать, ничем непосредственно не способствуют органи зации жизни. А потому можно развивать этический и политический дискурс о памяти изаниматься сложной деятельностью в многочисленных гуманитарн ых науках, даже не упоминая при этом о мозге. У самой эпистемологии истори ческого знания не было ни повода, ни нужды прибегать к нейронаукам; ее пре дельный референт, социальное действие, не предполагал этого. И все же я не буду отстаивать права феноменологии памяти на игнорирование нейронаук . Нейронауки, исследующие память, могут, во-первых, внести свою лепту в орга низацию жизни на уровне того рефлексивного знания, в котором состоит гер меневтика жизни. Мы не только извлекаем из природы непосредственную пол ьзу; существует любопытство в отношении к предметам природы, наиболее чу десным продуктом которой, несомненно, является мозг.Но это любопытство — вообще говоря, тождественное с тем, что движет эпистемологией истории , — есть одна из установок,артикулирующих наше отношение к миру. Наша кау зальная зависимость от функционирования мозга, знанием о которой мы обя заны любознательности, постоянно обучает нас,даже при отсутствии каког о-либо недомогания, связанного с дисфункциями. Это обучение предостерег ает нас от амбициозного hybris, стремящегося возвести нас в ранг хозяев и влас телинов природы и вносящего разлад во все наше бытие-в-мире. Если феномен ология памяти в чем-то созвучнаэтому общему наставлению, даваемому нейр онауками, то именно в том плане, в каком мы рассуждали, опираясь наработу К ейси «Вспоминание», о внутримировости воспоминания. Эту брешь в стене вз аимного незнания можно, однако, расширить. Поразительно, что в работах, непосредственно посвященных памяти и ее нар ушениям11, уделяется много внимания тому, что П. Бюзе12 называет таксономие й памяти или, скорее, памятей: сколько памятей, спрашивается, можно насчит ать? Таков второй важный урок, вынесенный из клинических исследований. Н а данном уровне необходимо предложенное выше прямое сопоставление с фе номенологией памяти. Здесь не должныбыли бы удивлять несогласия, более п оверхностные, чем показалось вначале. Они связаны по существу с различия ми в плане постановки вопросов и методологии. В основе нашей типологии с ее парами противоположностей лежал главным образомвопрос о времени, о в ременной дистанции и глубине; кроме того, она была ориентирована на- трад иционную концептуальность (это видно на примере таких понятий, как репре зентация, вымысел, изображение (d йpiction)); наконец, онанаправлялась стремлением к сущ ностному анализу, часто вопреки различениям, проводимым обыденным созн анием или экспериментальной психологией нашей эпохи. Со своей стороны, таксономия, идущая от клиники, зависит от условий наблю дения, которые чаще всего значительно удалены от условий повседневной ж изни: это либо структурныереконструкции, которые следует допускать при выявлении избирательного характера той или иной дисфункции, либо наблю дения, ведущиеся в искусственных условиях, где экспериментатор являетс я хозяином положения, в частности при формулировке задач, предлагаемых и спытуемым; в свою очередьответы, даваемые на эти задачи, интерпретируютс я в соответствии с многообразием избранных критериев успеха, даже с разн ообразием позиций исследователей, часто придерживающихсявесьма разли чных традиций постановки эксперимента. Так, различения, предлагаемые П. Бюзе, обусловлены неким консенсусом, которому способствовали, помимо чи сто клиническихисследований, когнитивные науки, психология поведения, этология, социальная психология. Но подобные различенияне являются из-з а этого менее интересными. Таково лучше всего подтвержденное различени е между кратковременной и долговременной памятью, а также разграничени я, внутренне присущие им обеим. 11 Schacter D. (dir.) Memory Distortions. Harvard University Press, 1995. 12 Buser P. Cerveau de soi, Cerveau de l'autre, Odile Jacob, 1998. К примеру, говорят о сиюминутной памяти — одной из форм кратковременной памяти, — действенность которой измер яется секундами (здесь, конечно, имеется в виду объективное время, измеря емое хронометрами); говорят также о рабочей памяти (m йmoire de travail), само назван ие которой напоминает о способе, каким она исследовалась, — о ситуации в ыполнения разнообразных когнитивных задач, предложенных эксперимента тором. Особенно интересно различение между декларативной и оперативно й памятью(последняя относится к жестикуляционной активности и двигате льным функциям), напоминающее проведенное Бергсоном различие между дву мя формами памяти или теорию habitus у Панофского, Элиаса и Бурдьё. Поразитель но, что разделениепроводится все дальше и дальше, в соответствии с иссле дуемыми видами деятельности (обучение, узнавание объектов, лиц, семантич еские навыки, знания и умения и т.п.); все,включая пространственную память, имеет право на отдельное упоминание. Удивляют объем и точность информац ии, а одновременно — некоторая узость, связанная с тем, что в условиях экс перимента не учитываются конкретные условия жизни, другие ментальные ф ункции и, наконец, участие всегоорганизма. Здесь заслуживают внимания ус илия, прилагаемые П. Бюзе для компенсации этого дробления, в котором он до ходит до вычленения специализированных форм памяти; так,в поле нейроког нитивных дисциплин вновь появляется понятие сознания в смысле простой бдительности или awareness, а вместе с ним и понятие уровней сознания. Таким обра зом добиваются интересного различения между эксплицитной памятью и им плицитной подсознательной памятью. Само название,данное Бюзе написанн ой им главе — «Сознание и подсознание», — замечательно выражает стремл ение укрупнить раздробленные на мелкие части таксономии в соответстви и уже не с критериями успеха в решении задач, а с уровнями сознания.Это дае т возможность постичь не только «внутримировость» памяти, как было рань ше, но и способы ее нового присвоениясубъективным сознанием. Таким образ ом, наша теория атрибуции памяти обогащается рассмотрением уровней эфф ективности осознания. Мы вернемся далее к этой теме в связи с проблемой в ызывания воспоминаний и нарушений этого процесса, которые могут предст авлять интерес с точки зрения исследования забывания. Читатель, возможно, задастся вопросом о том, как толкуются при подобном п одходе церебральные локализации илинаделение какой-то цепи либо нейро нной структуры той или иной мнемонической функцией. Мы касаемся здесь на иболеесложного вопроса всего предприятия в плане не столько анатомо-кл инического наблюдения, сколько интерпретации знания омнезических след ах. Действительно, именно в тот момент, когда нейронауки оказываются ближе в сего к своей цели, они достигают точкикрайней проблематичности. Локализ ации, проводимые под углом зрения зон, цепей, систем, являются наиболее яр ким примером корреляции между организацией и функцией. То, что мы только что описали, говоря о таксономии памяти, имеет отношение к функции, эквив алент которой в сфере организации — кортикальный эквивалент — .стреми тся найти нейронаука. Здесь выявляется наиболее примечательный и восхи тительный аспект всего замысла — идея о необходимости развивать однов ременно исследование функций и организаций. В этом плане проблема локал изаций далеко не исчерпана. Но что мы в конечном счете смогли бы понять, если бы удалось построить таб лицу с двумя входами — с одной стороны,кортикальной географией, с друго й — функциональной таксономией? Разве мы поняли бы тогда феномен памяти в его глубинной структуре? Собственно говоря, мы обязаны прояснить само значение понятия следа в ег о отношении к минувшему времени. Сложность, с которой сталкивается этот проект, вытекает из простого факта: «Все следы существуют в настоящем. Ни один из нихне говорит об отсутствии, еще менее — о предшествовании. Тогд анужно наделить след семиотическим измерением, значением знака, и счита ть его знаком-следствием, знаком воздействияпечати на отпечаток» (« Ce qui nous fait penser. La nature et la r иgle», р. 170). Перейдем ли мы от метафоры отпечатка на воске к метафоре графического изображения? Апория здесь та же: «Почему запись од новременно присутствует как таковая и являетсязнаком отсутствующего, предшествующего?» (ibid.). «Сошлемсяли мы на прочность следов, сходных в этом с иероглифами?» (Ж.П. Шанжё говорит о «синаптических иероглифах», ор. сit., р . 164.) Но ведь нужно еще расшифровать иероглифы, как в томслучае, когда мы узн аем возраст дерева по числу концентрических кругов, очерченных на срезе ствола. Короче, «чтобы мыслить след, нужно одновременно мыслить его как п рисутствующее следствие и знак его отсутствующей причины. Но вматериал ьном следе нет инаковости, нет отсутствия. Все в нем есть позитивность и п рисутствие» (ор. сit., р. 170). В этом смысле апория имела вполне завершенный вид уже в первой формулиро вке, данной Платоном в «Теэтете». Метафора отпечатка не разрешает загадк у репрезентации отсутствияи дистанции. Роль ее состоит не в этом, а в том, чтобы соотнести функцию с организацией. Что же касается мнемонической функции, то она характеризуется, в отличие от всех прочих,отношением реп резентации ко времени, а в сердцевине этого отношения — диалектикой при сутствия, отсутствия и отстояния, представляющей собой отличительный п ризнак мнемонического феномена. Эта проблема может быть осмыслена толь ков дискурсе о ментальном. А нейронауки должны говорить не о том, что побу ждает меня мыслить, не об этой диалектике, столькодающей мышлению, а о том , в силу чего я мыслю, то есть о нейронной структуре, без которой я не мог бы мыслить. Этоуже кое-что, но еще далеко не всё. в). Остается поговорить о забывании. Клинические исследования затрагива ют тему забывания только в связи с вопросомо дисфункциях, или, как говоря т, «нарушениях памяти». Но является ли забывание дисфункцией, нарушением ? В некоторых отношениях — да. Если говорить об окончательном забывании, связанном со стиранием следов, оно переживается какугроза: именно в борь бе с таким забыванием мы используем память, чтобы замедлить его развитие , даже чтобы воспрепятствовать ему. Беспримерные подвиги ars memoriae были призва ны предотвратить такое несчастье, как забвение, при помощи своего рода и збыточного запоминания, способствующего припоминанию. Но искусная пам ять больше всего проигрываетв этом неравном сражении. Короче говоря, заб ывание печалит нас по той же причине, что старение или смерть: это одна изф орм неизбежного, непоправимого. И все же у забвения есть часть, связанная с памятью, как мы покажем в двух последующих разделах: благодаря его стра тегиям и, при определенныхусловиях, его культуре, достойной названия под линного ars oblivionis, забвение из-за стирания следов нельзя отнести ни к дисфункц иям, как амнезию, ни к нарушениям памяти, подрывающим ее надежность. Ниже м ы приведем факты, позволяющие высказать парадоксальную идею о том, что з абывание порой столь тесно связано с памятью, что может считаться одними з ее условий. Этим переплетением забывания и памяти объясняется молчание нейронаук по поводу столь тревожного и неоднозначного опыта обычного забывания. Н о прежде всего об этом ничего не говорят сами органы. В данном плане обычн ое забывание перенимает повадки хорошей памяти, которая умалчивает о св оей нейронной основе. Мнемонические феномены переживаются при молчани и органов. Обычное забывание столь же молчаливо здесь, как и обычная памя ть. В этом состоит существенное различие между забыванием и разного рода амнзиями, которым посвящена обширная литература клинического характе ра. Даже горе окончательного забывания остается экзистентным несчасть ем, подвластным скорее поэзии и мудрости, чем науке. А если бы этому забыва нию было что сказать в плане знания, то оно вновь поставило бы вопрос о гра ни между нормальным и патологическим: ее нечеткость вызывает сильное бе спокойство. На фоне этого молчания обрисовывается уже не проблематика б иологии и медицины, а проблематика предельных ситуаций, где забвение смы кается со старением и смертностью; безмолвствуют не только органы, но и н аучный дискурс и философский дискурс, в той мере, в какой последний остае тся в тенетах эпистемологии. Критической философии истории и памяти так же не удается сравняться здесь с герменевтикой исторического состояни я. Ii. Забвение и сохранение следов Мы не закончили обсуждение вопроса о записи. Как было сказано, понятие сл еда не сводится ни к документальному следу, ни к следу кортикальному; оба они — «внешние» знаки, хотя и в разных смыслах: в случае архива это знак с оциального института, в случае мозга — знак биологической организации; остается третий род записи, наиболее проблематичный, но и самый значимый для продолжения нашего исследования; это пассивное сохранение первичн ых впечатлений: событие нас поразило, коснулось, затронуло, и его аффекти вный знак остается в нашем сознании. Примечательно, что этот тезис относится к сфере допущений. Вскоре мы ска жем, почему. Но вначале рассмотрим предполагаемые здесь многочисленные допущения. С одной стороны — и это главное допущение, — я признаю, что со храняться, продолжать существование, пребывать, длиться, неся на себе ме ту отсутствия и отстояния, причину которой мы тщетно