Полемика вокруг "Выбранных мест из переписки с друзьями" Н.В.Гоголя

Оглавление

Введение
1. Ретродирекция критического дискурса
2. Телеология критического пафоса «Выбранных мест…»
3. Приговор и «ножницы» цензуры
Заключение
Литература

Полемика вокруг "Выбранных мест из переписки с друзьями" Н.В.Гоголя

Нет, - конечно же, сам Гоголь пытался что-либо объяснить своим предельно озадаченным современникам. По словам автора «Выбранных мест…», написание сего произведения «…Предпринято именно затем, чтобы возбудить благоговенье ко всему тому, что поставляется нам всем в закон нашей же церковью и нашим правительством». Раскрывая таким образом свой авторский замысел, Гоголь тем самым поясняет, что «Выбранные места…» априори и не были рассчитаны на самые широкие читательские круги (которые они так вот враз и озадачили), но лишь на те из них, в ком еще оставалось некоторое стремленье к вышеуказанному благоговенью; либо и на те так же, в которых еще оставалась возможность это же самое попытаться «возбудить…» [2].
В обновлении своих подходов к реализации этих попыток Гоголь доходит до совершенно фантастических предположений о возможной природе этого «благоговения». В письме «О лиризме наших поэтов» Гоголь связывает «особую природу высокого лиризма» (сродни «библейскому») русских поэтов не только с их любовью к отечеству, но и с «любовью к царю» - ?? (Вспомните: «Беда стране, где раб и льстец // Одни приближены к престолу…») Литературе второй половины 1840-х годов, критике Белинского – Добролюбова – Писарева Гоголь противопоставляет «чистую… благоустроенную личность монархиста и крепостника Карамзина» (статья «Карамзин»), а также перевод (?) Жуковским «Одиссеи» Гомера как содержательную цель и как пример живописания литературой «…Величавой патриархальности древнего быта» (статья «Об Одиссее, переводимой Жуковским»), утверждающим социокультурный примат в литературе культуры титульной нации, доходя, однако, в этом утверждении до неприятных националистических нот [3], [8].
Самое интересное, что двумя годами ранее в своем письме к О.А.Смирновой (апрель 1845 года), отчетливо выражая намерение завершить «Выбранные места…» до отъезда в Палестину, сам Гоголь так характеризовал свой замысел: «Это будет небольшое произведение и не шумное по названию по отношению к нынешнему свету, но нужное для многих….» Вышло же, однако, ровно наоборот: многие пребывали в подлинном недоумении, силясь понять «нужность» «Выбранных мест…» для себя лично, а уж по поводу «шумности по отношению к нынешнему свету» более чем достаточно было сказано прежде. Так чем же все-таки замечательны «Выбранные места..» для истории критики и литературы?...
2. Телеология критического пафоса «Выбранных мест…»
Вне всякого сомнения, - в авторе «Выбранных мест…» многое изменилось по сравнению с Гоголем раннего литературно-критического периода, с этим никто не спорит, поскольку в этом отношении «Выбранные места…» говорят сами за себя. Однако, стилистическое мастерство и опыт в развитии литературоведческих, а также журналистских навыков сформировали даже внутри этого весьма неоднозначного и противоречивого произведения действительно сильные стороны Гоголя – критика [5], [7].
В одном из самых интересных и примечательных «писем» из «Выбранных мест…», - «О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности» он со страстностью, равной страстности раннего Гоголя, отстаивает свободу сценической интерпретации и вообще свободу театрального творчества, защищая их от таких, например, мракобесов, как обер-прокурор Святейшего синода граф А.П.Толстой. «Не будьте похожи на тех святошей, которые желали бы разом уничтожить все, что ни есть в свете, видя во всем одно бесовское» [5]- без тени боязни пишет Гоголь этому весьма высокому государственному мужу (Вспомните: «…А коль хотите зло пресечь, - // Собрать все книги, да и сжечь!»)
