"Учение Аристотеля о возможности и действительности и его значение для исследования природы"

Оглавление
Введение.
Возможность и действительность.
Учение о материи и форме.
Значение учения о возможности и действительности для исследования природы.
Заключение.
Список литературы.

"Учение Аристотеля о возможности и действительности и его значение для исследования природы"

Возможность и действительность.
До сих пор отношение между формой и материей мы трактовали статично: форма как суть вещи, как е сущность — минимально общее, материя — тот материал, в котором это общее неоднократно запечатлено. Но данное отношение Аристотель трактует и динамически, вводя в философию такие эпохальные понятия, как возможность (дюнамис) и действительность (энергейа). Они позволяют представить отношение материи и формы в движении.
Носителем возможности является материя. Оформляясь, она переходит из состояния возможности в состояние действительности: «Материя дается в возможности, потому что она может получить форму, а когда она существует в действительности, тогда она уже определена через форму». Но полная действительность — это не действительность вещи, а действительность формы, в форме нет примеси возможности быть и не быть, которая вещи придается материей. Отсюда относительность любой вещи. Вещь действительна лишь в той мере, в какой она обладает сутью. Говоря, что действительность идет впереди возможности и по определению, по времени, и по сущности, Аристотель отдает приоритет форме перед материей.
По мере своего оформления материя утрачивает свои возможности стать иной. Но и самая последняя материя сохраняет, тем не менее, какую-то возможность стать иной, хотя уже и в пределах определенного вида. Когда вещь изменяется, оставаясь, в сущности, той же самой человек стареет, это происходит благодаря материи. Понятие возможности у Аристотеля делает мир диалектичным. Тот закон бытия, о котором говорилось выше, на уровне возможности не действует. Аристотель исключил для вещей возможность содержать в себе противоположности, а тем более противоречия. Но суть возможности состоит в том, что она содержит в себе противоположности. Аристотель и говорит, что «в возможности одно и то же может быть вместе противоположными вещами, но в реальном осуществлении — нет. Поэтому Гераклит был бы прав, если бы все, что он утверждал о единстве противоположностей, он утверждал под знаком возможности. В самом деле, человек может быть и живым, и мертвым, и добрым, и злым, и прекрасным, и безобразным, но в действительности он или жив, или мертв и т. п. [2; 383]
Далее, возможность — вторая форма существования относительного небытия. Материя может обладать формой, но может быть и лишена ее, будучи, таким образом, первоматерией. Даже если материя обладает какой-либо формой, то она лишена всех остальных. Лишенность (стерезис) — это и есть небытие. Таков второй смысл небытия из тех трех смыслов, которые упоминались выше. Таким относительным небытием и оказывается материя, особенно первая материя, у которой лишенность тотальна. Однако надо отметить, что Аристотель предпочитает видеть в первой материи не столько отсутствие форм, не столько лишенность, сколько способность воспринимать любые формы, богатство возможностей, поэтому его материя — не столько платоновское почти небытие, сколько именно жизнерадостная возможность стать всем.
Наконец, сама диалектика возможности и действительности позволяет Аристотелю определить в самом общем виде движение (изменение): «движением надо считать осуществление в действительн9 возможного, поскольку это возможно». [2; 384]
Учение о материи и форме.
Аристотель, вслед за Платоном, подчеркивает разницу между единичными предметами и общим. И в том он остается верен учителю, что чувственные восприятия не дают истинного познания. Чувственные данные касаются того, что возникает и исчезает, что может быть таким и иным, — словом, того, что происходит случайно. Знание же, которое хочет быть вечным и неизменным в своей истинности, должно иметь и своим предметом нечто не случайное, а необходимое, не изменяющееся, а постоянное. И вот поэтому он считает, что знание должно быть направлено на изучение формы вещей. Форма есть обязательное условие существования вещей. Все возникающее возникает постольку лишь, поскольку оно становится определенным, поскольку оно определяется, а определиться оно может только в той или иной форме. Так, статуя возникает из гипса тем, что неопределенная масса чего-то, подчинившись законам формы, становится произведением искусства.
То же можно сказать и о бронзовом шаре. Возникает не бронза и не шар, но бронзовый шар. «Ни материя, ни форма не возникают: я говорю о последней материи и последней форме... То, в силу чего происходят перемены, есть первое двигающее начало; то, что подвергается изменению, есть материя; то, во что материя изменяется — есть форма. Но возникновение не может идти до бесконечности, так, чтобы не только бронза возникала, но и круглость: где-нибудь ведь должен быть конец. И вот, по учению Аристотеля, вещи возникают из материи (по-гречески и формы. Но у Аристотеля форма к материи не относится, как существующее к несуществующему. Если бы признать материю существующей, то из нее не может ничего возникнуть, ибо она уже существует; если же признать несуществующей — то из ничего не может ничего и сделаться.
