"Герой нашего времени" М.Ю.Лермонтова Проблема художественного метода

"СОДЕРЖАНИЕ
1. Смысл заглавия романа. Как сам Лермонтов объясняет свой замысел в предисловиях ко всему роману и журналу Печорина
2. Художественные средства типизации характера Печорина
3. «Наше время» в романе: Печорин и «естественное» общество («Бела», «Тамань»); Печорин и светское общество («Княжна Мэри»)
4. История написания и публикации «Героя…». Как складывался настоящий вид композиции романа? Основные идейно-художественные функции композиции
5. Проблема судьбы в романе. Место повести «Фаталист» в композиции романа
Список используемой литературы

"

"Герой нашего времени" М.Ю.Лермонтова
Проблема художественного метода

Образ Печорина раскрывается двояко: с точки зрения постороннего наблюдателя и в плане внутреннего его самораскрытия. Вот почему роман Лермонтова четко делится на две части; каждая из этих частей обладает внутренним единством. Первая часть знакомит читателя с героем приемами внешней характеристики. Вторая часть подготавливается первой. В руки читателя попадает «Журнал Печорина», в котором он рассказывает о себе в предельно искренней исповеди.
Роман построен так, что Печорин и его история последовательно предстают перед читателем как бы с трех точек зрения21.
 
Сюжетный порядок
Хронологический
(фабульный)
порядок
Предисловие  (1841  года)  ко  всему  роману
12
«Бэла»
Путешествие  по Военно-Грузинской дороге офицера-повествователя с Максимом Максимычем
7
Первая  часть рассказа Максима Максимыча  о  Бэле
5
Переезд через Крестовый перевал
8
Вторая часть рассказа Максима Максимыча о Бэле
6
Концовка  «Бэлы». Заключение от имени  офицера-повествователя
9
«Максим
Максимыч»
Встреча  с  Максимом Максимычем и Печориным  во  Владикавказе
10
Предисловие  к
«Журналу
Печорина»
Сообщение о том, что Печорин, возвращаясь из  Персии, умер
11
«Тамань»
История  в  Тамани до того, как Печорин попал на Кавказские минеральные  воды
 
1
«Княжна
Мери»
Дневник  Печорина до записи, сделанной  в  ночь  перед  дуэлью
2
Окончание  «княжны  Мери» — запись, сделанная Печориным по  памяти  в  крепости
3
«Фаталист»
История  с Вуличем в казачьей станице зимой, до  похищения  Бэлы
4
Лермонтов, продуманно выстраивая свой роман из повестей, решительно меняет эту хронологию.
5. Проблема судьбы в романе. Место повести «Фаталист» в композиции романа
В этой повести в разговорах о судьбе получает своё завершение ключевая философская пробрела романа – вопрос о пределах свободы личности. Печорин ищет ответ на этот вопрос, пытаясь угадать веление рока и побороться с ним, слепить свою жизнь по своей воле.
Для анализа главы «Фаталист» представляется первостепенно важным правильное определение ее места в «сюжетно-тематическом единстве романа, органичной включенности в это единство. Сложность возникает в связи с композиционной ролью главы: Повесть «Фаталист» выполняет роль финала тем, что подводит итог личности и поведению героя, открывая в нем такие черты мужества и активности, которые имеют уже не только интимный, но и общественный смысл». Такое композиционное положение и преимущественно философская проблематика как бы ставят главу в особое положение, что и служит основанием для ее выделения и обособления.
Истолкование главы «Фаталист» как исключительно философской привлекает повышенное внимание к идеям, отразившимся в ее художественном содержании. При этом в оценке роли тех или иных персонажей порой возникает неправомерное смещение акцентов.            
И.М. Тойбин, например, утверждает, что «образ Печорина... сдвигается с центра к периферии... на первый план выдвигается не Печорин, а его двойник поручик Вулич». В работе И.М. Тойбина мы сталкиваемся с крайним случаем отвлечения анализа «Фаталиста» от представления о сюжетно-тематическом единстве романа: признание своеобразной автономии «философско-метафизического характера» «Фаталиста» приводит исследователя к выходу за пределы идейно-художественной целостности романа в виде утверждения о значительной роли именно и только «Фаталиста» во всем творчестве Лермонтова22.