В.Г.Белинский, вконец запутавшись в такой непоследовательности автора «Выбранных мест…», написал Гоголю по этому поводу следующее: «…Они [реакционеры – авт.] развили им общее с Вами учение с большею энергиею и большею последовательностью, смело дошли до его конечных результатов, все отдали византийскому богу и ничего не оставили сатане, тогда как Вы, желая поставить по свече тому и другому, впали в противоречия… которые, с Вашей точки зрения, если б только Вы имели добросовестность быть последовательным, нисколько не могут служить ко спасению души, но много могут служить к ее погибели!» [2]. К этому блестящему замечанию воистину невозможно что-то добавить.
Из тридцати двух статей «Избранных мест…» десять посвящены их автором вопросам литературы, искусства, театра, издательского дела и литературной критики в России середины 19 века, а из этих десяти четыре «письма» имеют самое непосредственное отношение к наиболее значительному произведению Гоголя – «Мертвым душам». Неожиданно пытаясь примирить прежнего читателя «Мертвых душ» с их ярко и отчетливо выраженным обличительным пафосом, Гоголь атрибутирует паноптикум перечисленных там персонажей к феноменологии изменений «своей собственной души». Тем самым, вне всякого сомнения дезориентируя своего читателя, в то же самое время Гоголь делает там же ряд целевых, значимых и доступно выраженных замечаний по поводу своего творческого метода, основывающегося на самобытной и выработанной самим автором череде стилистических приемов и обобщений, тем самым и вопреки себе самому («позднему») раскрывая действительное художественное содержание ярчайших образов русских помещиков-крепостников, созданных им в «Мертвых душах» [5], [6].
Разжигая бледное пламя амбивалентности собственного отношения к этому произведению, Гоголь в «Выбранных местах…» пишет об этом так: они, мол, хотя и «…Ничтожные люди, однако ж, ничуть не портреты с ничтожных людей; напротив (?) в них собраны черты от тех, которые считают себя лучшими других, разумеется, только в разжалованном виде из генералов в солдаты.» Иначе говоря: персонажи «Мертвых душ» - люди дрянь, но это – дрянь собирательная и являющаяся артефактом маргинализации определенных слоев русского общества середины 19 века, - так, видимо, все это следует понимать (или нет?)…
Рассматриваемые именно в ракурсе русской литературной критики «Выбранные места…» обращают на себя внимание «письмом» с длинным авторским заголовком «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность», которая, по свидетельству самого Гоголя, далась ему наиболее тяжело, и за время своего создания переписывалась трижды, – автор писал ее «в три эпохи» своей жизни «…И вновь сожигал, и наконец теперь написал, потому именно, что она необходима… в объясненье элементов русского человека.» [4], [9].
Однако, планируемый в «письме» анализ «элементов русского человека» наталкивается у автора «письма» на целый ряд затруднений. Какие «три эпохи» своей жизни здесь Гоголь имеет в виду? - так и остается для читателей «письма» тайной за семью печатями, поскольку никаких пояснений этому в «письме» автором его не приводится. Вместо этого Гоголь прилагает все силы к тому, чтобы наиболее ярко и рельефно отразить в «письме» свое личное чувство обиды по поводу отношения официальной литературной критики (да и власти вообще) к подлинным талантам и самородкам русской поэзии (и не только ее). Вот как об этом пишет сам Гоголь: «Где вы найдете похожего на нашего Державина? Это не Гораций, не Пиндар, но европейский, означенный свободным лиризмом поэт. У него своя самородная, дикая (- ?), сверкающая поэзия, не оссиановская, не германская, не итальянская, текущая, колоссально разливаясь, как Россия. Что такое наш Фонвизин? Это не Мольер, не Шеридан, не Бомарше, не Гольдони. Юмор его не немецкий, не аглицкий, на французский. Что такое наш Жуковский?... Возьмите нашего Крылова…» и т.д. [4].
