Интерпритация психологических терминов в обыденном языковом сознании

"1 Слова = мысли? (или нет?) ……………..5
2 Наблюдаемое и ненаблюдаемое ……………..6
3 Интерпретация как вопрос. Вопрос как догмат; ..…………..8
Ответ как догмат




4 Интерпретация – разъяснение или утверждение смысла? …….12
5 Злой рок ненаучной денотации. Означивание имени …………14
термина
6 Синдром опустошения имени. Семантика ……………15
как референция. Референтность как релевантность.
Релевантность как конвенция.

Заключение …………16

Литература …………….19
"

Интерпритация психологических терминов в обыденном языковом сознании

Объективна ли речь in vivo?
…Мы опять незаметно сползаем в затягивающее болото интеррогации, где вслед за одним вопросом следует в ответ на него десять новых, требующих, в свою очередь, новых ответов так же и на самих себя.
И что же нам делать?
Проблема интерпретации как объяснения научной терминологии в обыденном сознании начинается с осознания наших собственных возможностей вербализации процесса мышления – можем ли мы в терминах языка (словах) репрезентировать данный конкретный процесс мышления так, как он имеет место быть в нашем сознании относительно конкретного объекта этого мышления?...
Другим мы можем не отвечать на этот вопрос, ибо это – как раз-то и не проблема, потому что мы далеко не всегда оказывается в позиции интерпретатора. Интерпретатор для другого – функция внешних обстоятельств, которые не являются необходимо детерминирующими факторами корреляции мышления и слова.
Проблема в другом – мы сами для себя являемся нерасщепляемым конгломератом мыслителя и интерпретатора, поскольку, если мы и мыслим о чем-либо, мы можем делать это никак иначе, как только в терминах нашего собственного естественного языка (так называемая «внутренняя речь»). Феномен «внутренней речи» обнаруживает абсолютную индифферентность по отношению к содержанию процесса мышления, следовательно, - это касается в том числе и специфической терминологии психологической науки.
3 Интерпретация как вопрос. Вопрос как догмат; ответ как догмат
Всякому, кто имел дело с научной терминологией даже в условиях ее ненаучного (чаще всего обыденного) употребления, знаком целый ряд специфических фразеологизмов и грамматических конструкций более сложного порядка, начинающихся с фразы «Как известно… (и далее по тексту)».
«Как известно…» - это «как»? Видимо, - имеется в виду, что специфический научный контекст терминологии обнаруживает некую внутреннюю культурную традицию (речь идет о научной культуре, естественно, так называемой внутренней культуре научного сообщества), следствием которой является ни что иное, как вполне определенная семантическая преемственность, или, выражаясь более точно, преемственность формирования семантических полей в лоне терминологии данной научной дисциплины.
Отсюда мы сможем почерпнуть некоторую разгадку тех вопросов, что генерировались самой проблемой интерпретации. А именно – семантика научной терминологии, вне всякого сомнения, обнаруживает вполне определенное измерение (семантический ракурс), связанный с ее культурной (или субкультурной) обусловленностью.
Это – очень важное замечание, влекущее за собой целую вереницу последующих выводов.
Что это за выводы? Железная, несгибаемая логика стоит на страже любой науки, и психология в этом отношении не является исключением. Почему, вообще говоря, мы в данной работе занимаемся вопросами семантической соотнесенности обыденного и специфически научного текстов друг с другом? А попробуйте из обыденной лексики в научную хоть что-нибудь протащить! У вас тут же спросят пропуск!
Пропуск… А зачем туда нужен пропуск? Великий Бертран Рассел когда-то утверждал, что структура идеального языка должна отражать структуру мира – то есть, фактов и связей между фактами.
Проблема интерпретации как раз и проистекает напрямую из различий правил формирования семантических полей научной и обыденной, ненаучной терминологии. Выражаясь иными словами проще и доступнее, научный факт есть отнюдь не то же самое, что факт обыденности, факт повседневной жизни. Для того, чтобы этот последний приобрел семантический статус научного факта, нам придется выполнить в отношении его целый ряд правил и ответить на целый ряд вопросов.
Подавляющее большинство этих вопросов будет связано именно с проблемой репрезентации факта повседневности в объектное поле науки. Это уже не вопрос доказательства или обоснования чего-либо самому себе, любимому. Тут дело серьезней, ибо доказывать и утверждать придется на поле науки и от имени науки.
Сами того не ведая, всякий раз, когда мы заступаем на эту территорию, мы вынуждены становиться стороной защиты событий и явлений повседневной действительности перед суровым лицом науки. Так мы становимся адвокатами фактов, а их интерпретация – нашим главным процессуальным орудием на этом суде.
Адвокат не может, не имеет права выходить на суд неподготовленным. У стороны обвинения (науки) наверняка возникнет целый ряд вопросов по поводу его подзащитного, и адвокат факта обязан все их предвидеть и просчитать наперед. А для этого нужно ответить на все подобные вопросы еще до суда самому себе. Так сама фабула, или содержательная сторона интерпретации предстает взаимосвязанной системой целого ряда вопросительных грамматических конструкций, в которых и вербализируется (репрезентируется) на языке науки сам этот процесс.
Итак, интерпретация = интеррогация, ибо это неизбежно и невозможно никак иначе.
Что-либо доказывать придется людям, живым людям, - людям науки. Следовательно, наука невозможна без семантической преемственности не только как феномен духовной культуры общества, но и как его социальный институт.