пытались обнаружит ь в области кортикальных следов, свойственно прежде всего аффектам; в да нном смысле эти записи-аффекты скрывают в себе решение загадки мнемонич еского следа: они являются носителем наиболее потаенного и вместе с тем исходного значения глагола «пребывать», синонима глагола «длиться». В с илу этого первого допущения весь дальнейший анализ оказывается созвуч ным бергсоновской «Материи и памяти»13. С другой стороны, это значение обычно скрыто от нас из-за тех препятствий вызову воспоминаний, которые мы перечислим в третьем разделе данной гла вы. Исходный пункт экзистентной верификации этого второго допущения со ставляют — вопреки таким препятствиям — особого рода опыты, главный из которых мы вскоре рассмотрим. Допущение третье: нет никакого противоречия между утверждением о спосо бности записей-аффектов сохраняться и длиться и знанием о кортикальных следах: два эти рода следов изучаются при помощи различных способов мышл ения, соответственно экзистентного и объективного. Допущение четвертое: сохранение образов, специфика которого определяе тся двумя последними допущениями, может рассматриваться как основная ф орма глубокого забывания, которое я называю забвением-резервом. Главной темой нашего обсуждения станет первое допущение. Второе будет р ассмотрено в третьем разделе этой главы. О четвертом мы скажем в заключе нии к настоящему разделу. Третье допущение можно обсудить уже теперь, поскольку оно прямо ставит в опрос о различии между двумя сопоставляемыми здесь следами — кортикал ьным и психическим. Мы должны решительно заявить, что изучением аффектив ного следа не отбрасываем ничего из данных, полученных нейронауками: бол ее или менее серьезные недуги, как и раньше, угрожают нашей памяти, а обусл овленное этим забывание из-за стирания кортикальных следов остается по вседневной формой этой коварной угрозы; кроме того, кортикальная основа нашего телесного существования все так же представляет собой причину sine qua non нашей ментальной деятельности, происходящей при 13 Бергсон А. Собр. соч. В 4-х т. М., 1992, Т. 1. молчании наших органов; наконец, корреляция между организацией и функци ей тоже по-прежнему поддерживает без нашего ведома непрерывное течение нашего телесного существования. Стало быть, представляя средства доказ ательства предлагаемой здесь рабочей гипотезы, мы не пытаемся опроверг нуть эту базовую структуру. Речь идет о двух различных типах знания о забывании — знании внешнем и внутреннем. Каждое из них обеспечивает и о снования для доверия, и мотивы для сомнения. С одной стороны, тренируя пам ять, я доверяю телесному механизму; но я остерегаюсь его плохо контролир уемых возможностей нанести вред, причинить беспокойство и страдание. С д ругой стороны, я доверяю изначальной способности длиться и сохранять за писи-аффекты, способности, без которой у меня не было бы представления, пу сть неполного, о том, что означают присутствие того, что отсутствует, пред шествование, временная дистанция и глубина; но я также остерегаюсь препя тствий, навязываемых работе памяти и приводящих в свою очередь — в случ ае верного ее использования или злоупотребления ею— к забыванию. Именн о в силу этого мы смешиваем трудности, которые можно устранить, и безвозв ратное исчезновение. Подобное смешение наносит не меньший ущерб в плане эпистемологическом, чем в плане экзистентном. К угрозам окончательного забвения, с одной стороны, и мании запрета на воспоминание — с другой, при бавляется теоретическая неспособность признать специфику психическо го следа и неустранимость проблем, связанных с впечатлением-аффектом. Эт о смешение, носящее столь же эпистемологический, сколь экзистентный хар актер, побуждает нас вернуться к первому допущению, которое только подкр епляется двумя последующими. Какие опыты могут подтвердить гипотезу о сохранении возникших однажды впечатлений-аффектов? Главную роль здесь играет опыт узнавания, этого ма ленького чуда хорошей памяти. В моей памяти всплывает какой-то образ; и я д умаю: это же он, это же она. Я его узнал, я ее узнал. Такое узнавание может при нимать различные формы. Оно происходит уже в процессе восприятия: кто-то однажды присутствовал; он отсутствовал; он вернулся. Появляться, исчезат ь, появляться вновь. В этом случае узнавание, преодолевая отсутствие, сое диняет — состыковывает — вновь появившееся с тем, что появлялось прежд е. Это маленькое счастье восприятия послужило предметом множества клас сических описаний. На ум приходит Платон, говорящий в «Теэтете» и «Филеб е» о досадных моментах, связанных с ложным мнением, и о возможностях успешного узнавания. На ум приходят и перипетии узнавания, anagn фrisis из греческой тр агедии: Эдип узнает, что именно он является причиной несчастий, обрушивш ихся на город. Вспоминается Кант, реконструирующий объективность феном ена на основе троякого субъективного синтеза, причем узнавание (Rekognition) венч ает собойпростое схватывание в интуиции и воспроизведение представлен ий в воображении. Нельзя не упомянуть и Гуссерля, приравнивающего воспри ятие пространственного объекта к комбинации его видов или набросков. В с вою очередь, кантовскаярекогниция получит концептуальное продолжение в Anerkennung, гегелевском узнавании, этом этическом акте, в котором — наповорот е от субъективного духа к объективному — достигает высшей точки пробле матика интерсубъективности. Знать означает узнавать, в каких бы многооб разных формах это ни проявлялось. Узнавание может также опираться на мат ериальнуюподпору, на образную презентацию, портрет, фотографию, причем в данном случае изображение идентифицируется с изображенным предметом, который отсутствует: именно этим сложным взаимодействиям были посвяще ны нескончаемые иссле-дования Гуссерля о связи Phantasie, Bild и Erinnerung. Наконец наступает черед собственно мнемонического узнавания (оно обыч но и обозначается данным термином), которое рассматривается вне связи с восприятием и без необходимой опоры на представление; оно состоит в точн ом совмещении образа, присутствующего в сознании, и психического следа — он тоже называется образом, — оставленного первичным впечатлением. Т акое узнавание осуществляет упоминаемую в «Теэтете» «подгонку» положе ния ступни к прежнему отпечатку. Этомногоплановое по значению маленько е чудо разрешает в действии первую загадку — загадку наличия представл ения о прошлой вещи. В данном отношении узнавание есть мнемонический акт в полном смысле слова. Без такого действенного разрешения загадка остав алась бы простой апорией. Именно на этом акте фокусируются различные пре дположения о надежности илиненадежности воспоминаний. Быть может, мы по ставили ногу не на тот отпечаток или поймали в клетке не того голубя. Возм ожно, мы стали жертвами ложного узнавания, в силу которогоиздалека прини маешь дерево за знакомого человека. И все же что могло бы поколебать — из- за подозрений, направленныхизвне, — уверенность, связываемую со счасть ем такого узнавания, которое мы в глубине души считаем неоспоримым? Кто м ожет утверждать, что никогда не доверял таким находкам памяти? Разве соб ытия-маяки, основополагающие события одинокого или совместного сущест вования не связаны с таким первичным доверием? И не продолжаем ли мы сора змерять нашипромахи и разочарования с сигналами, пришедшими от несокру шимого узнавания? Загадка присутствия того, что отсутствует, разрешается, как мы только чт о сказали, в эффективности мнемонического актаи в венчающей его уверенн ости. Но не стала ли она еще более непостижимой в теоретическом плане? В са мом деле, вернемся к нашему первому допущению: впечатление-аффект, полаг аем мы, сохраняется, а потому и делает возможным узнавание. На откуда нам э то известно? Теоретическая загадка продолжает существовать в самой сер дцевине ее решения, достигаемого путем действия. Ведь это допущение всец ело ретроспективно. Оно сделано задним числом. Может быть, онодаже предс тавляет собой модель всякого ретроспективного суждения, которое в расс казе, относящемся к более позднему периоду, высказывается только в предб удущем времени: правда ли, что я узнаю это любимое существо как оставшеес я тем же несмотря на долгое отсутствие, на бесповоротное отсутствие. «Ка кпоздно я тебя узнал, о истина!» — горестно восклицает Августин. Поздно я тебя узнал — это признание, символичное для всякогоузнавания. Исходя из ретроспективного допущения, я строю рассуждение: для того чтобы я вспом нил теперь первичное впечатление, от него должно было что-то сохраниться . Если воспоминание возвращается, значит, я его утрачивал; но если я все-та кивновь его обретаю и узнаю, значит, образ его сохранялся. Таково рассуждение Бергсона в «Материи и памяти», еслирезюмировать его in nuce*. В моих глазах Бергсон остается философом, который лучше всех понял, ск оль тесная связь существует между тем, что он называет «сохранением обра зов», и ключевым феноменом узнавания. Чтобы доказать это, остановимся на 2- й и 3-й главах «Материи и памяти», представляющих собой психологическое я дро всего труда. Первая глава называется «Об узнавании образов. Память и мозг», а вторая — «О сохранении образов. Память и дух». Узнавание и сохран ениеобразов являются как бы двумя центральными опорами работы. * В сжатом виде, кратко (лат.). Чтобы осмыслить ведущую роль этой пары понятий, вернемся к тому пункту н ашего исследования, где мы впервые рассмотрели по отдельности проблему узнавания и проблему сохранения образов. В первый раз мы поставили вопро с об узнавании в рамках феноменологии памяти, когда речь шла о различени и двух форм памяти: памяти-привычки, которая простодействует и не имеет о тношения к отчетливому узнаванию, и памяти-припоминания, тесно связанно й именно с таким узнаванием. Но на той стадии рассмотрения это различени е осталось одной из полярностей наряду с другими. Что же касается вопрос а о сохранении образов, то мы впервые столкнулись сним, разбирая вслед за Бергсоном проблему разграничения воспоминания и образа; мы постулиров али существование «чистого» воспоминания как представления о прошлом, пребывающего в виртуальном состоянии, которое предшествует его превра щению в образ в смешанной форме образа-воспоминания. Тогда мы остановили сь на «осуществлении воспоминания», непроясняя при этом положение о «чи стом» воспоминании, как бы временно скрыв его от любопытных глаз. Мы оста вили «чистое» воспоминание в его виртуальном состоянии. Именно вэтот ре шающий момент нужно вернуться к «Материи и памяти» и рассмотреть тезис о том, что «чистому» воспоминанию свойственны, помимо виртуальности, бесс ознательность и существование, сходное с тем, какое мы приписываем внешн им предметам, когда не воспринимаем их. Именно эти смелые суждения позво лят нам впоследствии определить такой статус сохранения образов как вт орую парадигму забвения, соперничающую спарадигмой стирания следов (на ше четвертое допущение). Чтобы понять эту концептуальную связь, нужно вернуться к исходному тези су «Материи и памяти» — тезису о том, чтотело есть только орган действия, а не представления и что мозг есть организующий центр этой действующей с истемы. Данныйтезис с самого начала запрещает считать мозг причиной сох ранения воспоминаний. Идею о том, что мозг помнит, как он получил впечатле ния, Бергсон считает непостижимой. Это незначит, что мозг не играет никак ой роли в процессе вспоминания. Однако его роль — иная, нежели роль предс тавления. Будучи органом действия, мозг оказывает влияние на само превра щение «чистого» воспоминания в образ, то есть на процессприпоминания. Су ть спора Бергсона с нейронауками его эпохи заключается именно в том, что он отводит мозгу одну лишьобласть — область действия, то есть физическо го движения: как раз потому, что мозг не может дать ключа к загадке сохране нияпрошлого в форме представления, нужно пойти другим путем, приписав вп ечатлению способность продолжать существовать,сохраняться, длиться и усматривая в этой способности не explicandum* — как в тезисе о нейронах, — но само достаточныйпринцип объяснения. * То, что подлежит объяснению (лат.). У Бергсона дихотомия между мозгом и памятью основывается в конечном сче те на дихотомии междудействием и представлением. Эта двоякого рода дихо томия согласуется с методом разделения, неуклонно применяемымна всем п ротяжении работы и состоящим в выделении крайностей, за чем следует восс оздание двусмысленных и неясных феноменов повседневного опыта как ком позитов, объединяющих в себе различные содержания. Узнавание есть модел ь этихреконструированных композитов, а переплетение двух форм памяти — пример композита, который легче всего разложитьна части и вновь соеди нить. Без этого ключа к прочтению мы не смогли бы выявить в знаменитом раз личении «двух формпамяти» («Материя и память», с. 206 и cл.) две модальностиуз навания: первая из них осуществляется через действие, а вторая — через р аботу духа, который «начнет отыскивать в прошлом, чтобы направить их на н астоящее, наиболее подходящие для актуальной ситуации представления» ( цит. соч., с. 205). Предвосхищая дальнейшее изложение, Бергсон ставит вопрос: «...