Евгений Онегин свободный роман в стихах. Особенности жанара

СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
1. ИЗ ИСТОРИИ СОЗДАНИЯ РОМАНА «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
2. «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» - ПЕРВЫЙ РЕАЛИСТИЧЕСКИЙ РОМАН В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
3. О ПОЭТИКЕ РОМАНА В СТИХАХ
4. ХУДОЖЕСТВЕННОЕ СВОЕОБРАЗИЕ «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА»
5. ЖАНРОВОЕ СВОЕОБРАЗИЕ РОМАНА В СТИХАХ
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Евгений Онегин свободный роман в стихах. Особенности жанара

Следующая особенность жанра «романа в стихах» — «собранье пестрых глав». Она предполагает широкие возможности ввода все новых и новых тем и мотивов; неистощимое разнообразие инто­наций, оттенков авторской точки зрения на то, что изображается в романе.
Наконец, еще одно свойство пушкинского «романа в сти­хах» — глубина и емкость изображения жизни, сочетающаяся с «безыскусностью» художественного воплощения. Эта особенность «Евгения Онегина» выступает в неисчерпа­емом богатстве содержания романа, в ясности композиционного решения, в естественности поведения героев.
В романе Пушкина все названные жанровые особенности теснейшим образом взаимосвязаны и могут быть вычленены ус­ловно для удобства их анализа.
Композиция «Евгения Онегина» строится в соответствии с его жанровой природой. Рассмотрим функцию некоторых ее компо­нентов: сюжет, авторские отступления, заглавие, посвящение, главы и эпиграфы к ним, примечания, фрагмент «Отрывки из путешествия Онегина».
Основу композиции «Евгения Онегина» составляет повест­вование о героях романа, т.е. его сюжет, обогащенный системой авторских отступлений, причем сюжет и авторские отступления настолько органически взаимосвязаны, что при изъятии одного из этих компонентов роман немедленно распадается. Главная сюжетная линия: Онегин — Татьяна. Она заключает в себе наи­более значительную часть объема романа (вторая — пятая, седьмая и восьмая главы).
Сюжет в «Евгении Онегине» предельно прост. Его конструк­тивную основу составляют два любовных объяснения героев. Простота схемы сюжета давала Пушкину простор при решении вопроса о том, какой художественный материал и в каком объеме поместить между этими двумя сюжетными вехами. В про­цессе работы над произведением в случае необходимости автор мог увеличить или, наоборот, уменьшить количество крупных сюжетных звеньев, отодвинув сюжетные вехи друг от друга либо сблизив их.
Так, из истории создания «Евгения Онегина» известно, что Пушкин вынужденно опустил два сюжетных звена: путешествие Онегина по России и «одесские строфы» о жизни Пушкина на юге, равные по объему текста целой главе. И при этом, организация «Евгения Онегина» не разрушилась в силу строфического по­строения романа и относительной свободы сюжетного развития.
Особенность сюжета «Евгения Онегина» в том, что эпизоды, его составляющие, почти не требуют личных контактов героев. Они внутренне замкнуты, не предполагают немедленного вы­хода за пределы сюжетного звена: письмо Татьяны, проповедь Онегина, сон Татьяны, письмо Онегина, отповедь Татьяны. Они и тематически, и композиционно оформляются в виде фрагмен­тов стихотворного текста (онегинская строфа). А это позволяет автору, развивая действие, сохранить в то же время заданную динамику рассказа, вводить другие эпизоды-фрагменты («Вперед, вперед, моя исторья!») или исключать их из текста по тем или иным соображениям.
Таким образом, специфика сюжета в «Евгении Онегине» как романа в стихах обусловлена свойствами стихотворной речи и строфической организации словесного материала.
4. ХУДОЖЕСТВЕННОЕ СВОЕОБРАЗИЕ «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА»
«Евгений Онегин» — трудное произведение. Самая легкость стиха, привычность содержания, знакомого с детства читателю, как ни странно, создают добавочные трудности в понимании пушкинского романа в стихах.