Пожалуй, что на самый главный вопрос, поставленный автором самому себе в этом «письме», ему удалось дать вполне убедительный ответ. Чередой стилистически весьма разнообразных и эмоционально весьма насыщенных экзерсисов Гоголю все же удается заставить своих читателей почувствовать национальное своеобразие великих русских поэтов от Ломоносова до Лермонтова. Вне всякого сомнения, оправдал здесь себя и дифференциальный подход, - автору удалось дать стилистически оригинальные и эмоционально яркие характеристики художественного творчества Жуковского, Державина, Фонвизина, Пушкина, которые затем в истории русской литературной критики заслуженно обрели статус классических.
Кроме того, в этом же «письме» («В чем же, наконец, существо русской поэзии…»), Гоголь касается принципиально важных особенностей развивающейся русской драматургии на примере творчества Фонвизина и Грибоедова. Обращая свое внимание на сюжетно-сценарную фабулу обеих этих произведений, Гоголь отдает должное драматургическому таланту обоих авторов, сумевших вовремя и наиболее точно, гротескно подметить те деформации социокультурного контекста, которые сопровождали развитие русского общества на протяжении всего 19 века (фактически вплоть до Чехова). Воздавая должное мастерству обоих драматургов, Гоголь пишет о них как о родоначальниках создания нового драматургического жанра – так называемой «общественной комедии» (от «Недоросля» и «Горя от ума»), столь замечательно воплощенный затем им самим в поистине бессмертном (для России) «Ревизоре». Из многочисленных аналитиков и последующих критиков «Выбранных мест…» все они практически единогласно отметили именно это «письмо» как наиболее выдающееся явление русской художественно-критической мысли 19 века [5].
Относя к хронологии создания «Выбранных мест…» те изменения, что происходят во взглядах Н.В.Гоголя на природу и особую самобытность русской литературы и драматургии периода Золотого века, следует обратить внимание на то, что основное количество вошедших в «Выбранные места…» произведений («писем») датировано 1846 годом. Вне всякого сомнения, именно этот, 1846 год оказался решающим для судьбы всего этого произведения. Несмотря на то, что замысел создания «Выбранных мест…» возник у их автора, видимо, достаточно давно, особенности его формализации оставались в самой непосредственной и тесной зависимости как от объективных обстоятельств изменения общественной жизни 1830 – 1840 годов 19 века, так и от художественных способов и приемов отражения этих новых обстоятельств в художественной литературе и на сцене. Разумеется, ни в коем случае не следует здесь сбрасывать со счетов изменение взглядов и самого Гоголя на эти процессы [3], [10].
3. Приговор и «ножницы» цензуры
Цензура оказалась безжалостна к этому творению великого русского прозаика, которое сам Гоголь в своем письме к П.Плетневу назвал «своей самой дельной книгой» [6]. Пять писем из тридцати двух были безжалостно изъяты сановным цензором, а в более чем половине остальных тем же самым были сделаны поправки (купюры), порою весьма значительные.
Все это донельзя расстроило Н.В.Гоголя. С чувством глубокой обиды он писал в своем обращении к графине Анне Виельгорской о безжалостных чиновничьих цензурных решениях, употребляя такие редкие для того времени слова, как «неправедный суд» и «чиновный произвол» [5]. Такие цензурные акты оказались для автора «Выбранных мест…» тем более обидными, что Гоголь почти весь материал неоднократно дописывал и переписывал, в том числе, - с дальним прицелом на возможные будущие цензурные правки.