как сохран яются эти представления и в каком отношении они находятся к моторным мех анизмам? Вопрос этот будетподробно рассмотрен лишь в следующей главе, ко гда мы будем говорить о бессознательном и покажем, в чем в сущности состо ит различие между прошедшим и настоящим» (цит. соч., с.206). Примечательно, что данная проблема может быть поставлена только в связи с феноменом узнава ния, где она оказывается разрешенной в действии. В ожидании этого психол огия вправе заявить, что «прошлое действительно, по-видимому, накапливае тся... в двух крайних формах: с одной стороны, в виде двига-тельных механизм ов, которые извлекают из него пользу, с другой — в виде личных образов-вос поминаний, которые регистрируют все его события, с их контуром, окраской и местом во времени» (цит. соч., с. 212). Таким образом, можно отметить,что две эт и крайние формы «верности при сохранении», какими являются «память, репр одуцирующая образы» (цит. соч., с. 213) и память повторяющая, действуют то в сог ласии друг сдругом, то в оппозиции. Однако Бергсон предостерегает против приписывания привилегии смешанным феноменам, как этосвойственно обыд енному сознанию, и, исходя из правила деления 14, отдает приоритет крайним формам; таким образом он выводит из игры «странную гипотезу воспоминани й, откладываемых в мозгу, которые настоящим чудом становятся сознательн ыми и при помощи некоего мистического процесса переносят нас в прошлое» (там же). 14 Жиль Делёз в своей работе «Бергсонизм» ( Делёз Ж. Критическая философия Канта: учение о способностях. Бергсонизм. Спиноза. М., 2000. Перевод Я.И.Свирско го, глава 1,«Интуиция как метод») отмечает, что обращение к интуиции не озн ачает для Бергсона разрешения на невыразимость: «Интуиция — это не чувс тво, не вдохновение, не неупорядоченная симпатия, а вполне развитый мето д, причем один из наиболее полно развитых, — отмечает Делёз, — методов в философии»(с. 93). Метод деления, родственный методу Платона в «Филебе», пре дставляетсобой важный момент этого метода: не Единое против Многого, пол оженные вих всеобщности вообще, но типы многообразия (там же, с. 118). Одна мод ельмногообразия предлагается методом деления, обрисовывающим спектр, который нужно обозреть, крайности, которые нужно определить, и композит, который следует реконструировать. Заметим, также вместе с Делёзом, что ч ередования дуализма и монизма, характерные для «Материи и памяти», связа ны сформой рассматриваемого каждый раз многообразия и родом реконстру ируемого композита. Данное замечание важно, поскольку выявление ложных проблем — это другая максима, дорогая сердцу Бергсона, и может рассматр иваться как следствие этого различения типов многообразия; но проблема союза души и тела во многих отношениях предстает как одна из таких ложны х проблем: правильная постановка проблем остается первоочередной зада чей философа. Я возвращаюсь здесь к моему аргументу, согласно которому материальный с лед весь целикомпребывает в настоящем и для того, чтобы обозначить, что о н есть образ прошлого, его необходимо наделить семиотическимизмерение м. В терминологии Бергсона, кортикальный след нужно переместить в центр той совокупности образов, которую мы называем миром (это тема сложной и з агадочной главы 1), и трактовать как «определенный образ среди этих образ ов, последний по времени, который мы можем получить влюбой из моментов, сд елав мгновенный срез во всеобщем становлении. В этом срезе наше тело зан имает центральноеместо» (цит. соч., с. 205)15. 15 Немного далее Бергсон заметит, что для сохранения образов необходимо, ч тобы мозг обладал способностью сохранять самого себя. «...Предположим на один момент, что прошлое переживает себя в виде воспоминания, сохраняемо го в мозге. В таком случае необходимо, чтобы мозг для сохранения воспомин ания по крайней мере сохранялся сам. Но этот мозг, как протяженныйобраз в пространстве, всегда находится только в моменте настоящего и представл яет собой вместе с остальной материальной вселенной беспрерывно возоб новляемый срез всеобщего становления. Тогда вы или должны предположить, что эта вселенная настоящим чудом погибает и воскресает каждое мгновен ие длительности, или вы должны будете перенести на нее ту непрерывность существования, в которой вы отказываете сознанию, и сделать из ее прошло го переживающую себя и продолжающуюся в настоящем реальность. Вы, такимо бразом, ничего не выигрываете, накапливая воспоминания в материи, и наоб орот, будете еще вынуждены распространить на совокупность состояний ма териального мира то независимое и целостное сохранение прошлого, в кото ром вы отказываете психологическим состояниям» («Материя и память», с . 253-254). На данной стадии анализа только четкое разделение двух форм памяти позв оляет выдвинуть тезис о независимости памяти-представления. Ничего еще не говорится об условиях этой независимости. По крайней мере можно утвер ждать, что «конкретный акт, с помощью которого мы улавливаем прошлое вна стоящем, — это узнавание» (цит- соч., с. 213-214). Вопрос, оставленный без обсужден ия: «Как сохраняются... представления и в каком отношении они находятся к м оторным механизмам» (цит. соч., с. 205-206), — рассматривается в главе 3-й. Откроем эту главу: на тридцати страницах (цит. соч., с. 243-272), крайне насыщенных по содержанию, Бергсон проясняетпроблему «сохранения образов» (цит. соч ., с. 243). Ранее мы только начали ее анализ, прослеживая фазы операции, в результат е которой «чистое» воспоминание выходит из виртуального состояния и пе реходит в состояние актуальное; тогда нас интересовало лишь превращени е воспоминанияв образ. Теперь вопрос ставится более радикально: в процес се реализации воспоминание, вопреки свойственной ему тенденции имитир овать восприятие, замечает Бергсон, «своими нижними корнями... остается с вязанным с прошлым, и мы никогда не приняли бы его за воспоминание, если бы на нем неоставалось следов его изначальной виртуальности и если бы, буд учи в настоящем, оно все же не было бы чем-то выходящим за пределы настояще го» (цит. соч., с. 244). Все это выражено чрезвычайно изящно: выйти за пределы на стоящего, принять за воспоминание. Здесь вновь и во всей ее полноте удост оверяется загадка присутствия того, что отсутствует, загадка отстояния, которую мы сформулировали в самом начале нашей работы!16 16 Стоит процитировать еще одну фразу Бергсона: восстановить воспоминани е в качестве такового можно, «только вновь обратившись к тому действию, п осредством которого я вызвал его, тогда бывшее виртуальным, из глубин мо его прошлого» (с. 247). Бергсон предлагает радикальное решение проблемы сохранения воспомина ний, представляющее собой цепочку независимых друг от друга суждений о ф еномене узнавания. Узнать воспоминание — значит вновь его обрести. А вн овь обрестизначит предполагать, что оно если и не всецело доступно, то в п ринципе имеется в наличии, как бы ожидая припоминания,но не являясь подр учным, подобно птицам из платоновской голубятни, которыми владеют, но ко торых не держат в руках.Стало быть, опыт узнавания отсылает к латентному состоянию воспоминания о первичном впечатлении, образ которого, вероят но, возник одновременно с начальным аффектом. Важное следствие тезиса о сохранении в латентном состоянии образов прошлого заключается на деле в том, что любое настоящее уже в момент своего появления представляет со бой собственное прошлое; ибо как оно могло бы стать прошлым, если бы не выс тупило в этом качестве в то самое время, когда оно было настоящим. Как заме чает Делёз: «...здесь есть, так сказать, фундаментальная позиция времени, а также наиболее глубокий парадокс памяти: прошлое "одновременно" с настоя щим, которым онобыло. Если бы прошлое должно было ждать, чтобы больше не бы ть, если бы оно не сразу же и теперь было прошлым — "прошлым вообще", — оно никогда не могло бы стать тем, что оноесть, оно никогда бы не было этим про шлым. ...Прошлое никогда бы не установилось, если бы оно не сосуществовало с настоящим, чьим прошлым оно является» (цит. соч., с. 136).Делёз добавляет: «Про шлое сосуществует не только с настоящим, каким оно было, но... оно является полным интегральным прошлым, оно — все наше прошлое, сосуществующее с к аждым настоящим. Знаменитая метафора конуса ре-презентирует это полное состояние сосуществования» (цит. соч.,с. 137-138). В свою очередь, идея латентности нуждается в идее бессознательного, если мы называем сознанием установку на действие, внимание к жизни, выражающ ее собой отношение тела к действию. Подчеркнем вместе с Бергсоном: «...наше настоящее...есть сама материальность нашего существования, то есть сово купность ощущений и движений — и ничего сверх этого» («Материя и память », с. 247). А отсюда следует, что в противоположность этому прошлое, «согласно гипотезе, уже не действует» (цит.соч., с. 248). Именно в этот решающий момент раз мышлений Бергсон заявляет: «Эта полнейшая бездейственность чистоговос поминания как раз и поможет нам понять, как оно сохраняется в латентном с остоянии» (там же). В таком случае «бессознательное» может быть соотнесе но с «бездейственным». Цепочка импликаций пополняется последним терми ном: воспоминаниям, которые еще не вышли — через припоминание — насвет сознания, можно приписать существование того же рода, какое мы приписыва ем окружающим нас предметам, когда невоспринимаем их 17. 17 Бергсон соприкасается здесь с областями бессознательного, исследован ными Фрейдом. Говоря о звеньях экспансии (памяти — И.Б.), которые связываю тся в цепь, Бергсон замечает: «В этой сжатой форме наша предшествующая пс ихологическая жизнь обладает для нас существованием даже в большей мер е, чем внешний мир: мы воспринимаем всегда только ничтожно малую частьэт ого мира, тогда как пережитый нами опыт используем во всей его совокупно сти. Правда, мы обладаем этой тотальностью пережитого лишь в сокращенном виде, и наши прежние восприятия, рассматриваемые как отдельные индивиду альности, кажутся нам или полностью исчезнувшими, или появляющимися по с воей прихоти. Но эта видимость полного уничтожения или случайного, самоп роизвольного становления обусловлена просто тем, что актуальное созна ние всегда допускает в себя то, что в данный момент полезно, мгновенно отк идывая лишнее» (с. 251-252). Что касается отношения между бессознательным у Бер гсона и Фрейда, то данный вопрос мы лишь затронем в третьем разделе этой г лавы. Заметим, однако, что Бергсону была известна эта проблема, как свидет ельствует текст работы «Мысль и движущееся», на который ссылается Делёз : «Все наши идеи, вплоть до идеи о целостном сохранении прошлого, нашли эмп ирическое подтверждение в широкой совокупности опытов, проведенных уч ениками Фрейда» Именно такой смысл глагола «существовать» предполагается, стало быть, в тезисе о латентности и бессознательности сохраняемых воспоминаний о п рошлом: «Однако здесьмы касаемся капитальной проблемы существования, к оторую мы можем лишь слегка затронуть, чтобы, переходя от вопроса квопро су, нам не пришлось проследовать до самого ядра метафизики» (цит. соч., с. 252). Этот тезис остается в области предположений и ретроспекции. Мы не воспри нимаем сохраненияобразов, но предполагаем его и верим в него 18. Верить в н его нам позволяет узнавание: то, что мы однажды видели, слышали, испытали, выучили, не окончательно утрачено, но продолжает существовать, поскольк у мы можем о нем вспомнить иузнать его. Оно продолжает существовать. Но гд е? Это вопрос-ловушка — вопрос, быть может, неизбежный, поскольку нам труд но обозначить иначе, чем в терминах вместилища, то местов душе, «откуда», к ак говорят, возвращается воспоминание. ------------------- 18 Если бы потребовалось выразить одной фразой суть «Материи и памяти», сл едовало бы сказать, что воспоминание «сохраняется само по себе». Это зая вление можно прочесть в «Мысли и движущемся» (ор. ей., р. 1315). «Мы замечаем, что внутренний опыт в чистом состоянии — наделяя нас "субстанцией", чья сущн ость состоит в том, чтобы длиться и потому непрерывно продолжать в насто ящем неразрушимое прошлое, — освободил бы нас от поисков и даже запрети л искать то место, где хранится воспоминание. Оно сохраняется само по себ е...» (цит. по: Делёз Ж. Цит. соч., с. 132). Развесам Бергсон не утверждает, что воспоминание следует искать там, где оно пребывает, — в прошлом? Но все его предприятие состоит в замене вопро са «где?» вопросом «как?»: «...ямогу восстановить его [прошлый опыт] в качест ве воспоминания, только вновь обратившись к тому действию, посредством к оторого я вызвал его, тогда бывшее виртуальным, из глубин моего прошлого » (цит. соч., с. 247). В этом, можетбыть, и заключается глубокая истина греческог о анамнесиса: искать — значит надеяться вновь обрести. А вновь обрестиз начит узнать, распознать то, что было однажды — раньше — постигнуто. Сил ьные образы «места» в «Исповеди» Августина, сравнивающего память с «огр омными палатами», с «кладовыми», где накапливаются воспоминания, буквал ьно зачаровывают нас. Но тем самым незаметно возникает вновь древняя асс оциация между eik фn и typos. Чтобы противостоять этому соблазну, нужно пост оянно восстанавливать понятийную цепочку: сохранение равно латентност и равно бездейственности равно бессознательности равно существованию . Соединительные узы этой цепи — убеждение в том, что в сфере памяти стано вление означает по существу непрохождение (passage), а длительность. Становлен ие, которое длится, — в этом и состоит ведущая интуиция «Материи и памяти ». Но для того чтобы восстановить эту понятийную цепочку и подняться к веду щей интуиции, нужно сделать скачок и вырваться из круга, очерченного вок руг нас вниманием к жизни.