Иллюзорное представление о «понятности» произведения скрывает от сознания современного читателя огромное число непонятных ему слов, выражений, фразеологизмов, имен, намеков, цитат.
Особенность и значение «Евгения Онегина» не только в том, что были найдены новый сюжет, новый жанр и новый герой, но и в новаторском отношении к художественному слову. Изменилось самое понятие художественного текста. Роман в стихах — жанр, который автор отделяет и от традиционного прозаического романа, и от романтической поэмы.
«Евгений Онегин» отличается особой манерой, воссоздающей иллюзию непринужденного рассказа. «Забалтываюсь до нельзя», — говорит автор. Эта манера связывалась в сознании Пушкина с прозой («проза требует болтовни»). Однако эффект простоты авторского повествования создавался исключительно сложными поэтическими средствами. Переключение интонаций, игра точками зрения, система ассоциаций, реминисценций и цитат, стихия авторской иронии — все это создавало исключительно богатую смысловую конструкцию. Простота была кажущейся и требовала от читателя высокой поэтической культуры.
«Евгений Онегин» опирался на всю полноту европейской культурной традиции: от французской психологической прозы XVII — XVIII в.в. до романтической поэмы, также на опыты «игры с литературой» от Стерна до «Дон Жуана» Байрона [50, 93]. Однако чтобы сделать первый шаг в мировой литературе, надо было произвести революцию в русской. И не случайно «Евгений Онегин» — бесспорно, самое трудное для перевода и наиболее теряющее при этом произведение русской литературы.
Одновременно «Евгений Онегин» был итогом всего предшествующего пушкинского пути. Поэма «Кавказский пленник» и романтические элегии подготовили тип героя; «Руслан и Людмила» — контрастность и иронию стиля; дружеские послания — интимность авторского тона.
Поэтическое слово «Евгения Онегина» одновременно обыденно и неожиданно. Обыденно, так как автор отказался от традиционной стилистики: «высокие» и «низкие» слова уравнены как материал. Оставляя за собой свободу выбора любого слова, Пушкин позволяет читателю наслаждаться разнообразием речи, в которой есть и высокое, и простое слово.
Контрастное соположение слов, стихов, строф и глав, разрушение всей системы читательских ожиданий придают слову и тексту «Евгения Онегина» краски первозданности. Неслыханное дотоле обилие цитат, реминисценций, намеков до предела активизирует культурную память читателя. Но на все это накладывается авторская ирония. Она обнажает условность любых литературных решений и призвана вырвать роман из сферы «литературности», включить его в контекст «жизни действительной». Все виды и формы литературности обнажены, открыто явлены читателю и иронически сопоставлены друг с другом, условность любого способа выражения насмешливо продемонстрирована автором. Но за разоблаченной фразеологией обнаруживается не бездонная пустота романтической иронии, а правда простой жизни и точного смысла.
В романе постоянно идет диалог автора с читателем. Вот, к примеру, авторское обращение к читателю в четвертой главе, открывающееся словами: «Вы согласитесь, мой читатель...» Этот эпизод романа отмечен острой иронией, переливами комической экспрессии: от притворного добродушия вначале доя ядовитой насмешки в конце. Авторская мысль и слово как бы проникают здесь в чужую жизненную позицию, чтобы в итоге довести все до комического абсурда. Исследуется «житейский опыт — ум глупца»:
Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель;
Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство,
Хотя людей недоброхотство
В нем не щадило ничего:
Враги его, друзья его
(Что, может быть, одно и то же)
Его честили так и сяк.
Пушкинская мысль берет свой разбег с нарочитого парадокса — отождествления «врагов» и «друзей». Далее следует несколько иронических строк в адрес «друзей». И вдруг автор как бы оглядывается на собеседника:
А что? Да так. Я усыпляю
Пустые, черные мечты.
Этот авторский жест несет в себе энергию живого разговорного слова. И далее в ходе иронической беседы с читателем возникает эпизод с абсолютной серьезностью тона. Автор выражает неистовый гнев, глубоко личный в своих истоках, но и понятный каждому по его собственному опыту:
Я только в скобках замечаю,
Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой,
В кругу порядочных людей,
Без всякой злобы и затей,
Не повторил стократ ошибкой...
