Реферат на книгу: Бек У. "Общество риска: На пути к другому модерну", М., 2000

ПЛАН

Введение
1. От модернизации к постмодернизму
2. Место труда и профессии в новом образе жизни
Заключение
Литература

Реферат на книгу: Бек У. "Общество риска: На пути к другому модерну", М., 2000

«Однако эти социальные угрозы и их культурный и политический потенциал - только одна сторона общественного риска. Другая сторона попадает в поле зрения, если в центр рассмотрения поставить имманентно присущие индустриальному обществу противоречия между модерном и его противоположностью. С одной стороны, вчера, сегодня и на все времена контуры индустриального общества набрасывались как контуры общества больших групп населения - классов или социальных слоёв. С другой, классы по-прежнему зависят от значимости социальных классовых культур, которые в ходе модернизации послевоенной ФРГ, общества всеобщего благоденствия, были как раз поколеблены в своих унаследованных ценностях» (глава III).
Однако мы и сейчас видим, что происходящие изменения не всегда четко вписываются в классические модели модернизации и постмодернизма.
В целом постмодернизм – это тенденции, проявившиеся преимущественно в западной историографии (как и в культурной практике и самосознании) конца XX – начала XXI в., связанные со сменой познавательной парадигмы и пересмотром интеллектуальных традиций, низвержение позиций субъекта в истории как центра и источника системы представлений.
В рамках постмодернистских теорий (в том числе и теории общества риска У.Бека), провозгласили догмат крайнего субъективизма, место субъекта занимают разнообразные безличные структуры. Они выражает идеи исторической исчерпанности феномена авторства и смыслового толкования текстов, что приводит к описательности, познавательному нигилизму и научному скептицизму («получить достоверную картину исторической жизни нельзя»). Вместо вопроса «Куда движется человеческое общество?» ставится вопрос «Как оно существует сейчас?», а среди главных научных задач ставится методологическая проблема выявления смысла. Чаще всего эти теории отрицают линейное развитие в истории.
Иными словами, население рассматривается как социальный актор, участвующий в процессе выработки знания о «месте» и для «места», в формировании культуры «места», и сверх того - как партнер высокой науки в процессе научного производства. Это означает, что местное население является носителем культуры и обладает знаниями и ноу-хау, существенными для разработки научных доктрин и практических рекомендаций. Методологически данное утверждение соответствует базовому принципу социологии социального знания: «следуй за актором». Поэтому экологические страхи и озабоченность местного населения ошибочно трактовать как «эмоции», «ложное восприятие» или как феномен толпы, «митинговщины». Они представляют собой важный источник познания социального мира, в котором мы живем. В частности, изучение этих эмоций позволяет понять местные конструкции смыслов повседневной жизни. «Технические эксперты по рискам заблуждаются относительно эмпирической достоверности своих имплицитных оценочных предпосылок, а именно относительно предпосылок того, что представляется населению приемлемым, а что нет».6
В более узком смысле локальное знание - это самосохранительная реакция местного населения на утилитаристскую (потребительскую) тенденцию современной модернизации. Когда принцип «коллективной безответственности» (по выражению Ульриха Бека) господствует, это население вынуждено само быть адвокатом среды своего жизнеобеспечения и ее безопасности. Но чтобы его голос был услышан, оно вынуждено либо объединяться в гражданские инициативы или общественные движения, либо вступать во взаимодействие с уже действующими экологическими и другими общественными организациями. Значит, экологические инициативы и движения - важнейший механизм производства социально-экологического, в том числе локального, знания.7
По мнению антиглобалистов, глобализация усиливает экономический разрыв между Севером и Югом и различные формы неравенства внутри общества. Так, У.Бек полагает, что логика рынка зачастую сводится к экономическому росту, не сопровождаясь экономическим развитием, игнорируя понятия равенства и экономической справедливости, необходимые для политики международного распределения.