Нужно перенестись в область, противоположную д ействию, в область грезы. «Человек, который существовал бы не живя, агрезя и воображая, без сомнения, тоже постоянно имел бы перед глазами бесконеч ное множество деталей своей прошлой истории» (цит. соч., с. 257-258). Действитель но, необходим скачок, чтобы подняться к истоку «чистого» воспоминания, п оскольку другое направление анализа следует за движением, нисходящим о т «чистого» воспоминания к образу, в котором оно реализуется. Известна т ак называемая схема перевернутого конуса (цит. соч., с. 255), с помощью которой Бергсон в определенном смысле делает зримым для своих читателей (так пос тупает и Гуссерль в «Лекциях» 1905 г.) этот процесс реализации- Основание кон уса обозначает всю массу воспоминаний, накопленных в памяти. Вершина кон уса — это точка соприкосновения с плоскостью действия, образ действующ его тела; такойцентр есть своего рода место памяти, но эта квазимгновенная память есть не что иное, как память-п ривычка; это только подвижная точка, точка настоящего, которое постоянно проходит,в противоположность «настоящей памяти» (цит. соч., с. 256),обозначен ной широким основанием конуса. Данная схема иллюстрирует одновременно разнородность форм памяти и способ, каким они поддерживают друг друга. С хема обогащается, если мы соотнесем с ней рисунок из предыдущей главы, гд емасса воспоминаний изображалась в виде концентрических кругов, спосо бных неограниченно расширяться в соответствии с возрастанием глубины или же сосредоточиваться на конкретном воспоминании, «в зависимости от выбираемой им [нашим сознанием] степени напряжения, уровня, на котором он о располагается» (цит. соч., с. 224); таким образом, именно эта нечисловая множе ственность воспоминаний находит отражение вупрощенной схеме конуса. Д анную- схему никак нельзя проигнорировать, поскольку в ней достигает вер шины бергсоновскийметод деления: отношение прошлого к настоящему (цит. с оч., с. 254 cл.), иллюстрируемое схемой, обозначает in fine реконструкцию гибридного , смешанного опыта: «Практически мывоспринимаем только прошлое, так как чистое настоящее представляет собой неуловимое поступательное движен ие прошлого, которое подтачивает будущее» (цит. соч., с. 254). Здесь очевидна вс я тонкость бергсоновского метода: рефлексивное движение, ведущее к исто ку «чистого» воспоминания, обособляетего в форме грезящего мышления. Мо жно было бы говорить здесь о медитирующей памяти, в одном из смыслов неме цкоготермина Ged дchtnis*, отличного от Erinnerung и родственного Denken** и Andenken***; в самом дел е, вызывание из латентного состояния того, что сохраняется от прошлого, — это большечем греза: это нечто вроде умозрения (Бергсон говорит иногд а о «созерцательной памяти» (цит. соч., с. 258)) в смысле мышления «на пределе», медитирующего по поводу неизбежных кавычек в выражении «чистое» воспо минание. Эта медитация осуществляется на самом деле в направлении, проти воположном усилию припоминания. В действительности она движется не впе ред, а назад, отступает, восходит к истокам. Но все же именно в самом процес се припоминания, стало быть, в поступательном движении «чистого воспоми нания» к воспоминанию-образу, ----------- * Память (нем.). ** Мышление (нем.). *** Узнавание (нем.). рефлексия стремится разрушить то, что делает узнавание, тоесть вновь схв атить прошлое в настоящем, отсутствие в присутствии. Бергсон превосходн о описывает эту операцию; говоря о переходе воспоминания из виртуальног о состояния в состояние актуальное, он замечает: «Но воспоминание все ещ е остаетсяв виртуальном состоянии: мы пока только приготавливаемся так им образом к его восприятию, занимая соответствующую установку. Оно появ ляется мало-помалу, как сгущающаяся туманность; из виртуального состоян ия оно переходит в актуальное, и по меретого как обрисовываются его конт уры и окрашивается его поверхность, оно стремится уподобиться восприят ию. Но своими нижними корнями оно остается связанным с прошлым, и мы никог дане приняли бы его за воспоминание, если бы на нем не оставалось следов е го изначальной виртуальности и если бы, будучи в настоящем, 'оно все же не было бы чем-то выходящим за пределы настоящего» (цит. соч., с. 243-244). Узнать, что данное воспоминание есть именно воспоминание, — в этом заключается вся загадка. Однако чтобы прояснить ее, нужно, конечно, грезить,но следует так же и мыслить. Тогда мы начинаем размышлять о том, что означает метафора гл убины и что такое виртуальное состояние 19. Напрашивается несколько критических замечаний, прежде чем мы рассмотр им четвертое и последнее допущение нашеговторого путешествия в страну забвения, — право считать «сохранение образов» формой забывания, котор ую можно противопоставить забвению из-за стирания следов. ------------------------- 19 Делёз подчеркивает эту черту регрессивного процесса, диктуемую движен ием к виртуальному: «Мы сразу перемещаемся в прошлое, мы перескакиваем в прошлое, как в надлежащую стихию. Как мы воспринимаем то, что вещи пребыва ют не внутри нас, а там, где они находятся, так же мы схватываем прошлое там, где оно существует само по себе, а не в нас самих, не в нашем настоящем. След овательно, есть некое "прошлое вообще", которое вовсе не особое прошлое то го или иного настоящего, но оно подобно онтологическойстихии — вечное п рошлое, данное на все времена и выступающее как условие "прохождения" каж дого особого настоящего. Именно прошлое вообще делает возможными любые прошлые. По Бергсону, мы прежде всего перемещаемсяназад в прошлое вообще : то, что он описывает таким образом, есть скачок вонтологию» (с. 134. Перевод д ан с изменением. — Прим. перев.). В связи с этим Делёз предостерегает, как до него Ж. Ипполит, против психологизирующей интерпретации бергсоновског о текста. Но для Бергсона отсылка к психологии остается вполне правомерн ой и оберегает различение междупсихологией и метафизикой, к которому мы вернемся позже. Мои замечания касаются двух вопросов: во-первых, правомерно ли отделять тезис, который сам Бергсон называет психологическим, от метафизическог о тезиса, сообщающего «Материи и памяти» ее полное значение? На деле две ц ентральные главы, которые мы избрали в качестве путеводной нити, обрамля ются первой и заключительной главами, совместно очерчивающими метафиз ическую основу психологии. Книга открывается именно метафизическим те зисом: всю реальность следует считать миром «образов», причем слово «обр аз» понимается в непсихологическом смысле; речь идет ни больше ни меньше как отом, чтобы решительно занять позицию между реализмом и идеализмом в теории познания. Эти образы, которые больше непредставляют собой образ ов чего-либо, являются, по Бергсону, несколько менее прочными, чем то, что р еализм считает независимым от всякого сознания, и несколько более прочн ыми,чем то, что идеализм, по крайней мере идеализм Беркли, рассмотренный К антом под рубрикой «Опровержение идеализма» в «Критике чистого разума »*, считает простым мимолетным содержанием восприятия. Но тело и мозг тол куются как средства практического вторжения в этот нейтральный универ сум образов; а потому они суть одновременно образы и практический центр данного мира образов. Уже здесь берет начало разрушение того, что называ ют материей, поскольку именно материализм представляет собой вершину р еализма. Но в главе 1 Бергсон на этом и останавливается. Только в конце гла вы 4 он выдвигает общий метафизический тезис, в котором, по выражению Фред ерика Вормса 20, сформулирована ни больше ни меньше как «метафизика матер ии, основанная на длительности» («Introduction а "Matiиre rt Mйmoire" de Bergson», р. 187 sq.). И именно на базе такой м етафизики предлагается новое прочтение классической проблемы связиду ши и тела, как предпочитает говорить Бергсон («Материя и память», с. 274), проч тение, которое, с одной стороны, состоит в упразднении ложной проблемы, а с другой, развиваетособого рода дуализм, отличный от иных исторических фо рм дуализма. Фазы монизма и дуализма чередуются здесь в зависимости от т ипа многообразий, которые нужно разделить, икомпозитов, которые следует реконструировать. Так, мы с удивлением обнаруживаем, что противоположно сть междудлительностью и материей не окончательна, если верно, что можно создать идею многообразия более или менее напряженныхритмов длительн остей. Этот дифференцированный монизм длительностей не имеет больше ни чего общего с какой-либоиз форм дуализма, разработанных начиная с эпохи картезианцев и посткартезианцев21. -------------------- * См.: Кант И. Критика чистого разума //Кант И. Собр. соч. В 6 томах . Т . 3. М ., 1964, с . 286-289. 20 Worms F. Introduction а "Matiиre rt Mйmoire" de Bergson 21 Вопросу «Одна или несколько длительно стей?» (цит. соч., с. 150 и cл.) Дeлёз посвящает главу своей книги. Но это не последнее слово книги. На заключительных страницах «Материи и памяти» формулируются три классическиеоппозиции: протяженное/непротя женное, качество/количество, свобода/необходимость. Следует, стало быть, читать «Материюи память» от первой до последней главы, до завершающих ст раниц. Так я и поступаю. Как бы то ни было, в этой работе не только превосходно устанавливаются гр аницы психологии, построенной на пареузнавание/сохранение образов, но с ама психология может рассматриваться как ключ к метафизике, в рамки кото рой она вписывается. В самом деле, отправной тезис работы таков:«наше тел о представляет собой инструмент действия и только действия» (цит. соч., с . 301). Так начинается «Краткое изложение итогов и заключение» (цит. соч., с. 301-316). Оппозиция действие/представление есть в этом смысле первый тезис, носящ ий открыто психологический и скрыто метафизический характер, причем ме тафизичность связана с темипоследствиями, какие он имеет для идеи матер ии. К тезису о сохранении в себе образов прошлого нас подводит следствие из первого тезиса — идея о том, что сознание настоящего заключается по с ути во внимании к жизни; но это просто оборотная сторона тезиса, согласно которому «чистое»воспоминание отмечено бездейственностью и бессозна тельностью и в этом смысле существует само в себе. Психологическая антит еза руководит, стало быть, всем предприятием, и на ней строится пара узнав ание образов/сохранение образов, элементы которой дали название двум це нтральным главам книги. Я попробую определить свою позицию именно по отношению к этой психологи и, отвлекаясь от обобщенной теории образов из 1-й главы и представленного в конце 4-й главы гиперболического употребления понятия длительности, об означающегоздесь иерархию ритмов напряжений и сжатий длительности. Со своей стороны (такова вторая группа моих замечаний), я пытаюсь заново интерпретировать главную оппозицию — оппозицию между мозгом как инструментом действия и самодостаточным представлением — - в духе того различения, какое япровожу между мнезическими следами как ма териальным субстратом и психическими следами как дорепрезентативным и змерением живого опыта. Сказать, что мозг есть инструмент действия и тол ько действия, — это значит, на мой взгляд,охарактеризовать в целом нейро нный подход, который дает доступ только к наблюдению феноменов, представ ляющих собой действия в сугубо объективном смысле слова; в самом деле, не йронаукам известны только организации и соответствующиеим функции, то есть физические действия, а следы, относящиеся к этим структурам, не обоз начаются как следы в семиологическом смысле, являющиеся следствиями-зн аками их причины.