Примечательно, что авторское высказывание завершается иронически, но уже словами и интонациями «друзей»:
А впрочем, он за вас горой:
Он вас так любит... как родной!
Вот только небольшой пример многоплановости авторского диалога с читателем в свободном романе.
Современная автору критика не разглядела в романе его новаторского содержания. Это произошло потому, что в «Евгении Онегине» нет традиционных жанровых признаков: начала, конца, традиционного сюжета и привычных героев. Уже в конце 1-й главы поэт, как бы опасаясь, что читатель не заметит противоречивости характеристик, заявил: «Пересмотрел все это строго; / Противоречий очень много, / Но их исправить не хочу». Таким образом, противоречие как принцип построения «пестрых глав» Пушкин положил в основу художественной идеи романа.
На уровне характеров это дало включение основных персонажей в контрастные пары, причем антитезы Онегин — Ленский, Онегин — Татьяна, Онегин — Зарецкий, Онегин — автор и др. дают разные и порой трудно совместимые облики заглавного героя. Более того, Онегин разных глав предстает перед нами в разном освещении и в сопровождении противоположных авторских оценок. Да и сама авторская оценка дается как целый хор разных голосов [40, 152].
Гибкая структура онегинской строфы позволяет такое разнообразие интонаций, что, в конце концов, позиция автора раскрывается не какой-либо одной сентенцией, а всей системой оценок. Так, например, категорическое осуждение героя в седьмой главе, данное от лица повествователя, чей голос слит с голосом Татьяны, «начинающей понимать» загадку Онегина («подражанье, ничтожный призрак», «чужих причуд истолкованье...»), почти дословно повторено в 8-й, но уже от лица «самолюбивой ничтожности», «благоразумных людей», и опровергнуто всем тоном авторского повествования. Но, давая новую оценку героя, Пушкин не отменяет и старой. Он предпочитает сохранить и столкнуть обе. Так, например, в характеристиках Татьяны находим явное противоречие: «русская душою», «она по-русски плохо знала... / И изъяснялася с трудом / На языке своем родном».
Пушкин, таким образом построив текст, дает понять читателю, что жизнь принципиально не вмещается в литературу. И действительно, реальная жизнь таит в себе неисчерпаемые возможности и бесконечные варианты. Поэтому автор не дал сюжету однозначного развития, хотя и вывел в своем романе основные типы русской жизни. Это, с одной стороны, Онегин — тип «русского европейца», человека ума и культуры и одновременно денди, томимого пустотой жизни; и с другой стороны, Татьяна — русская женщина, связавшая народность чувств с европейским образованием, а прозаичность светского существования — с одухотворенностью всего строя жизни.
Пушкин оборвал роман, «не договорив» сюжета. Он не хотел неисчерпаемость жизни сводить к завершенности литературного текста. Но в "Евгении Онегине" он создал не только роман, но и формулу русского романа. Эта формула легла в основу всей последующей традиции русского реализма. Скрытые в ней возможности исследовали и Тургенев, и Гончаров, и Толстой, и Достоевский.
5. ЖАНРОВОЕ СВОЕОБРАЗИЕ РОМАНА В СТИХАХ
В ноябре 1823 года Пушкин пишет Вяземскому: «Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разница! Вроде Дон-Жуана». Итак, ему приходится овладевать новою формой поэтического повествования. На мысль о возможности этой новой формы навело его изучение Байронова «Дон-Жуана», в котором она не осуществлена, но уже намечена.
Что «Евгений Онегин» - роман в стихах, об этом автор объявляет в заглавии и не раз упоминает в самом тексте произведения. На это уже указывает и разделение последнего на «главы», а не «песни», вопреки давнему обычаю эпических поэтов и примеру Байрона. «Роман в стихах» - не просто поэма, какою до сих пор ее знали, а некий особый вид ее, и даже некий новый род эпической поэзии: поэт имеет право настаивать на своем изобретении. Изобретена им для его особой цели и новая строфа: октавы «Дон-Жуана» приличествуют романтической поэме, не роману.