В том, что это так, свидетельствовали в своих воспоминаниях и те самые друзья, «выбранные места» из писем к которым Гоголь свел воедино в это свое действительно знаковое, рубежное произведение. Как отмечалось выше, таким наиболее значимым рубежом для «Выбранных мест…» оказался 1846 год. Именно в это время Гоголь обращается к наибольшему числу своих черновиков и писем, возвращенных ему по его просьбе его многочисленными корреспондентами. Его интересует обсуждаемая тематика и сопровождающая избранные темы аргументация, - причем, не только его собственная, но и аргументация своих оппонентов. Таким образом он пытается «держать руку» на пульсе современного ему общества. К имеющейся переписке Гоголь дописывает новые главы, одни из которых представляют собой произведения чисто журналистского жанра – статьи и очерки, другие же – это действительно письма, частью к неким обобщенным адресатам (часто инкогнито); частью – к определенным конкретным лицам, некоторая часть которых намеренно скрывается автором за более или менее узнаваемыми сокращениями и номограммами. Авторский замысел постепенно формализуется и становится все более и более реальным, однако, Гоголь до самого момента публикации считает за благо оставлять этот замысел втайне от тех самых друзей, из переписки с которыми Гоголь так тщательно «выбирал места». Среди немногих, посвященных в эту тайну, был поэт Василий Андреевич Жуковский, которому Николай Васильевич осмелился зачитать до публикации два последних «письма»…
Однако, повторюсь, самым строгим «судией» «Выбранных мест…» оказались не конкретные лица, а обезличенная официальная цензура: ряд «писем» из «Выбранных мест…» подпал под вновь введенные «Правила публикации светских сочинений и переводов, заключающих в себе предметы духовные», которые автор на момент написания знать не мог. Вердикт цензора был в итоге поистине убийственен - размашистым почерком и густыми чернилами поперек всей гоголевской рукописи было начертано нижеследующее: «Не может быть напечатано, ибо понятия о Церкви Русской и духовенстве конфузны. Цензор протоиерей Тимофей Никольский. Окт. 1 – го 1846 года» [10]. На фоне казавшейся самому автору «Выбранных мест…» непоколебимой личной веры в истинность созданного им образа православного духовенства такое решение того же духовенства выглядело не иначе как издевательской и злой гримасой.
Занимавшийся опубликованием первого издания «Выбранных мест…» главред «Современника» Петр Плетнев ровно в тот же самый день, 1 октября 1846 года, обратился к сменившему Толстого на должности обер-прокурора Священного синода графу Протасову. Через две недели состоялось заседание Священного синода, на котором было вынесено компромиссное решение «Поручить Санкт-Петербургскому комитету духовной цензуры дать от себя разрешение на напечатание оных [писем – авт.] с нижеследующими изменениями, указанными…» [7] - и далее шел перечень мест, нуждающихся, по мнению синода, в изменении, сокращении и переделке. Список тот так расстроил Гоголя, что он, махнув рукой, уехал за границу из России прочь…
Заключение
История самой публикации «Выбранных мест…» по лихости и закрученности сюжетных коллизий сама по себе претендует на статус отдельного детектива. В начале декабря Гоголь пишет из Неаполя Плетневу отдельное письмо для того, чтобы тот поместил его в начале первого выпуска «Современника» за 1847 год в качестве интродукции к публикации основного материала «Выбранных мест…». Гоголь не знает, что со времени его «расстроенного отъезда» Плетнев по экономическим причинам отказался от продолжения издания «Современника» и передал все права на это издание Некрасову и Панаеву, которые решили возобновить его при активнейшем участии В.Г.Белинского. Последний не разделял «ренегатский» пафос «Выбранных мест…» и откат Гоголя на позиции «официальной народности», с которой, в отличие от Гоголя, Белинский всю свою сознательную жизнь непримиримо боролся.
В связи с вышеизложенным и речи не могло быть о том, чтобы печатать в новом «Современнике» все эти материалы Гоголя. Новые издатели вместо того принимают неожиданное решение, и публикуют письмо «раннего» Гоголя десятилетней давности (1836 года), тем самым осуществив на практике все то, что тот, «ранний» Гоголь требовал от «Современника»…
Подводя итог и оценивая то значение, которое оказали «Выбранные места…» на ментальность русского читателя середины 19 века, в первую очередь следует отметить, что этой публикацией очевидно был расширен спектр восприятия социальной реальности, расширен кругозор читателя «Выбранных мест…», которому автор преподал свое видение общественных изменений в плане тех идей, которые сам Гоголь полагал для русского общества того времени исторически прогрессивными. Как отмечали многие позднейшие исследователи русской критики и русской журналистики того времени, автор «Выбранных мест…» взывал в своих «письмах» прежде всего к гражданским чувствам и патриотизму своего потенциального читателя.