В.И.Левин утверждает: «Необходимость «Фаталиста» в качестве эпилога ко всему роману - в проблематике этой повести». Очевидно, что представление о «Фаталисте» лишь как о своеобразном «эпилоге» романа не способствует установлению его окончательной сюжетно-тематической связи с другими главами, свидетельствует об обособлении и дает основание для противопоставления «Фаталиста» остальной части романа в идейно-тематическом значении. Все содержание статьи В.И Левина служит доказательством тому, что «мотив судьбы идет в «Фаталисте» в совершенно другую сторону, нежели в предшествовавших ему повестях»23.
И.И. Виноградов как будто утверждает единство романа: «Фаталист» - отнюдь не «довесок» к основной, самостоятельно значимой части романа. В известном отношении он занимает в системе повестей «Героя нашего времени» ключевое положение...24 Однако, своеобразный «фаталистоцентризм» И.И. Виноградова, как нам кажется, не учитывает в должной степени существенности обратного взгляда: возможности рассмотрения самого «Фаталиста» с точки зрения места и роли в изображенном периоде жизни «кавказского» Печорина, т.е. с точки зрения сюжетно-тематического единства. Иными словами, следует учитывать двуединую сущность «Фаталиста»: как финала романа и, наряду с этим, как важного момента внутреннего развития темы личности в романе, которое «Фаталистом» не завершается, ибо «кавказский» Печорин заканчивает не победой в эпизоде взятия казака-убийцы, апофеозом личной активности, но опустошенностью духовного поражения, безысходностью после гибели Бэлы.
Главной темой «Фаталиста» следует считать отношение Печорина к предопределению (судьбе). Философская проблематика полагается в данном случае органически присущей художественному изображению героя, причем главной задачей главы является не философская дискуссия сама по себе, а определение в ходе этой дискуссии характера Печорина.
Вряд ли следует утверждать, что действие в «Фаталисте» развивается из идеи. Действие «Фаталиста» органично возникает как эпизод «кавказской» обстановки. Исключительной оказывается лишь фигура Вулича. «Философско-метафизическое направление» разговоров, по-видимому, не следует считать чем-то необыкновенным среди воюющих офицеров: литеры «С...» («я встретил Вернера в С...») и «С***» («мы засиделись у майора С***») будто связывают нитью смысла два круга прений вокруг философских вопросов. Сам факт возникновения спора о «мусульманском поверье» свидетельствует не об искусственном введении в роман чисто философской проблематики, но отражает реалии времяпровождения боевых офицеров. В первом абзаце лаконично характеризуется однообразие будничной жизни, но уже в следующей фразе одна из примет этой жизни - карточная игра - ощущается символическим элементом художественной действительности.
С точки зрения системы персонажей «Фаталист» начинается необычно: атмосфера спора передается как столкновение мнений, которые неотчетливо персонифицированы. Майор С*** обращается сразу к нескольким лицам, участвующим в разговоре, и отвечают ему «многие», среди которых выделяется «кто-то», поддержавший старого майора в сомнении относительно существования предопределения. Ясно, что «многие» согласны были, «будто судьба человека написана на небесах» (С. 338). Особо следует отметить, что в данном случае лишь форма высказывания оказывается мусульманской, по существу же фатализм в аналогичном виде имеет глубокие корни в сознании европейского человека, Мы имеем в виду, например, фатализм античного мира, некоторые философские воззрения и «теологические концепции абсолютного предопределения». В ситуации «Фаталиста» можно говорить о своеобразной детерминированности фаталистических воззрений, ибо склонность «многих» к вере в предопределение - не следствие ли это услужливости суеверия в экстремальных условиях жизни человека: такая вера напоминает интеллектуально-психологическую покорность обстоятельствам. Теоретическое утверждение или отрицание роли предопределения не имеют и не могут иметь основательных доказательств, поэтому в сюжетно-тематическом единстве главы «Фаталист» вводящим является мотив метафизической неразрешимости спора о предопределении.