В самом деле, «Евгений Онегин» - первый и, быть может, единственный «роман в стихах» в новой европейской литературе. Говоря это, мы придаем слову «роман» то значение, какое ныне имеет оно в области прозы. Иначе разумел это слово Байрон, для которого оно звучало еще отголосками средневековой эполиры: присоединяя к заглавию «Чайльд-Гарольда» архаический подзаголовок «a romaunt», он указывает на рыцарскую генеалогию своего творения. Пушкин, напротив, видел в романе широкое и правдивое изображение жизни, какою она представляется наблюдателю в ее двойном облике: общества, с его устойчивыми типами и нравами, и личности, с ее всегда новыми замыслами и притязаниями [23, 77].
Эта направленность к реализму совпадала с выражающим дух нового века, но в двадцатых годах еще глухим тяготением европейской мысли, утомленной мечтательностью и чувствительностью. Пушкин не только отвечает на еще не сказавшийся определительно запрос времени, но делает и нечто большее: он находит ему образ воплощения в ритмах поэзии, дотоле заграждавшейся в своих строгих садах (кроме разве участков, отведенных под балаганы сатиры) от всякого вторжения низменной действительности, и тем открывает новые просторы для музы эпической.
Преодоление романтизма, которому Пушкин в первых своих поэмах принес щедрую дань, сказывается в объективности, с которой ведется рассказ о происшествиях, намеренно приближенных к обиходности и сведенных в своем ходе к простейшей схеме. Сказывается оно и в значении изображенных участей. Татьяна - живое опровержение болезненного романтического химеризма. В Онегине обличены надменно самоутверждающееся себялюбие и нравственное безначалие - те яды, которые гонящаяся за модой блистательная чернь успела впитать в себя из гениальных творений, принятых за новое откровение, но в их последнем смысле не понятых.
Вчерашний ученик и энтузиаст уже готов объявить себя отступником. Впрочем, учеником еще надолго остается. Порою почти Пушкин подражает своенравным отступлениям рассказчика фантастических похождений Дон-Жуана: эти отступления, правда, служат у Пушкина его особенной, тонко рассчитанной цели, но они нравятся ему непринужденною и самоуверенною позой, отпечатком Байронова дендизма. Учится он у Байрона и неприкровенному реализму, но опять с особым расчетом, намереваясь дать ему другое применение и вложить в него совсем иной смысл. Натурализм Байрона, насмешливый и подчас цинический, остается в круге сатиры, корни же свои питает в так называемой «романтической иронии», болезненно переживаемом сознании непримиримого противоречия между мечтой и действительностью. Пушкин, напротив, привык невзначай заглядеться, залюбоваться на самую прозаическую, казалось бы, действительность; сатира отнюдь не входила в его планы, и романтической иронии был он по всему своему душевному складу чужд.
Во многом разочарованный и многим раздраженный, вольнолюбивый и заносчивый, дерзкий насмешник и вольнодумец, он, в самом мятеже против людей и Бога, остается благодушно свободен от застоявшейся горечи и закоренелой обиды. К тому же не был он ни демиургом грядущего мира, ни глашатаем или жертвою мировой скорби. Над всем преобладали в нем прирожденная ясность мысли, ясность взора и благодатная сила разрешать, хотя бы ценою мук, каждый разлад в строй и из всего вызывать наружу скрытую во всем поэзию, как некоторую другую и высшую, потому что более живую жизнь. Его мерилами в оценке жизни, как и искусства, были не отвлеченные построения и не самодержавный произвол своего я, но здравый смысл, простая человечность, добрый вкус, прирожденный и заботливо возделанный, органическое и как бы эллинское чувство меры и соответствия, в особенности же изумительная способность непосредственного и безошибочного различения во всем - правды от лжи, существенного от случайного, действительного от мнимого.
Байрон открыл Пушкину неведомый ему душевный мир - угрюмый внутренний мир человека титанических сил и притязаний, снедаемого бесплодной тоской. Но то, что в устах британского барда звучало личною исповедью, для русского поэта было только чужим признанием, посторонним свидетельством [17, 129].