Аристотель разрешает этот вопрос, признавая, что материя есть нечто среднее между существующим и несуществующим, или, как он выражается, что материя существует только в возможности. Так, например, если ученый возникает из неученого, то лишь потому, что неученый человек в возможности потенциально есть человек ученый. Все, что изменяется, должно иметь некоторый неизменный субстрат — и это есть то, что Аристотель называет материей и что он противопоставляет форме. Медь или бронза может быть материей и для шара, и для статун, и для урны. Форма меняется, но материя остается. [1; 164]
Но даже кусок меди, еще не получивший никакого назначения, имеет некую определенную форму. Материя в собственном смысле, первая материя, как выражается Аристотель, материя без формы неопределенна и в таком виде, как я говорил, существовать не может, и последняя материя, по учению Аристотеля, существует только в возможности — есть нечто, И так как она лишена всяких определений, то ее мы мыслим только, как некое предельное понятие.
Форма же существует не в возможности, а реально. Форма есть сущность всякой вещи, но вместе с тем, по учению Аристотеля, она есть и конечная цель, и сила, эту цель осуществляющая. Часто и по-русски употребляется выражение «аристотелевская энтелехия» в том смысле, что каждая вещь, благодаря своей форме, осуществляет некую определенную цель или, иначе говоря, заключает в себе свой особый смысл. Правда, Аристотель не выдерживал строго своего понятия о материи, как о чистой возможности, осуществляющейся только в форме.
В конце концов, ему приходится признать, что материя определяет собой также в известной степени вещи. Она оказывает, хотя и пассивное, сопротивление формирующему началу, так что приходится говорить о естественной необходимости, а также о случае, т. е. о том, что вещь становится такой, какая она есть, не в силу формирующего, осмысленного начала, а в силу столкновения этого начала с началом чисто механическим. Это опять противоречие — но оно, если угодно, делает все-таки честь Аристотелю.
Он не захотел в угоду стройности своей теории закрывать глаза на действительность и предпочел лучше быть непоследовательным, чем не видеть и не признавать несомненных фактов. Это обстоятельство, т. е. способность не связывать себя даже своей собственной теорией, и дало ему возможность так много сделать для развития естественно-научных исследований, И затем все-таки учение о материи и форме, о возможности и действительности является основой аристотелевской метафизики. [1; 165]
Значение учения о возможности и действительности для исследования природы.
Отличает форму от материи, возможность от действительности, он разрешает основные вопросы миросозерцания, не прибегал к сверхопытным допущениям и предпосылкам, на которых держится философия Платона, — а для него это было самым важным и существенным. Аристотель получает возможность естественного объяснения и естественных ответов на вопросы о том, как единое может быть множественным, каким образом создаются общие понятия, как многие отдельные вещи образуют один вид, как душа и тело составляют одно целое. И главное, ему удается объяснить возможность возникновения отдельных вещей. Если материя и форма относятся одна к другой, как возможное к действительному, то понятна и их связь: ибо в самой идее о возможном уже заключается утверждение, что оно превратится в действительное. Аристотель под возможностью разумеет не формальную или логическую возможность, но, так сказать, реальную возможность: материя, по самому существу своему, есть то, что подлежит превращению в действительность; она, как говорит Аристотель, имеет естественное стремление к форме и, благодаря этому стремлению, на земле появляется движение и развитие. Форма дает завершение материи, она есть ее энтелехия, подобно тому, как душа есть энтелехия тела, т. е. делает из простой физиологической машины живого человека. Так что, если уже хотеть подобно тому, как этого хотели представители так называемой марбургской школы, видеть в древних философах предшественников Канта, то, конечно, на это имеет несравненно большие права Аристотель, чем Платон. Аристотелю чуждо было сознание двойственности нашего мира, сознание которым определялась и двигалась мысль Платона. Аристотель был больше всего озабочен желанием установить пределы устремлениям человеческого разума и таким образом обеспечить прочное основание для положительных наук. Со всем этим нам еще придется в свое время иметь дело. Я сейчас коснулся этого мимоходом для того, чтобы еще раз подчеркнуть то огромное значение, которое имел Аристотель в развитии положительных наук. Конечно, при том состоянии знания, которое он застал в IV веке до Р. Х., ему пришлось почти во всех областях прокладывать себе свой особый путь и мы не вправе были ждать и тем менее требовать от него, чтобы все, что он сделал, было непогрешимым и безошибочным. Достаточно и того, что он наметил главные пути. Он считал, что «признак знания есть возможность