Например, Мари-Клод Смоут рассматривает очевидные издержки глобализации на примере решения экологических проблем. Она полемизирует с Ульрихом Беком и отвергает его концепцию одинаковых для всех стран последствий экологического риска. Смоут полагает, что, напротив, эти риски углубляют неравенство между и внутри стран, создавая новые, так как степень подверженности им у разных государств – различная. Пытаясь выработать подходы к пониманию процесса глобализации, следует исходить из того, что социально-экономическое неравенство – это не стабильное, а динамично развивающееся явление. Глобализация представляет собой процесс, который усиливает иерархичность и вытесняет участвующих в нем субъектов, а динамика мирового развития находит в этом новые импульсы и обретает свою законность.
Очевидно, что глобализация экономики требует защиты глобальной экосистемы, являющейся всеобщим достоянием, что, в свою очередь, зависит от международного сотрудничества всех заинтересованных государств, международных организаций, фирм экспертов, населения и т.п. Учитывая растущую “неуправляемость” отдельных государств, необходимо установить глобальные принципы управления внешней средой, основанные на надтерриториальности коллективного (общественного) интереса. Чтобы создать новые правила, делая акцент на взаимозависимость субъектов, очень сложно привлечь всех их к участию, тем более в рамках государственной деятельности, оптимальной для решения глобальных экономических задач.8
Политическая экология, к счастью, остается до сих пор маргинальной, поскольку еще не уловила ни своей политики, ни своей экологии. Она думает, что говорит о Природе, о Системе, об иерархической Тотальности, о мире без человека, о надежной Науке, и именно эти слишком упорядоченные высказывания и делают ее маргинальной, тогда как отдельные высказывания о ее практике, возможно, позволили бы ей достичь наконец политической зрелости, если бы она только смогла уловить их смысл.
Политическую экологию можно характеризовать не через кризис природы, но через кризис объективности. Объекты, свободные от риска, «гладкие» объекты, к которым мы были приучены до сих пор, уступают место рискованным присоединениям, «запутанным» объектам. «Когда мы отвыкли от понятия природы, попробуем охарактеризовать различия между старыми объектами и новыми…У объектов, свободных от риска, были четыре основные характеристики, которые позволяли узнавать их с первого взгляда. Прежде всего, произведенный объект имел отчетливые границы, четко определенную сущность, легко опознаваемые свойства. Он, бесспорно, принадлежал миру вещей, миру, сделанному из устойчивых, упрямых сущностей, определенных строгими законами причинности, эффективности, рентабельности, истины. Затем, как только работа над объектом завершалась, исследователи, инженеры, руководители, предприниматели и технологи, которые задумывали, производили и запускали эти объекты на рынок, делались невидимыми. Научная, техническая и производственная деятельность оставалась вне поля зрения. Далее, этот объект, лишенный риска, разумеется, приводил к каким-то ожидаемым или неожиданным последствиям, которые, однако, всегда мыслились в форме воздействия на другой мир, состоящий из сущностей, более сложно поддающихся определению и обозначающихся такими неопределенными словами, как «социальные факторы», «политические измерения» или «иррациональные аспекты». В соответствии с мифом о платоновской пещере, свободный от риска, принадлежащий старому конституционному порядку объект напоминал упавший метеор, поражающий социальный мир извне, мир, являющийся его целью. Наконец, некоторые из этих объектов, иногда по прошествии многих лет, могли стать причиной незамечаемой опасности и даже настоящих катастроф. Однако эти неожиданные следствия и даже эти катастрофы никогда не оказывали воздействия на первоначальное определение объекта, на его границы, на его сущность, поскольку эти следствия всегда принадлежали миру, который не был соразмерен миру объектов, - миру непредсказуемой истории, хаоса, политического и социального беспорядка. В противоположность воздействиям, которые, несмотря ни на что, можно было бы проследить, катастрофические последствия не имели никакого обратного действия на ответственность объектов или их определение; они никогда не могли служить уроком своим создателям, чтобы последние оказались способными, спустя какое-то время, изменить их свойства».9
Именно так интерпретирует Латур выражение «общество риска», ставшее популярным благодаря книге Ульриха Бека. «Искусственное производство уверенностей» - гладких объектов сменяется тем, что он называет «искусственным производством неуверенностей». Бек, конечно, имеет в виду не то, что сегодня уровень риска больше, чем вчера, но то, что последствия присоединяются к объектам так, как это было запрещено модернизмом. Рискованное присоединение - это «гладкий объект», к которому наконец-то добавляются связанные с ним риски, его производители, потребители, череда судебных дел и юридических проблем.10
Павел Тищенко, развивая мысли Ульриха Бека о «втором модерне», видит в размывании границ между наукой и искусством в условиях растущей неопределенности будущего проявление безответственности.