Такая транспозиция исходного тезиса Бергсона о мозге к ак простом инструменте действия не препятствует возвращению действию, рассматриваемому в аспекте жизни, его функции в структурировании живог о опыта, которую оно выполняет совместно спредставлением, а не вопреки е му. Однако такое возвращение встречает определенное сопротивление со с тороны Бергсона. Действие, с его точки зрения, есть нечто гораздо большее, чем физическое движение, этот моментальный разрез в становлении мира; де йствие — это жизненная позиция; это само сознание в качестве действующе го. И для того чтобы разорвать магический круг внимания к жизни и предать ся воспоминанию в состоянии грезы, необходим скачок. В этом плане скорее литература, а неповседневный опыт, принимает сторону Бергсона: литерату ра, посвященная меланхолии, ностальгии, сплину, не говоря уже окниге «В по исках утраченного времени», которая более чем какое-либо иное произведе ние высится как литературный монумент, сопоставимый с «Материей и памят ью». Но можно ли разделить столь радикально действие и представление? Об щаятенденция нашей работы состоит в том, чтобы считать пару действие/пре дставление двойной матрицей социальной связи и формирующих ее идентич ностей. Говорит ли это расхождение вовзглядах о разрыве с Бергсоном? Я та к не считаю. Нужно вернуться к бергсоновскому методу деления, который по буждает перенестись вначале к крайним точкам спектра явлений, а ужзатем реконструировать в качестве композита повседневный опыт, сложность и з апутанность которого препятствуют описанию. И на пути этой реконструкц ии я присоединяюсь к Бергсону: главный опыт узнавания, составляющий пару с опытом сохранения образов, фактически выступает в процессе вызова воспоминаний как таког о рода живой опыт, в котором как раз иудостоверяется союз между действие м и представлением. Момент «чистого» воспоминания, которому сопутствуе т скачок за пределы практической сферы, был всего лишь виртуальным, амом ент реального узнавания свидетельствует о новом включении воспоминани я в толщу живого действия. Хотя в момент скачкавоспоминание «выходит за пределы» настоящего, по удачному выражению Бергсона, этот процесс отсту пления, колебания, вопрошания составляет часть конкретной диалектики п редставления и действия. Собеседники в «Филебе» Платона постоянноспра шивают друг друга: что это? Человек это или дерево? Место ошибки обозначае тся таким epoch з, неопределенностью, конец которой кладет декларат ивное суждение: это же он! Это же она! Из данных замечаний следует, что узнавание может быть помещено на иной ш кале, нежели та, что измеряет степень близости представления к практике. Значит, можно исследоватьпредставление в модусе «презентации», на мане р Гуссерля, и противопоставить перцептивной презентации таблицу репре зентаций, или, лучше сказать, презентификаций, как в гуссерлевской триад е Phantasie, Bild, Erinnerung, тогда открывается возможность рефлексии об альтернативной к онцепции репрезентации. Хотя эти критические замечания отдаляют нас от недифференцированного употребления понятия «действие», столь жехорошо прилагаемого к мозгу к ак объекту науки, сколь и к практике жизни, они, на мой взгляд, подкрепляют главныйтезис о сохранении в себе образов прошлого. Чтобы понять этот тез ис, нет необходимости вводить оппозицию между жизненным действием и пре дставлением. Здесь достаточно двухутверждений: во-первых, кортикальный след не сохраняется в смысле знания о себе как о следе... — следе минувшег о, прошлого события; во-вторых, если живой опыт не был с самогоначала сохра нением самого себя, и в этом смысле психическим следом, он не станет им ник огда. Всю «Материю и память» можно тогда резюмировать в терминах записи, обеспечиваемых полисемией понятия следа: запись в психологическом смы сле слова есть не что иное, как сохранение в немсамом мнемонического сле да, одновременного с первичным опытом. В конце этого обзора мы проанализируем последнее из допущений, на которы х строится данное рассмотрение: сохранение впечатлений-аффектов в сами х себе может пониматься, наряду с забыванием из-за стирания следов, как фо рма глубокого забвения. Бергсон этого не говорит. Порой даже кажется, что он всегда толковал забывание только как стирание следов. В последней фра зе главы 3 сделана явная отсылкак такой форме забывания. Об этом говоритс я в конце рассуждения, где метод деления приводит на уровень феноменов-к опозитов: мозг тогда перемещается в позицию «посредника между ощущения ми и движениями» (цит. соч., с. 271). И Бергсон замечает: «В этом смысле мозг соде йствует вызову полезноговоспоминания, но еще больше — временному отст ранению всех других воспоминаний» (цит. соч., с. 272). Далее следует фраза: «Мы н е видим, каким образом память могла бы найти себе пристанище в материи, но мы хорошо понимаем — по глубокому выражению одного современного филос офа [Равессона], — что "материальность вкладывает в нас забвение"» (там же). Это последнее слово большой главы о сохранении образов. Почему же сохранение воспоминания могло бы означатьзабвение? Именно потому, что воспоминанию, существующему в «виртуальном» состоян ии, свойственны бездейственность, бессознательность. В таком случае это уже не забвение, вкладываемое в нас материальностью, не забвение из-за ст ирания следов, азабвение, которое можно назвать резервом или ресурсом. З абывание означает тогда незаметный характер постоянного сохранения во споминаний, уклонение от бдительного контроля сознания. Какие аргументы можно выдвинуть в поддержку данного допущения? Прежде всего это двойственность, которую стоит учесть в плане нашей обще й позиции по отношению к забыванию. Содной стороны, мы повседневно испыт ываем на себе разрушение памяти и связываем этот опыт с опытом старения, приближения смерти. Такое разрушение усугубляет ту грусть, которую я наз вал когда-то «печалью из-за конечности»22. В перспективеоно ведет к безвоз вратной утрате памяти, предвещая смерть воспоминаний. С другой стороны, нам известно хрупкое счастьесовершенно неожиданного возвращения восп оминаний, которые мы считали утраченными навсегда. Значит, следует сказа ть, как мы уже говорили выше, что мы забываем меньше, чем намкажется или че м мы опасаемся забыть. --------------------------------- 22 См .: Philosophie de la volontй, t.1, Le Volontaire et l'Involontaire. Кроме того, имеется ряд опытов, придающи х отдельным эпизодам узнавания значение постоянной экзистентной струк туры. Такие опыты — вехи на пути постепенного расширения сферы «виртуал ьного». Конечно, ядро глубокой памяти образовано массой отметин, обознач ающих то, что мы так или иначе увидели,услышали, почувствовали, выучили, по стигли; это птицы из голубятни «Теэтета», которыми я «владею», но которых я не «держу в руках». Вокруг данного ядра группируются обычные способы м ышления, действия, чувствования, словом, привычки, habitus, в смысле Аристотеля, Панофского, Элиаса, Бурдьё. В данном отношениибергсоновское различение между памятью-привычкой и событийной памятью, которое значимо для момен та реализации воспоминания, не имеет больше значения на глубоком уровне откладывания про запас. Итерация, повторение ослабляют воздействие кон кретных мнемонических знаков и создают те обширныепредрасположенност и к действию, которые Равессон некогда прославлял в книге с многозначным названием «Привычка». Стало быть, глубокая память и память-привычка сов падают друг с другом в обобщающем образе возможности использования. Чел овек могущий черпает из этого тезауруса и рассчитывает на его надежност ь, на гарантии, которые он предоставляет. Стоит сказать и об общих знаниях, таких как правила счета или грамматики, знакомая или чужая лексика, правила игр и т.п. Теоремы, которые вновь откры вает юный раб из «Менона», — этого рода. Очень близки к таким общим знания м априорные структуры знания — назовем его трансцендентальным, — о кот ором можно сказать, как это делает Лейбниц в«Новых опытах о человеческом разумении»: все, что имеется в разуме, вначале было в чувствах, кроме само го разума. Кэтому следовало бы добавить метаструктуры умозрения и перво й философии (единое и многое, тождественное и иное, бытие, сущность и епе rgeia*). Наконец, упомяну о том, что я рискнул назвать иммемориальным: о том, что никогда не былодля меня событием и чего мы даже никогда по-настоящему не постигали, что скорее является не формальным, а онтологическим. Тогда в г лубине глубин речь шла бы о забвении оснований, их изначальных даров, жиз ненной силы, творческоймощи истории, -------------------------- * Деятельность (греч.). Ursprung, «истока», не сводимого к началу ивсегда уже наличествующего, как Твор ение, которое Франц Розенцвейг в работе «Звезда Искупления» называет ве чным основанием, или как Дарение, позволяющее дарителю безусловным обра зом дарить, одаряемому — получать, дару — быть даримым, как пишет Жан-Люк Марион в книгах «Редукция иДарение» (Р., РUF, coll. «Epim йthйe», 1989) и «Быть дар имым.Опыт феноменологии дарения» (Р., РUF , coll. «Epimйthйe», 1998). Мы отказываемся ото всех лин ейных мер повествования; или, если здесь можно еще говорить о повествова нии, то о таком,которое порвало бы со всякой хронологией. В этом смысле люб ой исток, взятый в своей порождающей мощи, оказывается не сводимым к дати рованному началу, а потому причастным тому же основополагающему забыто му. Важно, что мы проникли в сферу забвения под знаком первичной двойстве нности. Мы не расстанемся с ней до конца этой работы — ведь двойное значе ние разрушения и постоянства, приходя из глубин забвения, как будто бывн овь и вновь воспроизводится в поверхностных слоях забвения. Благодаря двум этим формам глубокого, первичного забвения мы касаемся м ифической основы философствования: той, из-за которой забвение получило название L зthз, но также итой, что позволяет памяти одержать побед у над забвением; именно с этими формами забвения связано платоновское пр ипоминание. Оно проистекает из второго забвения, не исчезающего после ро ждения человека и поставляющего материал для вспоминания, припоминани я: вот почему можно узнать то, что в каком-то смысле было известно всегда. П ротив разрушающего забвения — забвение, которое сохраняет. Быть может, в этом состоит объяснение часто ускользавшего от внимания парадокса ха йдеггеровского текста 23, — забвение-то и делает возможной память: «Как вы жидание возможно лишь на основе ожидания,так воспоминание (Erinnerung) — на осно ве забывания, но не наоборот; ибо в модусе забывания бывшесть первично "ра змыкает" горизонт, в который может вникнуть воспоминанием Dasein, потерянное во "внеположности" озаботившего» («Бытие и Время», с. 339). ---------------------- 23 Этот парадокс тем более удивителен, что он резко выделяется на фонечере ды употреблений термина «забвение» в «Бытии и Времени»: все они, заодним исключением, говорят о неподлинности в осуществлении заботы. Забвение п ервоначально не соотносится с памятью; как забвение бытия, оно естьсоста вная часть неподлинного существования: это «потаенность» в смысле греч еского lanthanein, чему Хайдеггер противопоставляет «непотаенность» al зtheia (« Бытие и Вр емя», с. 219), — мы переводим ее как «истина». В главе о совести,«Gewissen», в близком смысле говорится о «забвении совести» (цит. соч.,с. 292) как уловке самооправд ания, приходящего из глубин собственной способности-быть. Также на линии неподлинности забывание, одновременное с возобновлением, обнаруживае т «характер себе самому замкнутого отрыва отсaмой своей бывшести...» (с. 339). Н о отмечается, что «это забывание не ничтои не простой провал памяти, но св ой, "позитивный" экстатичный модус бывшести» (там же). Можно тогда говорить о «власти забывания» (цит. соч.,с. 345), сплетенной с повседневным озабочение м. Господству настоящего свойственно в любопытстве забывать прежнее (ци т. соч., с. 347). Тому, кто потерялся в мире средств, необходимо забыть свою само сть (цит. соч., с. 354). Значит, можно говорить, в форме оксюморона, о внимательно м забвении. В этом смысле забвение характерно для man, людей, «слепых для воз можностей», «неспособных возобновить бывшее» (цит. соч., с. 391). Впутанное в н астоящее озабочения, забвение означает «неожидающую» временность (цит. соч., с. 407), нерешительную, сообразно модусу «неожидающе-забывающей актуал изации»(цит. соч., с. 410). Увязание временности в расхожей интерпретации так называемого «бесконечного» времени выговаривается «самозабвенным "пр едставлением" о "бесконечности" публичного времени» (цит. соч., с. 424). Говорит ь «время проходит» — значит забывать об ускользающих моментах (цит. соч., с. 425). Именно на фоне этого перечня форм неподлинности в «Бытии и Времени» в ыделяется единственный намек на отношение забывания к воспоминанию: «К ак выжидание возможно лишь на основе ожидания, так воспоминание — на ос нове забывания, но не наоборот; ибо в модусе забывания бывшесть первично " размыкает" горизонт, в который может вникнуть воспоминанием Dasein,потерянн ое во "внеположности" озаботившего» (цит. соч., с. 339). Неизвестно, увлекает ли отрицание забвения в своем Verfallen [падении] за собой и работупамяти, или благо дать узнавания прошлого могла бы освободить забвение от его долга — пад ения — и возвести его в ранг забвения-резерва. Этот видимый парадокс проясняется, если учесть важное терминологическ ое решение, упомянутое в предыдущей главе; хотя Хайдеггер сохраняет для будущего и настоящего обычный словарь, он отказывается называть прошло е Vergangenheit и обозначает его через сложное прошедшее времяглагола «быть» : gewesen, Gewesenheit (в переводе Мартино — кtreйtй, « бытие-бывшим»). Такой выбор чрезвычайно важе н и разрешает грамматическую двусмысленность, или скорее двойственнос ть: действительно, мы говорим о прошлом, что его больше нет, но что оно было. В первой части фразы мы подчеркиваемего исчезновение, отсутствие. Но отс утствие по отношению к чему? К нашему стремлению воздействовать на него как на нечто «подручное» (Zuhanden). Второй частью фразы мы подчеркиваем его пол ное предшествование по отношению ко всякому датированному событию, вос созданному в памяти или забытому. Это предшествование не уклоняется от н ашего стремленияим овладеть, как в случае прошлого-превзойденного Vergangenheit), а сохраняет- Никто не властен сделать так, чтобы то, чего больше нет, прежд е не существовало. Именно с прошлым как бывшим связывается это забвение, которое, какнам говорит Хайдеггер, обусловливает воспоминание. Мы понимаем видимый парадокс, если подразумеваем под забвением иммемор иальный ресурс, а не беспощадное разрушение.