научить» и проводил с замечательной последовательностью это свое убеждение. Может быть, главный смысл его замечательных в своем роде логических исследований — он ведь недаром считается творцом науки логики — именно сводился к тому, чтобы сделать знание общеобязательным. Конечно, и Платон, и Сократ, и даже их предшественники добивались того же. Но никто из них так тщательно не стремился устранить из области научного исследования всякую возможность фантазии и произвола. У Сократа, мы помним, был демон; Платон говорил об анамнезисе, перемешивал свои научные исследования изложениями мифов. Аристотель же в своей трезвости никогда не позволяет себе соблазняться вымыслами. Он ищет прочной и доказанной истины, И хотя, конечно, может быть, непосредственным поводом для его логических изысканий послужили бесконечные споры школ и партий, но несомненно и то, что он интересовался теорией познания уже в том смысле, в каком и мы интересуемся ею. Он хотел оправдать знание — и не пред другими, а пред своей собственной научной совестью. В чем же состоит его теория познания? Иначе говоря, на чем, по учению Аристотеля, покоится и держится наше научное познание? Некоторые называют Аристотеля чистым эмпириком, т. е. полагают, что, по его учению, достоверность нашего знания имеет своим единственным источником опыт. Но это, безусловно, неверно и основано на недоразумении. Аристотель действительно сделал безмерно много для развития опытных наук. Он, пожалуй, может быть назван первым ученым европейского типа — так он старался и умел использовать все доступные тогдашнему ученому способы исследования. Но основные принципы познания, т. е. те принципы, на которых познание держится и которыми оно оправдывается, он уже отнюдь не искал в опыте. В человеческой душе должна быть способность непосредственного знания, которое стоит выше и дает большую несомненность, чем всякое посредственное знание. И эта способность — в разуме, который, по Аристотелю, может иметь или не иметь познания, но который никогда не обманывает. Разум открывает основные, непреложные принципы, из которых самым неоспоримым, самым безусловным и наиболее признанным он считает так называемый закон противоречия,— т. е. что не может одно и то же в одно и то же время и в одном и том же отношении быть и не быть. Для такого рода принципов, говорит он далее, не может быть никаких доказательств. Можно только доказывать неправоту тех, кто утверждает противное. И в этом принципе никто сомневаться не может. Если, пишет он в другом месте, правда, что Гераклит отрицал закон противоречия, то он мог только отрицать его на словах — т. е. мог высказывать такое суждение, но не мог искренно думать, что оно истинно. И этот принцип самоочевиден, т. е. его не нужно и невозможно доказывать или выводить из какого-либо иного положения. И, в самом деле, до настоящего времени в логике считается закон противоречия в одно и то же время и высшим принципом, и положением, не требующим доказательств. Это имеет огромное значение для положительной науки, ибо, с одной стороны, дает ей исходные пункты, а, с другой стороны, кладет пределы бесконечным вопросам и сомнениям. Аристотель прямо заявляет, «что требовать доказательств для всего есть признак философской невоспитанности. Ибо невозможно все доказывать: такое желание повело бы нас к бесконечному регрессу, так что, в конце концов, всякое доказательство стало бы немыслимым. Если же, повторяет он еще раз, — можно говорить о чем-либо, что никаких доказательств не требует, то едва ли можно указать еще на какой-либо принцип, столь мало требующий доказательств, как закон противоречия». Уже из этого вы видите, что Аристотеля никак нельзя назвать чистым эмпириком. Он отлично видел, что на основании одних опытных данных мы никак не можем построить прочное здание науки. Но это все-таки не помешало ему высоко ценить опытное знание. Он подробно и обстоятельно излагает теорию индукции, т. е. метод обобщения частных наблюдений. Он знает, конечно, что наблюдение даже и над большим количеством случаев не обеспечивает правильности общего вывода. Например, жители средней Европы, хотя их очень много, могли бы все-таки прийти к ложному выводу, если бы на основании многочисленнейших наблюдений над тем, что бывает только в Европе, они пришли к заключению, что день и ночь всегда продолжаются меньше суток. В полярных странах, как известно, зимняя ночь и летний день много продолжительнее. Ввиду такого недостатка индуктивного метода Аристотель предлагает в подмогу ему диалектику или вероятные доказательства, которые состоят в сопоставлении существующих мнений. Каждое мнение ведь основывается на чем-либо и сопоставление мнений противоположных до известной степени обеспечивает правильность наших суждений. Конечно, современным научным требованиям аристотелевская теория индукции уже не удовлетворяет. Но он поражает тем, какое огромное количество наблюдений было им сделано и как заботливо эта работа исполнена им.[1; 169]
Заключение.