Далекий от мысли соперничать с «певцом гордости» в его демоническом метании промеж головокружительных высот и мрачных бездн духа, Пушкин, выступая простым бытописателем, уменьшает размеры гигантского Байронова самоизображения до рамок салонного портрета: и вот, на нас глядит, в верном списке, один из рядовых люциферов обыденности, разбуженных львиным рыком великого мятежника, - одна из бесчисленных душ, вскрутившихся в урагане, как сухие листья. «Молодой приятель», «причуды» которого поэт решил «воспеть» (на самом деле, он просто его исследует), - человек недюжинный, по энергии и изяществу ума его можно даже причислить к людям высшего типа; но, расслабленный праздною негой, омраченный гордостью, обделенный, притом, даром самопроизвольной творческой силы, он беззащитен против демона тлетворной скуки и бездеятельного уныния.
Столь беспристрастный портрет и столь вглядчивый анализ едва ли могут составить предмет поэмы; зато они дают вполне подходящую тему для одного из тех романов, в которые сам Онегин, будь то из самодовольства или из самоучительства, гляделся, как в зеркало, - одного из романов, «в которых отразился век и современный человек изображен довольно верно»... Так в незамысловатый светский рассказ, анекдотическая фабула которого могла бы в восемнадцатом веке стать сюжетом комедии под заглавием, например, «Урок Наставнику», вмещается содержание, выражающее глубокую проблему человеческой души и переживаемой эпохи.
«Дон-Жуан» Байрона, очередной список его самого в разнообразных и ослепительных по богатству и яркости фантазии маскарадных нарядах, есть произведение гениальное в той мере, в какой оно субъективно. Автору чужда та объективная и аналитическая установка, которая обратила бы романтическую поэму в роман. «Дон-Жуан» еще не был «романом в стихах», каким стал впервые «Онегин». С другой стороны, «Беппо» Байрона, другой образец Пушкина, есть стихотворная новелла, написанная, как на то указывает сам автор, по итальянским образцам. Последние не остались неизвестными и Пушкину: светский день Евгения (в первой главе) рассказан под впечатлением «Дня» Парини [45, 115].
Есть еще и другой, прямой признак принадлежности «Онегина» к литературному роду романа. Поэт не ограничивается обрисовкой своих действующих лиц на широком фоне городской и деревенской, великосветской и мелкопоместной России, но изображает (что возможно только в романе) и постепенное развитие их характеров, внутренние перемены, в них совершающиеся с течением событий: достаточно вспомнить путь, пройденный Татьяной.
Лирические, философические, злободневные отступления в «Дон-Жуане» всецело произвольны; у Пушкина они подчинены объективному заданию реалистического романа. Поэт выступает приятелем Евгения, хорошо осведомленным как о нем самом, так и о всех лицах и обстоятельствах случившейся с ним истории; ее он и рассказывает друзьям в тоне непринужденной, доверчивой беседы [51, 165]. И так как, особенно в романе, хотящем оставить впечатление достоверного свидетельства, рассказчик должен не менее живо предстать воображению читателей, чем сами действующие лица, то Пушкину, для достижения именно объективной его цели ничего другого не остается, как быть наиболее субъективным: быть самим собою, как бы играть на сцене себя самого, казаться беспечным поэтом, лирически откровенным, своевольным в своих приговорах и настроениях, увлекающимся собственными воспоминаниями порою до забвения о главном предмете. Но - чудо мастерства - в этом постороннем рассказу и отдельно от него привлекательном обрамлении с тем большею выпуклостью и яркостью красок, с тем большею свободой от рассказчика и полнотой своей самостоятельной, в себя погруженной жизни выступают лица и происшествия.
И, быть может, именно эта мгновенная, трепетная непосредственность личных признаний, какой-то таинственною алхимией превращенная в уже сверхличное и сверхвременное золото недвижной памяти, являет предка русской повествовательной словесности столь неувядаемо и обаятельно свежим, более свежим и молодым, чем некоторые поздние его потомки.