Подтверждая эту гипотезу пр очтения, можно подняться несколькими строками выше к тому месту, где Хай деггер соотносит забывание с возобновлением (Weiderholung) в смысле взятия обратн о, состоящего в том, чтобы «взять на себя сущее, какое оно [Dasein] уже есть» (с. 339). Таким образом происходит соединение между «заступание м» и «возвращением», как у Козеллека — между горизонтом ожидания и прос транством опыта, но на томуровне, который Хайдеггер счел бы производным от исторического сознания. Именно вокруг «уже» — временного знака, обще го брошенности, долгу, одиночеству, — организуется цепочка родственных выражений: бывшее, забвение, самая своя способность, возобновление, взят ие назад. Словом, забвение обретаетпозитивный смысл в той мере, в какой бы вшее превалирует над «уже-не-существованием» в значении, приписываемом идее прошлого. Бывшее превращает забвение в иммемориальный ресурс, пред оставляемый работе воспоминания. В конечном счете первичная двойственность разрушающего забвения и заб вения основополагающего остается, по сути, неразрешимой. У человека нет высшей точки зрения, откуда можнобыло бы разглядеть общий источник разр ушения и созидания. Нам неведома возможная развязка этой великой драмы б ытия. III. Забвение:верное и неверное использов ание Теперь мы обратимся ко второму аспекту памяти, представшему как припоми нание у древних, как вспоминание или вызывание воспоминаний у философов Нового времени: какие модальности забвения открываются благодаря объе диненной деятельности памяти и забвения? Мы переводим взгляд сглубинны х пластов опыта, где забвение безмолвно продолжает свой труд разрушения и вместе с тем сохранения, к уровнямнеусыпной бдительности, где демонстр ирует свои уловки внимание к жизни. На этом уровне проявления формы забвения дробятся, бросая вызов любой ти пологии, о чем свидетельствует почти неисчислимое разнообразие словес ных выражений, речений народной мудрости, пословиц и поговорок, а также л итературных обработок, комментированную историю которых составил Хара льд Вайнрих. Причины этого удивительного дробления следует искать во мн огих направлениях. С одной стороны, суждения о забвении составляют по бо льшей части просто оборотную сторону высказываний о памяти; вспоминать означает прежде всего не забывать. С другой стороны,индивидуальные форм ы забывания нерасторжимо связаны с его коллективными формами, так что са мые разрушительныеопыты забвения, такие как навязчивая идея, разворачи вают свои наиболее пагубные следствия только на уровне коллективной па мяти; но здесь же заявляет о себе проблематикапрощения, рассмотрение кот орой мы отложим на максимально долгий срок. Чтобы сориентироваться в этом лабиринте, я предлагаю простую сетку проч тения, где вертикальная ось обозначаетуровни проявления, а горизонталь ная — модусы пассивности или активности. Соображения Пьера Бюзе о созна тельном иподсознательном в плане мнемонических феноменов прокладываю т путь к первому правилу упорядочения; сюда в обилии добавляются достиже ния психоанализа, на которых мы вскоре остановимся. Что же касается моду сов пассивности и активности, которые мы размещаем по горизонтали, вся ф еноменология вызывания воспоминаний показывает нам, чтоусилию вспомин ания присущи различные степени изнурительности, как сказали бы мыслите ли Средневековья. Разве Спиноза не говорит в последних строках «Этики»: «То, чтотак редко находят, и должно быть трудно»? Вновь применяя, таким обр азом, два правила классификации, продвигаясь от глубокого к более заметн ому, от пассивного к активному, мы опять привлечем, без чрезмерного стрем ления к симметрии, типологию верного и неверного применения памяти: заде ржанная память, память — объект манипулирования, память-долг. Однако ре чь пойдет не о простом повторе, поскольку здесь будут объединены сложные феномены,которые мы могли бы предвосхитить в плане феноменологии памят и, — предполагающей не только коллективную память, но и сложную игру меж ду историей и памятью, — лишь с учетом тех точек пересечения между пробл ематикой забвения и проблематикой прощения, которые будут рассмотрены в Эпилоге. 1. Забвение и задержанная память Одна из причин полагать, что забвение из-за стирания кортикальных следов не исчерпывает проблему забвения, состоит в том, что многие формы забвен ия вызваны препятствиями, не дающими доступа к потаенным сокровищам пам яти. Узнавание образа прошлого, зачастую неожиданное,до сих пор составля ло главный опыт возврата забытого прошлого. Только из дидактических соо бражений, связанных с различением памяти и припоминания, мы рассматрива ли этотопыт как внезапный, отвлекаясь от работы по вызыванию воспоминан ия, которая могла ему предшествовать. Но именно на пути вызова воспомина ний встречаются препятствияк возврату образа. От мгновенности возврат а и овладения образом мы поднимемся на уровень разыскания образа иохоты за ним. Именно на этой стадии нашего исследования мы вторично рассмотрим в сист ематической форме те уроки психоанализа,которые в наибольшей мере могу т быть выведены из замкнутого пространства психоаналитического сеанса . Вновь перечитав два текста, рассмотренных при анализе темы задержанной памяти, мы расширим сферу изучения, охватив феномены, болеетесно связан ные с проблематикой забвения и имеющие особо важное значение в плане кол лективной памяти, к тому же обремененной историей. Задержанная память, о которой идет речь в трудах «Вспоминать, повторять, прорабатывать» и «Скорбь и меланхолия», — это память, подверженная забы ванию. Вновь приведем замечание Фрейда в начале первого труда: пациент п овторяет,вместо того чтобы вспоминать. Вместо того: повторение означает забывание. А само забывание называется работой, поскольку оно есть резул ьтат принуждения к повторению, которое препятствует осознанию события, ставшего причинойтравмы. Первый урок психоанализа таков: травма продол жает существовать, даже если она непостижима, недоступна. На ее месте воз никают феномены замещения, симптомы, разными способами маскирующие воз вращение вытесненного, что и должно быть дешифровано в совместной работ е пациента и аналитика. Второй урок состоит в том, что в конкретных обстоя тельствах целые куски прошлого, считавшиесязабытыми и утраченными, могут вернуться. Поэтому психоанализ является для философа наиболее на дежным союзником в защите тезиса о том, что мы ничего не забываем. Одним из наиболее твердых убеждений Фрейда было убеждение в том, что пережитое п рошлое неразрушимо. Это убеждениенеотделимо от тезиса о бессознательн ом, которое Фрейд считал zeitlos, неподвластным времени, то есть времени созна ния с его«до» и «после», его последовательностями и совпадениями. Здесь напрашивается сравнение между Бергсоном и Фрейдом, двумя защитниками т езиса о невозможности окончательного забвения. На мой взгляд, их понятия бессознательноговполне сопоставимы. В понимании Бергсона бессознател ьное охватывает собою все прошлое, которое актуальное сознание,сосредо точенное на действии, замыкает за собой. Бессознательное у Фрейда, скаже м так, более ограниченно, поскольку оно охватывает только область воспом инаний, доступ к которым запрещен и которые подвергаются цензуре и вытес нению; кроме того, теория вытеснения, связанная с теориейпринуждения к п овторению, подводит исследование к сфере патологического. Зато Фрейд ко рректирует Бергсона в существенном вопросе, который на первый взгляд мо г бы объяснить неприятие психоанализом бергсонизма: тогда какбергсоно вское бессознательное определяется как бездейственное, бессознательн ое у Фрейда в силу своей связи с влечением носит энергетический характер , что благоприятствует «экономическому» прочтению концепции. Все то, что Бергсонставит на счет внимания к жизни, можно, казалось бы, отнести к дина мизму влечений, связанному с бессознательным либидо. Я не думаю, что след ует остановиться на этом бросающемся в глаза несогласии. Предложив цепо чку: бездейственность— бессознательность— существование, Бергсон не сказалпоследнего слова. Чистое воспоминание бессильно только в отноше нии к сознанию, озабоченному практической полезностью. Бессилие, припис ываемое мнемоническому бессознательному, является таковым лишь в инос казательном смысле: оно санкционируется скачком за пределы магическог округа кратковременного озабочения и отступлением в область грезящего сознания. Кроме того, тезис о воскрешении образов прошлого показался на м сопоставимым с осмыслениемпары действие/ представление, которая оста вляет вне поля живого опыта только то действие, что доступно объективном у исследованию со стороны нейронаук, то есть функционирование системы н ейронов, без которого мы не могли бымыслить. Если говорить о психоанализе, то разрыв, возникающий между бессознатель ным как результатом вытеснения и бессознательным чистого воспоминания , не является непреодолимой пропастью. Разве участие в психоаналитическ омсеансе и его правило «говорить всё» не требует временного отказа от не отложных забот? Разве психоанализ не начинается с предоставления слова сну? Но особенно важно то, чтовторой урок психоанализа — вера в неразруш имость пережитого прошлого — тесно сопряжен с третьим уроком, который м ожно извлечь из второго сочинения, упомянутого нами в главео задержанно й памяти: проработка, представляющая собой работу припоминания, неразры вно связана с работой скорби,благодаря которой мы отделяемся от утрачен ных объектов любви и ненависти. Такое включение утраты в опыт припоминан ия имеет существенное значение для всех метафорическихпереносов уроко в психоанализа за пределы его оперативной сферы. То, что несет здесь угро зу и не может быть выражено — по крайней мере приблизительно — в той же п онятийной системе, что влечение и повторение, это подверженность меланх олии, формы которой мы рассмотрели вне чисто патологической сферы, куда ее заключил Фрейд. Именно так объединяются вклинической картине невроз ов трансфера замещенные формы симптома и самоуничижение в меланхолии, и злишек возвратавытесненного и пустота, связанная с чувством утраты соб ственного «я». Мыслить в терминах влечения означает отныне мыслить об ут раченном объекте. Дают ли рассмотренные нами выше наставления психоанализа возможность понять нарушения, с которыми мы сталкиваемся, как только выходим за пред елы аналитического сеанса со свойственной ему профессиональной компет ентностью и деонтологией и отдаляемся от клинического дискурса? Да, изве стно, что психоанализ вольно или невольно породилсвоего рода вульгату, к оторая возвела его в ранг культурного феномена, одновременно разрушите льного и структурирующего; известно, кроме того, что Фрейд первым постоя нно противился тому, чтобы его открытие оставалось под сенью конфиденци альности, связанной с врачебной тайной, не только публикуя свои теоретич еские исследования, но все чаще выходя за рамки сферы патологического. В этом плане «Психопатология обыденной жизни» представляет собой важную веху на пути,ведущем от аналитического сеанса на публичную сцену ширoко го мира. Но в «Психопатологии обыденной жизни», описывающей область деятельнос ти, столь близкую к публичному пространству, речь идет главным образом о забвении. И здесь собрана богатая жатва: прежде всего, восстанавливая ка завшиеся порванными нити, что связывали настоящее с прошлым, которое, ка к предполагалось, навек утрачено, этаработа по-своему обогащает изложен ные в «Толковании сновидений» аргументы в пользу неразрушимости прошл ого; далее, выявляя намерения, ставшие бессознательными в силу механизмо в вытеснения, она вводит интеллигибельностьтуда, где обычно усматриваю т либо случайность, либо автоматизм; наконец, она очерчивает направления , по которым осуществляется транспозиция из частной сферы в сферу публич ную. Забывание имен собственных, исследуемое в начале работы, прекрасно иллю стрирует первый замысел: мы пытаемся вспомнить знакомое имя, но вспомина ем другое; психоанализоткрывает здесь сложное замещение, обусловленно е бессознательными желаниями. Пример с воспоминаниями-экранами, размещ енными между нашими детскими впечатлениями и нашими уверенными расска зами о них, добавляет к простому замещению имен, свидетельствующему о за бывании, настоящуюпродукцию ложных воспоминаний, которые без нашего ве дома вводят нас в заблуждение; забывание пережитых впечатлений и событи й (то есть вещей, которые мы знаем или знали) и забывание намерений, равноз начное умолчанию,избирательному упущению, открывают коварство бессозн ательного, выполняющего функцию защиты. Случаи забывания намерений — к огда что-то не делается — выявляют, кроме того, стратегические возможно сти желания в его отношениях с другим: моральное сознание найдет здесь м ассу аргументов, обосновывающих стратегию оправдания. Язык вносит сюда немалую лепту своими оговорками; движения — промахами, неловкостью и др угими неудачами (например, ключом от конторы пытаются открыть не ту двер ь). Те же уловки, свернутые в бессознательные намерения, можно увидетьв др угой области обыденной жизни — в жизни народов: забывание, воспоминания -экраны, неловкие действия приобретают на уровне коллективной памяти ги гантские размеры,продемонстрировать которые способна только лишь исто рия, а точнее — история памяти. 