Печоринское суждение о предопределении основывается на недавнем собственном опыте и размышлениях о жизни. Воля человека определяет судьбу - вот вывод героя: «утверждаю, что нет предопределения...» (С. 340). Это утверждение является выражением окрепшей индивидуалистической позиции Печорина. Вместе с тем указанный мотив отрицания предопределения ориентирован в первую очередь относительно неразрешимого метафизического спора: один из полюсов мнений связан теперь с репликой Печорина, а другой как будто воплотился в решительном поведении Вулича. Противопоставленность обозначившихся взглядов становится основой оппозиции, однако вопреки кажущейся ясности событийно-психологические связи оппозиции Печорин - Вулич оказываются сложными и неоднозначными. Позиция Вулича часто рассматривается без всестороннего учета его характеристики-предыстории и событийных связей персонажей: события в таком случае рассматриваются лишь внешне, как некая канва для выявления известного идеологического противостояния.   В.И. Левин отмечает главную направленность поведения Вулича: «Вулич стремится доказать существование предопределения»25. «Сторонником фатализма» называет Вулича Ю.М.Лотман26. Об убеждении Вулича «в фатальной предопределенности судеб человека» пишет Е. Михайлова. Нам представляется актуальным обратить внимание в первую очередь на качество самого убеждения Вулича. Прежде изложения основных событий в главе дается краткая и емкая характеристика-предыстория Вулича. Черты внешности серба, напоминающие восточные, романтически «печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его, - все это будто согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, неспособного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи» (С. 339). Здесь выражена доминанта характеристики Вулича, которая проясняет другие черты его натуры. Загадочность ее заключена в сознательной отчужденности поручика от окружающих, в почти полном отсутствии у него обыденных проявлений, внятных привычному взору (участие в пирушках, волокитство). Даже страсть к игре, как будто, не столько связывает его личность с представлением об армейском игроке, но более выделяет особенную черту: всепоглощенность игрой, утверждением ее самоценности. Игра здесь в известном смысле противополагается выигрышу как результату - именно о таком качестве страсти Вулича свидетельствует, как нам кажется, приведенный эпизод-предыстория. Действительно, в условиях боевой тревоги прекращение игры не противоречит высоким понятиям о чести офицера, о «неуместности платежа» замечает и партнер Вулича. «Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед, увлек за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами» (С. 340). Надо заметить, что Вулич «метал банк» и «докинул талью» «одному из самых горячих понтеров» (С. 339), т.е., сохраняя хладнокровие, он как бы олицетворяет саму Игру, у которой нет любимчиков, ибо везение - качество самого игрока. Война и карты для Вулича суть воплощения Игры, как она попеременно является герою.
Мнение Вулича, которое он высказал, подойдя к столу, ориентировано прежде всего относительно возникшего среди присутствующих спора, это внешний мотив поведения поручика: «... господа, к чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своей знанию, или каждому из нас заранее назначена роковая минута... Кому угодно?» (С. 340). Можно ли на основании приведенных слов сделать вывод, что Вулич безоговорочно является сторонником восточного фатализма? Нам кажется, что на поставленный вопрос следует ответить отрицательно в свете устанавливаемого нами отношения Вулича к игре. Истинно игрок хочет не столько выиграть, сколько играть, быть постоянно причастным к тайне, к сокровенному. Крупный проигрыш или выигрыш для Вулича - лишь формальный показатель смысла игры, как и смертельная опасность, будь то перестрелка с горцами или спор о предопределении. Игра в таком понимании - это форма самоутверждения деятельного характера, активное действование человека, полноте проявления которого - благодаря всепоглощающей страстности - не препятствует условность активных действий, ограниченных правилами карточной игры. Внутренний мотив предложения Вулича определяется, таким образом, его натурой идеального игрока. Жест Печорина тоже имеет двоякий смысл, обнаруживает совпадение двух мотивов: внешнего - относительно спора, и внутреннего, личностного - как выражения собственной индивидуалистической позиции. Деньги, которые Печорин высыпал на стол, имеют значение в данном случае лишь для окружающих, которых предположительная необходимость выложить такую сумму заставляет умолкнуть с проявлением благородных намерений.
Следующим этапом развития центральной оппозиции становится реплика Печорина: «Вы нынче умрете...» (С. 341). Почему Печорин предрекает гибель Вуличу, ведь «нет предопределения» - такова вера главного героя?» Я пристально посмотрел ему в глаза; но он спокойными неподвижным взором встретил мой испытующий взгляд, и бледные губы его улыбнулись» (С. 341). Печорин и не противоречит себе, а в упомянутой реплике следует видеть прежде всего прозрение героем внутреннего мотива позиции Вулича. Оценивая Вулича как «идеального игрока», мы пришли к выводу, что в его поведении нет восточной покорности року. Однако в реальности «идеальный игрок» должен обладать не только бесстрашием в отношении любого проигрыша, но и безразличием к жизни как к высшей из возможных ставок; в этом заключено основание для своеобразного фатализма. Безразличие к жизни, готовность и даже тайное желание умереть - не об этом ли свидетельствует реплика все отгадавшего Печорина: «или застрелитесь, или повесьте пистолет...» (С. 341). Вот какой «странный отпечаток неиз­бежной судьбы» прочел Печорин на лице поручика Вулича. Самому Печорину доподлинно известно, что «ожидание насильственной смерти» сродни неведомой болезни, след которой и отмечает взгляд героя - и в этом уже почти нет ничего иррационального: лишь наблюдательность и опыт.