В рецензируемой и ряде других книг У.Бек усиливает взаимосвязь между внутриполитической и международной сферами; надежные убежища внутренней жизни обществ более не могут быть отгорожены от различных источников риска. Ничто не свидетельствует об этом более ярко, чем события 11 сентября, которые в наибольшей мере заставили почувствовать глобальную природу новых рисков. Источник этих рисков - не один лишь терроризм; они распространяются на целый ряд типов экономической и социальной деятельности. После 11 сентября экономический обвал Аргентины, вслед за кризисами в Восточной Азии, России, Бразилии и Турции, обнаружил глубину экономического риска в новой глобальной политической экономии. И это не все: следует также принять во внимание такие хорошо знакомые проблемы, как изменение климата, глобальные эпидемии (опасность которых вновь подчеркнута паникой по поводу антракса), глобальные перемещения людей и транснациональные криминальные сети.
В терминах аргументации социального теоретика У. Бека, эти явления, вполне возможно, являются признаками сдвига в сторону все более глобального общества риска. Но они явно являются и чем-то большим. Во-первых, надо понимать, что эти новые риски произрастают из определенной констелляции экономических и социальных интересов. Это изменение в понимании риска должно быть помещено в контекст глобализации и трансформации капитализма, которые стали очевидными за прошедшие два десятилетия. Как точно подметил Дэвис, мы живем в век «глобализации страха», простирающейся от ощущения индивидуальной небезопасности до действий общественных сил. Короче говоря, нам необходимо признать не просто усиление риска и страха, но специфическое проявление этого усиления в условиях глобализации.
Во-вторых, и это важнее, мы должны понять, как эти новые формы риска были превращены в новую политику страха. В самом деле, с усилением новых страхов перед глобализацией правительства отдельных стран обратились к безопасности как ключевой составляющей своей политической практики. Сам риск становится элементом политического процесса.11
2. Место труда и профессии в новом образе жизни
Труд и профессия, пишет в “Обществе риска” Ульрих Бек, в ХХ веке сделались “осью образа жизни” западного человека. “Еще в детстве, целиком находясь внутри семьи, подрастающий человек на примере отца узнает, что профессия есть ключ к миру. Впоследствии на всех этапах социальное образование остается соотнесено с не существующей в нем “потусторонностью” профессии. Зрелость уже полностью проходит под знаком наемного труда, и не только ввиду того, что определенное время человек отдает непосредственно труду, но и ввиду того, что он “перерабатывает” его или же планирует во внерабочее время — до и после. Даже “старость” определяется через неучастие в профессиональной деятельности”.12
Наиболее ярко, делится своими наблюдениями Бек, то исключительное значение, которое приобретает наемный труд в жизни современного человека, проявляется в ситуации, когда двое незнакомых людей при встрече спрашивают друг друга: “Кто вы?” — и в ответ называют не хобби, не религиозную или национальную принадлежность, не философскую или политическую доктрину, приверженцами которой являются, а профессию или место работы. “Профессия служит обоюдным идентификационным шаблоном, посредством которого мы оцениваем людей, ею “обладающих”, в их личных потребностях, способностях, экономическом и социальном статусе”.13
Бек утверждает — довольно категорично и, кажется, безосновательно, — что обществу “стандартизированной занятости” скоро придет конец. Формальный и неформальный труд, работа по найму и безработица, по его мнению, в будущем “сплавятся” в совершенно новую систему более гибких, множественных и плюральных форм неполной занятости. Но в любом случае, отмечает он, было бы удивительно и абсурдно (а именно это и происходит сегодня) ставить знак равенства между конкретным индивидуализированным субъектом и профессией, которой он “обладает”, ведь тогда индивид, скрывающийся за своей профессией и как бы растворяющийся в ней, из “обладателя” превращается в “обладаемого”. Неслучайно это ключевое слово в цитированном выше фрагменте взято в кавычки: на самом деле, более правильно было бы сказать, что в панлейбористском обществе не человек обладает профессией, а профессия — человеком. Приобретая профессию (а вместе с ней определенный более или менее гарантированный доход и социальный статус), индивид утрачивает себя. Его сознание, его представления о мире, идеалы и ценности оказываются интериоризацией внешних требований и запросов. Таким образом человек адаптируется к среде, к условиям бытия, от него никак не зависящим. В качестве “профессионала”, он выходит на рынок труда, выставляет себя, словно товар, на продажу. И — как со всяким другим товаром — рынок решает, сколько стоят те или иные человеческие качества, умения и черты характера, и даже определяет само их существование. Если качества, которые может предложить человек, не пользуются спросом, то он оказывается совершенно лишним на рынке труда, и само его существование как индивидуализированного субъекта ставится под вопрос; точно так же товар, который нельзя продать, не представляет рыночной ценности, хотя и обладает потребительной стоимостью.