2. Забвение и память, подвергнутая манипуляциям Продолжая наше исследование нормальных и искаженных форм забвения за р амками психопатологии задержанной памяти, мывстречаем формы забвения, одновременно более удаленные от глубинных слоев забвения, стало быть, бо лее очевидные, но такжеи более растянутые между полюсами пассивности и а ктивности. В нашем параллельном исследовании практик, связанных с вызыв анием воспоминания, так характеризовался уровень памяти как объекта ма нипуляций (см. выше, с. 118-126). На данном уровне проблематика памяти пересекала сь с проблематикой идентичности, практически смешиваясь с ней, как это б ыло у Локка: все то, что обусловливает непрочность идентичности,дает, так им образом, повод для манипуляций памятью, прежде всего при помощи идеол огии. Почему нарушения памяти заведомо являются искаженными формами за бвения? На наш взгляд,причиной тому — опосредующая функция рассказа. Де йствительно, неверному применению предшествует верное, а оно связано с н еизбежно избирательным характером рассказа. Мы не можем вспомнить всё, н о не можем и всё рассказать. Идея всеобъемлющего рассказа неосуществима в перформативном смысле. Рассказ неизбежно предполагает избирательнос ть. Здесь мы касаемся тесной связи между декларативной памятью, повество вательностью, свидетельством и образной репрезентациейисторического прошлого. Значит, идеологизация памяти становится возможной благодаря средствам варьирования, предоставляемым работой нарративной конфигур ации. Стратегиизабывания непосредственно соотносятся с такой работой конфигурации: всегда можно рассказать по-другому, о чем-то умалчивая, сме щая акценты, различными способами рефигурируяучастников действия, как и контуры самого действия. Тот, кто проследил все пласты нарративной кон фигурации и рефигурации, от создания личной идентичности до формирован ия общностных идентичностей, структурирующих свойственные намотношен ия принадлежности, в конце пути усмотрит главную опасность в манипулиро вании разрешенной, навязанной, прославляемой в мемориальных церемония х историей — историей официальной. Средства рассказа становятся ловуш кой, коль скоро власти предержащие избирают такой способ построенияинт риги и навязывают канонический рассказ при помощи запугивания или подк упа, страха или лести. Здесь действует хитроумная форма забвения, причина которой коренится в лишении социальных акторов изначально имеющейся у них возможности сам им рассказывать о себе. Но такое лишение тесно связано с тайным сообщнич еством, делающим из забвения полупассивную, полуактивную форму поведен ия, как это видно взабвении, принимающем вид уклонения и лицемерия, и в сво йственной ему стратегии избегания, где мотивом является смутное желани е не получать сведений, не ведать о зле, совершаемом вокруг, короче, стремл ение не знать. Западная Европа, каки остальная часть Европы, продемонстр ировали после тяжелой поры середины XX века печальную картину этого упря могостремления. Недостаточность памяти, о которой мы говорили в другом м есте, может рассматриваться как пассивное забвение,поскольку она порой выступает как дефицит работы памяти. Но стратегия избегания, уклонения п редставляет собойдвойственную, столь же активную, сколь пассивную, форм у забвения. В качестве активного такое забвение влечет за собой ответств енность, подобную той, что вменяется в случае пренебрежения обязанностя ми, упущения, неосмотрительности, легкомыслия, во всех ситуациях не-дейс твования, где просвещенному и честному сознанию ретроспективно станов ится ясно: можно инужно было знать или по крайней мере попытаться узнать, можно и нужно было вмешаться. Следовательно, мы встречаем здесь, на том пу ти, где социальные агенты овладевают своей способностью вести рассказ, в се препятствия, связанные с разрушениемформ помощи, которые память кажд ого человека может обрести в памяти других, могущих разрешить, помочь ве сти рассказ понятным, приемлемым и вместе с тем ответственным образом. Н о каждый несет ответственность за собственную слепоту. Здесь девиз века Просвещения: sapere aude! выйди из несовершеннолетнего состояния! — можно запис ать так: решись самостоятельнo вести свой рассказ. Именно на этом уровне проявления забвения, на полпути между нарушениями , связанными с психопатологией обыденной жизни, и теми, что изучаются соц иологией идеологии, историография может попытаться придать оперативну ю действенность категориям, заимствованным у двух этих дисциплин. Истор ия нашего времени предоставляет подходящие рамки для такого испытания, поскольку сама она держится на иной границе, той, где сопрягаются друг с д ругом слово еще живущихсвидетелей и письмо, объединяющее документиров анные следы рассматриваемых событий. Как мы сказали выше, забегаявперед, период французской истории, последовавший за насилиями 1940— 1945 гг., а в особенности за политически двусмысленным режи мом Виши, порой допускает историзирующуютранспозицию некоторых психоа налитических понятий, применяемых в публичной сфере, таких как травмати зм, вытеснение, возврат вытесненного, запирательство и др. Анри Руссо25 взя лна себя эпистемологический — и отчасти политический — риск, предложи в трактовку событий общественной и частной жизниот 1940— 1944 гг. до наших дне й на основе понятия навязчивой идеи: «навязчивая идея прошлого». Это пон ятие родственнопонятию повторения, с которым мы встречались выше, проти вопоставляя его понятию проработки, работы памяти26. Авторможет поэтому рассматривать свой вклад в историю «синдрома Виши» как выполнение граж данского долга, нацеленное на то,чтобы помочь современникам перейти от б есконечного экзорцизма к работе памяти, которая — o чем не следует забыв ать — является также и работой скорби. Выбор темы одержимости прошлым предоставляет возможность написать в п араллель к истории режима Виши «другую историю, историю воспоминаний о н ей, ее остаточного действия, ее становления после 1944 г.» («Le Syndrome de Vichy»,р. 9). В этом с мысле синдром Виши относится к ведению истории памяти, о которой шла реч ь в предыдущей главе 27. Одержимость, предстающая как память последующих п околений о данном событии, — это категория из области такой истории пам яти. Другое достоинство этой темы: ее непосредственной целью являются ка к память, так и забвение, рассмотренные сквозь призму неловких действий, умолчаний, оговорок и в особенности возвращения вытесненного: «Ибо памя ть, даже если ее изучатьв масштабе общества, раскрывается как организаци я забвения» (ор. cit., р. 12). --------------------------------- 24 См. выше, первая часть, глава 2 о долге памяти, с. 126-132. 25 Rousso H. Le Syndrome de Vichy. de 1944 а nos jours; Vichy, un passй qui ne passe pas; La Hantise du passй. Нужно отметить, что выражение «прошлое, кото рое не проходит», синоним выражения «навязчивая идея», встречается в спо ренемецких историков. Поэтому наряду с работами Анри Руссо нужно такжеу помянуть здесь труды его немецких коллег: само различие в условиях деяте льности французских и немецких историков заслуживает внимания историк ов. Работы, задуманные на обоих берегах Рейна, можно сопоставить и в друго мважном аспекте, в связи с проблемой отношения между судьей и историком (Rousso H. Quel tribunal pour l'histoire? // La Hantise du pass й, р. 85-138). См.выше, «Историк и судья», с. 442-468. 26 См. выше, первая часть, глава 2 «Задержанная память». 27 См. третью часть, главу 2, § 3. Об истории памяти см.: Rousso H. Le Syndrome de Vichy, р. 111. Здесь провод ится связь с понятием «мест памяти» Пьера Нора. Еще одно преимущество рассматриваемой темы: здесь выявляются разрывы, о бусловленные самим спором, который поэтому вполне достоин быть внесенн ым в досье диссенсуса, составляемое Марком Озайлом 28. Выбор темы, обоснова ние использования психоаналитической «метафоры»29 неврозаи одержимост и обретают эвристическую плодотворность в своей герменевтической дейс твенности. Эта действенность проявляется главным образом на уровне «уп орядочения историком» симптомов, связанных с синдромами. Такое упорядо чение, по мнению автора, сделало очевидной эволюцию, прошедшую четыре эт апа (ор. cit., р. 19). Этап скорби между 1944-м и 1955-м годами, скорее в смысле печали, чем с обственно работы скорби, которой как раз не происходит, — «незавершенна я скорбь», замечает историк (ор. cit., р. 29);этап, отмеченный последствиями граж данской войны, от чистки до амнистии. Этап вытеснения при помощи насажде ния коммунистической и голлистской партиями господствующего мифа о Со противлении. Этап возвращения вытесненного,когда зеркало разбивается и миф рушится (лучшие страницы книги Руссо посвящены размышлению о замеч ательном фильме «Печаль и жалость», причем дело Тувье рикошетом обретае т здесь неожиданное символическое измерение). Наконец, этап одержимости , на котором мы, похоже, пребываемдо сих пор, отмеченный пробуждением памя ти евреев и значимостью воспоминаний об оккупации в политических диску ссиях внутри страны. Как осуществляется на этих различных этапах «организация забвения»? На первом этапе понятие воспоминания-экрана функционирует на уровне ко ллективной памяти и психологии повседневной жизни под прикрытием энту зиазма, связанного с событием освобождения: «Со временем иерархию факто в вытеснила иерархия представлений, смешивающая историческое значение события с его позитивным или негативным характером» (ор.сit., р. 29); ----------------------- 28 См. выше: «Историк и судья»; подобные элементы включаются в досье франко- французских войн и крупнейших уголовных процессов: фильмы («Печаль и жал ость»), спектакли и др. 29 «...Заимствования из психоанализа имеют здесь только значение метафор, а не объяснения» («Le Syndrome de Vichy», р. 19). воспоминание-экран позволяет великому освободителю сказать, что «режи м Виши всегда был и остается недействительным». Итак, Виши будет отодвин ут в сторону, чтозатемнит специфику нацистской оккупации. Возвращение ж ертв концентрационных лагерей становится, таким образом,событием, кото рое вытесняется быстрее всего. Мемориальные торжества упрочивают неза вершенное воспоминание и его дублера — забвение. На этапе вытеснения «голлистскому экзорцизму» (ор.сit., р. 89) удается почти з аслонить собой то, что историк тонко характеризует как «новое обыгрыван ие слабого места» (ор.сit., р. 93) — «Игра и новое обыгрывание последствий» (ор. сit., р. 117); заслонить, но не воспрепятствовать, по причине войныв Алжире. Здес ь есть всё: наследие, ностальгия, фантазмы (Моррас) и снова чествования (дв адцатая годовщина освобождения, Жан Мулен в Пантеоне). Работа, озаглавленная «Разбитое зеркало» (ор.сit., р. 118 sq.), предоставляет боль ше возможностей для игры репрезентаций: «беспощадная Печаль...», — напис ано здесь (ор.сit., р. 121). Вытесненное прошлое взрывается на экране, крича свое «помни» устами свидетелей, выведенных на сцену вопреки их умолчаниям и о говоркам; одно измерениеоказалось забытым: государственный антисемити зм в его французской традиции. Демистификация идеологии Сопротивления проходит через жестокое столкновение между памятями, достойное назван ия диссенсуса, о котором здесь говорится вслед за Марком Озайлом. Призыв к забвению,который несет в себе президентское помилование, дарованное ф ашисту-полицейскому Тувье во имя социального мира, выводит на первый пла н один вопрос — мы скажем, когдапридет время, о его разветвлениях в той то чке, где пересекаются память, забвение и прощение. Здесь историк предост авляет слово гражданину: «Как можно навязать тему франко-французской во йны, именно тогда, когда сознания просыпаются, когда "Печаль" сбрасывает о ковы, когда снова развязывается дискуссия? Можно ли одним жестом, тайным или символическим, заглушить вопросы и сомнения новых поколений? Можно л и игнорировать тревогу былых участников Сопротивления или депортирова нных, которые борются против амнезии?» (ор.сit., р. 147-148.) Этот вопростем более на стоятелен, что «забвение, за которое ратуют, не сопровождается никаким иным удовлетворительным про чтением истории, отличным от речи де Голля» (ор.сit., р. 148)30. Из этого следует, чт о помилование в виде амнистии оказывается равнозначным амнезии. Такой феномен, как возрождение памяти евреев, рассмотренный под названи ем «Одержимость» (им характеризуется период, который длится до сих пор и определяет перспективу всей книги), придает конкретное содержание идее о том, что есливзгляд нацеливается на один аспект прошлого — оккупацию, он упускает из виду другой объект — истребление евреев. Одержимость изб ирательна, и господствующие рассказы закрепляютчастичное затушевыван ие поля видения; здесь также играет свою роль кино (речь идет о фильмах «Хо локост», «Ночь и туман»),а уголовное пересекается с нарративным: процесс Барбье, еще до рассмотрения дел Леге, Буке и Папона, выводит на авансцену г oре и ответственность, которые гипноз коллаборационизма помешал постич ь в их конкретной специфике. Видеть какую-то вещь — не значит видеть друг ую. Рассказывать драму — значит забыть о другой. Во всем этом патологическая структура, идеологическая конъюнктура и оп осредующая демонстрация регулярно объединяли свои извращенные воздей ствия, тогда как оправдывающая пассивность вступала в сделку с активной хитростьюумолчаний, ослепления, пренебрежения долгом. Знаменитая «бан ализация» зла является в этом плане только эффектом-симптомом такого хи троумного сочетания. Историк настоящего времени не должен поэтому укло няться от главноговопроса, вопроса о наследовании прошлого: нужно ли о н ем говорить? как о нем говорить? Данный вопрос в той же степени адресован г ражданину, что и историку; как бы то нибыло, мутные воды коллективной памя ти, разделенной наперекор ей самой, проясняются под воздействием цепког о отстраненного взгляда историка. По крайней мере в одномпункте его пози тивность может утверждаться безоговорочно: в фактическом отвержении н егативизма; этот последний связан уже не с патологией забвения, не с идео логическимиманипуляциями, а с обращением ко лжи, против чего история хор ошо вооружена со времен Баллы и разоблачения поддельности Константино ва дара. Граница для историка, как и для кинематографиста, рассказчика, су дьи, пролегает в другом месте: в той части предельного опыта, которую нево зможно передать. Но, как мы многократно подчеркивали вданной работе, тот, кто говорит «непередаваемый», не говорит «невысказываемый». ---------------------------- 30 La Justice et l'historien // Le Debat, № 32, november 1988. 