Звон пересыпаемых червонцев как будто снимает напряжение. Заключительные реплики подводят итог происшествию. Здесь Печорин подтверждает свое двойное убеждение: во-первых, что Вулич по-преимуществу игрок («Вы счастливы в игре...») (С.342); во-вторых, игрок, готовый умереть (Печорин не отрицает, что «держал пари против человека, который хотел застрелиться...» (С. 342). Вулич смутился оттого, что слова Печорина («...не понимаю теперь, отчего мне казалось, что вы непременно должны нынче умереть» (С. 342) звучат нелепо и самоуверенно, вопреки счастливому завершению инцидента; печоринское же «Верю...» отражает наглядный результат, а не колебания убежденности. Несбывшееся предсказание Печорина, а затем нелепая гибель Вулича - случайности, которые могут иметь то или иное объяснение (таковые и даются разными лицами). Это не судьба, ибо «с точки зрения спора, завязывающего сюжет «Фаталиста», Судьба и Случай - антонимы». Вулич гибнет случайно, произнеся, однако, напоследок: «он прав!» Случайность оказывается заранее предсказанной и тем самым как бы возводится в ранг судьбы. Однако, фаталисту следовало бы произнести: «Судьба!» - или в этом роде. Очевидно, именно слова Печорина оказались для Вулича важнее и существеннее некой предопределенности: в этих словах - и это осталось известно лишь самому игроку - была правда самоощущения Вулича. Случайность сначала опрокинула предсказания Печорина, а затем другая случайность по видимости подтвердила верность «инстинкта»: «я предсказал невольно бедному его судьбу; мой инстинкт не обманул меня, я точно прочел на его изменившемся лице печать близкой кончины». (С. 345). Это высказывание Печорина очень знаменательно и должно быть правильно истолковано. Первая его часть говорит как раз о случайном совпадении печоринского предсказания с трагическим финалом истории («невольно») и, следовательно, о понимании им самим этого финала как случайного; вторая же часть свидетельствует о точном соответствии предсказания моменту спора. Очень важно отметить, что здесь отсутствует мистическая нота: собственное предсказание понимается Печориным как событийно-психологически детерминированное и случайно совпавшее с гибелью Вулича.
Однако этим не исчерпывается восприятие Печориным инцидента с Вуличем. Игра окончена. С самодовольством счастливого игрока Вулич спрашивает: «А что, вы начали верить предопределению?» (С. 342). Вопреки первому впечатлению вопрос не подтверждает приверженности Вулича восточному фатализму: как игрок по преимуществу он предложил себя в качестве медиума для разрешения возникшего спора, но сам по себе результат, отвлеченный от личностных качеств Вулича, может быть понят как доказательство правоты сторонников фатализма. Об этом-то и спрашивает поручик. Это и смутило Печорина. Сам же Вулич возбужден игрой и выигрышем, ведь ставкою были не два десятка червонцев, а его собственная жизнь. Недавняя готовность принять смерть не исчезает бесследно, но оборачивается неожиданной ранимостью при упоминании о минувшей его участи, что кажется странным чуткому Печорину. Позднее, записывая историю в свой журнал, герой добавит слова «и не даром!», смешивая при этом свою естественную проницательность с мистическим предвидением. Подчеркнем, что это пишет Печорин, уже прошедший испытание в эпизоде взятия казака-убийцы: в укрепившемся индивидуалистическом миросозерцании героя появляется провиденциальный мотив. Вспомним, что в «Княжне Мери» Печорин тоже пророчествует, предсказывает развитие отношений с Мери, трагическое столкновение с Грушницким, однако там Печорин собственными действиями созидает условия для свершения предсказаний, являясь при этом катализатором полного проявления социальной сущности других персонажей.