Уверенность человека в себе, его самоуважение и “чувство идентичности” превращаются лишь в отражение того, что думают о нем и чего от него ждут другие люди. У самого человека нет никакой уверенности в собственной ценности, не зависящей от его профессиональной востребованности и рыночного успеха. Если на него есть спрос, то он считает себя “кем-то”; если же он не востребован и обойден вниманием — он и в собственных глазах попросту никто.
В наше время общераспространенным является негативно-пренебрежительное отношение к людям “без дела” — социопатическим личностям, уклоняющимся от труда и культивирующим “свободный образ жизни”, а также к тем, кто, в свою очередь, критически или же просто равнодушно относится к профессиональной деятельности, которой им приходится заниматься, и кто всеми возможными способами пытается оградить себя от нее. Таких людей называют лентяями, бездельниками и тунеядцами. Профессиональная деятельность идеализируется и отождествляется с “жизнедеятельностью вообще” — и ей противопоставляется “бездеятельность” как пассивная незанятость и пустое времяпрепровождение человека, не вовлеченного в трудовой процесс. Однако это представление в корне ошибочно. В действительности самым бездеятельным, бессмысленным и пустым — как правило и в подавляющем большинстве случаев — оказывается времяпрепровождение homo faber’а, которое на самом деле (что бы ни утверждали и как бы ни пытались завуалировать данное обстоятельство идеологи панлейборизма) только расстраивает и рутинизирует жизнь человека, парализует его активность и отвлекает от решения экзистенциальных задач.14 Идея отмены труда кажется утопичной, но только на первый взгляд. В действительности никакие объективные факторы, кроме социальной апатии наемных рабов и коллективного суеверного страха перед реформами, не препятствуют трансформации нынешней системы организации производства в пост-лейбористскую экономику.
Таким образом, на смену господствующей экономической мотивации жизнедеятельности, естественной для человека труда, должна прийти пост-материалистическая ориентация на продуктивное, но не целерациональное действие, предполагающая абстрагирование от экономического интереса. Логике профессионализма — теории и идеологии наемного рабства — следует противопоставить интуицию и здравый смысл просвещенного дилетантизма.
Критика идеи отмены труда базируется на ошибочном отождествлении бездеятельности и незанятости. Утверждается, будто альтернативой труда может быть только праздное и бездеятельное времяпрепровождение лишенного связи с реальностью человека.
В широком смысле созидательно-трудовая активность (действительно, не имеющая ничего общего с “чистой свободой выбора и произволом поведения”) составляет сущность существования-человека-в-мире. Задача заключается как раз в том, чтобы обеспечить возможность экзистенциальной активности чело еловека, его неотчужденной осмысленной жизнедеятельности, — и отмена внешнего (принудительного) труда является непременным условием этого. За пределом репрессивного мира наемного рабства депрофессионализированный индивид, избавившись от экономической и психологической зависимости от конкретной профессиональной деятельности, сможет обрести в свободном труде подлинный смысл своего существования. Вместо того чтобы трудиться для жизни, он получит возможность жить для труда.15