3. Управляемое забвение: амнистия Имеют ли злоупотребления памятью, размещенные под знаком памяти-долга, у правляемой памяти, соответствие и дополнение в злоупотреблениях забве нием? Да, таковыми являютсяинституциональные формы забвения, которые от деляет от амнезии очень тонкая грань: речь идет прежде всего об амнистии, а попутно и о праве помилования, называемого также помилованием по амнис тии. Поскольку в обоих случаях имеют место судебные преследования и нало жение взыскания, здесьнезаметно преодолевается граница между забвение м и прощением; ведь вопрос о прощении ставится там, где есть осуждение, обв инение и наказание; поэтому в законах об амнистии последняя обозначаетс я как своего рода прощение. В даннойглаве я ограничусь дискреционным инс титуциональным аспектом соответствующих мероприятий и оставлю для Эпи лога вопрос о смещении границы между забвением и прощением в сторону амн езии. Право помилования представляет собой привилегию правителя, которая ис пользовалась только периодически, в соответствии с волей главы государ ства. Это остаток квазибожественного права, которое приписывалось верх овной власти в лице ее субъекта — государя — и подтверждалось в эпоху т еологически-политического правления религиозным помазанием, увенчива вшим собой насильственную власть государя. Кант хорошо сказал обо всем т ом благе и зле, которые можно здесь усмотреть 32. --------------------------- 32 Кант И. Метафизика нравов, I, «Учение о праве», часть вторая, «Публичное пр аво», общие замечания, Е, «О праве наказания и помилования»: «Право помило вания... преступника — будь то смягчение наказания или полное освобожде ние от него, это самое щекотливое из всех прав суверена: оно доказывает бл еск его величия и в то же время ведет в значительной степени к несправедл ивости». И Кант добавляет: «Следовательно, он может применять это право л ишь в случае ущерба, нанесенного ему самому» (цит. по: Кант И. Собр. соч. в8 том ах. Т. 6. М., 1994, с. 373. Перевод М.И. Левиной). Совершенно иное значение имеет амнистия. Прежде всего, она объявляется в ситуациях существенных политических беспорядков, несущих угрозу граж данскому миру: гражданских войн, революционных выступлений, насильстве нных изменений политического строя, — насилия, которому амнистияпризв ана положить конец. Помимо таких чрезвычайных обстоятельств, амнистия х арактеризуется инстанцией, которая ее объявляет: в сегодняшней Франции это парламент. С точкизрения содержания, амнистия распространяется на п равонарушения и преступления, совершенные обеими сторонами в период мя тежа. В этом плане она вводит своего рода избирательный и конкретный сро к давности, под действие которогоне подпадают определенные категории п равонарушителей. Но амнистия как форма институционального забвения ка саетсясамих корней политического, а через него — наиболее глубокого и п отаенного отношения к прошлому, находящемуся под категорическим запре том. Близость — более чем фонетическая, даже семантическая — между сло вами «амнистия» и «амнезия» говорит о существовании тайного договора с отрицанием памяти, которое, как мы увидим позже, в действительности отда ляет ее от прощения, выступив вначале как его имитация. Общепризнанной целью амнистии является примирение между враждующими г ражданами, гражданский мир. Известны многие примечательные модели амни стии. Древнейшая из них,упоминаемая Аристотелем в «Афинской конституци и», содержится в знаменитом указе, изданном в Афинах в 403 г. до н.э., после побе ды демократии над олигархией Тридцати тиранов33. -------------------------- 33 Николь Лоро посвящает ему целую книгу: La Cit й divisйe. L'oubli dans la mйmoire d'Athиnes. P, 1997. Примечателен ход изложения в книге: она начинается с размышления о тесной связи между «бунтом» (stasis) и мифическим происхожден ием «Детей Ночи» в образе Эринний, богинь раздора. Анализдвижется через слои поэтического слова в направлении к принятой и провозглашенной про зе политического. Книга завершается исследованием форм «политики прим ирения» (р. 195 sq.) и ставит целью определить, какой ценой оно было оплачено, в т ерминах отрицания вытесненной основы Раздора. Исходяиз избранной мною стратегии, я буду придерживаться обратного порядка, продвигаясь от указ а об амнистии и клятвы о забвении к непреодолимой основе Гнева и «ни о чем не забывающей» Печали, по удачному выражениюавтора (р. 165). Данную формулу стоит напомнить. На деле, она носит двоякийхарактер. С одн ой стороны, это собственно указ; с другой, клятва, произносимая поименно к аждым гражданином. С одной стороны, «запрещается напоминать о зле [несча стьях]»; у грека длявыражения этого имелась одна синтагма (mn зsikakei n), обозначавшая отрицание воспоминания; с другой стороны, «я не будувспоминать о зле [нес частье]», под страхом проклятий, которые обрушатся на клятвопреступника . Здесь поражают негативныеформулировки: не вспоминать. Но вспоминание в едь отрицает что-то, отрицает забвение. Стало быть, забвение против забве ния? Забвение раздора против забвения понесенного ущерба?Именно в эти гл убины потребуется погрузиться, когда придет время. Оставаясь на поверхн ости вещей, нужно приветствоватьстремление, выраженное в декрете и в афи нской клятве. Торжественно провозглашается, что война закончена: сражен ия, о которых говорит трагедия, становятся прошлым, и о нем не следует вспо минать. На смену ему приходит проза политики. Сцену занимают представлен ия гражданина, где основополагающаяроль приписывается дружбе и даже бр атским отношениям, вопреки преступлениям, совершенным внутри семей; тре тейский суд ставится выше судебного крючкотворства, которое культивир ует конфликты под видом их разрешения; более существенно то, что демокра тия стремится забыть, что она есть власть(kratos): в своем разделенном благоду шии она хочет забыть даже о победе; отныне термин politeia, обозначающий консти туционный строй, станут предпочитать термину «демократия», несущему на себе следы власти, kratos. Короче, политика будет строиться теперь на забвении о бунте. Цену, которой оплачивается намерение не забыть о необходимости забыть, мы определим позже. Во Франции особую модель представляет собой Нантский эдикт, провозглаш енный Генрихом IV. Здесь говорится: «Статья 1: Во-первых, пусть память обо все м, что совершили обестороны с начала месяца марта 1585 г. до нашего восшестви я на престол, и в период иных предшествовавших беспорядков, и всвязи с оны ми, угаснет и умрет, как память о том, чего не происходило. Нашим генеральн ым прокурорам, равно как и инымлицам, государственным или частным, запре щается в какое бы то ни было время и по какому бы то ни было поводу упомина тьоб этом, вести судебный процесс или преследование в каком бы то ни было судебном учреждении. Статья 2: Мы запрещаем всемнашим подданным, независ имо от их происхождения и положения в обществе, вспоминать об этом, напад ать друг на друга, проявлять злопамятство, оскорблять друг друга, попрекая тем, что произошло, каковы бы ни были причина и предлог дляэтого, ссориться, спорить, браниться, обиж ать друг друга словом или действием; они должны обуздывать себя и жить со вместно в мире, как братья, друзья и сограждане, а нарушители сего будут на казаны как нарушители мира и возмутители общественного спокойствия». В ыражение «как... о том, чего не происходило» удивительно: оно подчеркивает магическую сторону операции, делающей так, как будто ничего не случилось . Изобилуют отрицания, как в Греции в период правления Фрасибула. Подчерк ивается роль языка,равно как — упоминанием о прекращении преследовани й — уголовный аспект. Наконец, трилогия «братья, друзья, сограждане» нап оминает о греческих политиках, ратовавших за примирение. Недостает клят вы, помещавшей амнистиюпод поручительство богов и угрожавшей прокляти ем, этим орудием наказания клятвопреступников. Здесь мы видим тоже стрем ление «заставить замолчать незабывающую память». Новизна состоит не в э том,а в инстанции, выносящей запрет, и в ее мотивации: именно король Франци и вмешивается в религиозную распрю и гражданскую войну между хри-стианс кими конфессиями вто время, когда конфликтующие стороны оказались несп особными противопоставить дух согласия конфессиональным столкновени ям. Государственный деятель берет здесь верхнад теологами, от имени прав а — конечно, унаследованного — властителя на великодушие, но и от имени того пониманияполитического, которое очерчивается на краю теологическ ого; как энергично утверждается в преамбуле, именно король-христианин ре шает не заново обосновывать религию, астроить государство на усовершен ствованной религиозной базе. В этом смысле следует говорить скорее не о предвосхищении морали и политики толерантности, а о «несбывшейся мечте Возрождения», в частности мечте Мишеля деЛопиталя. Совсем иной является амнистия, многократно практиковавшаяся Французск ой республикой во всех ее политических формах. Амнистия, право объявлять которую доверялось суверенному народу на его представительных собран иях, стала традиционным политическим актом 35. --------------------------- 35 Изложение мотивов законопроекта о прекращении ряда уголовных процеду р в связи с делом Дрейфуса содержит следующее заявление: «Мы просим Парл амент проголосовать, сопрягая забвение с милосердием, за судебные устан овления, которые, защищая интересы третьих лиц, не позволят страстям вно вь разжечь столь удручающий конфликт». Королевское право, заединственным исключением (право помилования), оказ ывается переданным народу: как источник позитивного права, народ правом очен ограничивать его действие; амнистия кладет конец всем ведущимся пр оцессам и приостанавливает все судебные преследования. Речь идет, конеч но, об ограниченномюридическом забвении, но играющем важную роль, поскол ьку остановка процессов равнозначна приглушению удостоверяющей функц ии памяти и утверждению о том, что ничего не происходило. Разумеется, полезно — вот точное слово — напомнить, что все совершили п реступления, положить предел завоеваниям победителей и избежать добав ления эксцессов правосудия к бесчинствам борьбы. Более всего полезно, ка к вовремена греков и римлян, вновь утвердить национальное единство при п омощи языковой церемонии, находящей продолжение в церемониале гимнов и публичных торжеств.Но не является ли недостатком этого воображаемого е динства то, что оно вычеркивает из официальной памяти примеры преступле ний, способные предохранить будущее от ошибок, совершенных в прошлом, и, л ишая общественноемнение преимуществ диссенсуса, осуждает соперничающ ие памяти на опасную потаенную жизнь? Смыкаясь, таким образом, с амнезией, амнистия выносит отношение к прошло му за пределы той сферы, где проблематика прощения могла бы благодаря ди ссенсусу найти подобающее ей место. Как же в таком случае обстоит дело с пресловутым долгом забвения? Проекц ия в будущее, если она предстает в императивной форме, столь же неуместна для забвения, сколь и дляпамяти, а кроме того, подобное требование было бы равнозначно управляемой амнезии. Если бы последняя могла привести — а э тому, к сожалению, ничто не препятствует — к упразднениютонкой линии де маркации между амнистией и амнезией, то индивидуальная и коллективная п амять лишились бы шанса наспасительный кризис идентичности, делающий в озможным новое трезвое присвоение прошлого с грузом его травмирующего опыта. Не способствуя такому присвоению, институт амнистииможет отвеча ть только замыслу насущной социальной терапии, пребывая под знаком поль зы, а не истины. В Эпилоге я скажу отом, каким образом благодаря работе пам яти, дополненной работой скорби и руководимой духом прощения, можно сохр анить в целости границу между амнистией и амнезией. Если правомерно буде т вести в этом случае речь о какой-либо формезабвения, то о такой, которая представляет собой обязанность не молчать о зле, а говорить о нем спокой но, без гнева, в тоне не распоряжения или приказа, а пожелания. Список литературы Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://ec-dejavu.ru