Однако, наука невозможна не только без преемственности и традиций, но и много еще без чего другого. Например – без научного поиска, без научных обсуждений, споров и дискуссий.
Эти ареалы интеррогаций всегда формировались вокруг возникающих и исчезающих концентраторов, притягивающих к себе весь спектр личных мнений научного сообщества и сопутствующее ему разноголосие. Речь идет о научных проблемах, постановка которых имманентно обусловлена самим характером объективности научного поиска, его диапазона, его горизонтов, его глубины, его бесстрашия в намерении во что бы то ни стало постичь очередную объективную истину, имеющую отношение к проблемному полю данной научной дисциплины. Проблемы онтологически генерируются самим характером исследовательского дискурса и обсуждения его результатов – они возникают, формализуются, утверждаются, распадаются на целый ряд более частных вопросов и надолго имплицируются в социокультурный контекст существования субкультуры той или иной научной дисциплины. Эта устойчивость, доходящая до статуса стабилизированной, «вечной» детерминированности, хронологически делимитирует и семантически догматизирует состояние всего процесса научного поиска на достаточно продолжительный период времени. Научные проблемы объективируются в качестве этаких «священных идолов» общетеоретической референции, поскольку, за что не возьмись в это время в науке, обязательно будет спрошено: а как выглядят ваши результаты в свете возможного решения данной острой проблемы?
Так научные проблемы превращаются в вопросы-догматы.
В таком случае, - в ответ на вопросы-догматы должны возникнуть и ответы-догматы. И такие ответы возникают, можете не сомневаться.
Что это? А это – как раз все то, что следует за общенаучной грамматической универсалией «Как известно…». Это действительно «известно» «как» и всем на протяжении относительно продолжительного периода эволюции науки, однако, «как известно», ничто не вечно под этими небесами и, следовательно, не вечны под ними и ответы-догматы.
Ибо история науки – это история не одних только эволюционных изменений. Кроме научной эволюции, возможна и научная революция, когда целый ворох ответов-догматов рассыпается, как карточные домики, один за другим, по эффекту домино вызывая катастрофическое обрушение всей фундаментальной теории данной науки и самой парадигмы, в лоне которой и развивалась эта научная теория (до поры до времени).
И в этом отношении история психологии представляет собой особо специфический опыт теоретического осмысления и обобщения полученных экспериментальных результатов. Если мы возьмем экспериментальную психологию второй половины 19 века и сравним ее с когнитивной психологией рубежа 20 – 21 веков, или психологией информационного общества первого десятилетия века нынешнего, то сможем обнаружить ничтожно мало общего между первым и вторым. И связано это прежде всего с тем, что казавшееся цельным и незыблемым семантическое поле теории экспериментальной психологии века 19 было переломлено об колено третьей научной революции рубежа 19 – 20 веков и пропущено через горнило междисциплинарного синтеза, явившегося одним из самых концептуально значимых артефактов той научной революции.
С этим и связана до сих пор никуда не исчезнувшая двойственность и семантическая размытость интерпретации психологических терминов в обыденном языковом контексте, поскольку лишенное научных ориентиров обыденное речевое сознание мечется между интерпретацией-репрезентацией психологических терминов в качестве семантических единиц, которым приписывается медицинская атрибуция, и тех же самых (и таких же), которым приписывается атрибуция духовности («душевности») и культуры.
4 Интерпретация – разъяснение или утверждение смысла?
Обратимся к истории науки психологии. Череда ретроспекций неизбежно приведет пытливый ум исследователя к пониманию интерпретации как разъяснения отчужденного для клиента психолога смысла ряда аспектов его конфликтов и эмоций, а в методологически модернизированной, психодинамической психотерапии представляет собой определенную технику истолкования значения симптома, ассоциативной цепочки представлений, сновидений, описок, противления, переноса и т.п. Сам психолог интерпретирует неосознанные феномены как осознанные, используя свое собственное кредо: эмпатию и интуицию, а также опыт и знания. Следовательно, интерпретация становится в рамках этой техники важнейшей психоаналитической процедурой. Если свободные ассоциации относятся к основному способу атрибуции смысла переживаний пациента, то интерпретация а-ля психоанализ представляет собой главный инструмент аналитики этого материала и трансляции бессознательного в сознательное. Исторически это подтверждается тем, что первые ссылки на психоаналитическую интерпретацию в работах Фрейда ну просто все до единой коннотированы с интерпретацией сновидений. Что пытался сделать тем самым Фрейд? Да очень просто: интерпретация терминологии, возникающей и актуализирующейся в процессе общения между психологом и его клиентом, коннотировалась с собственным пониманием и восстановлением специалистом скрытых причин и значений сновидения ("латентного контента"). Последнее в практике Фрейда достигалось путем изучения свободных ассоциаций пациента на осознанное воспоминание о самом сне ("манифестного контента"). А раз так, то этапами этого первого исторического опыта пресуществления психологической терминологии в рамках режима обыденного (ненаучного) общения, были следующие этапы:
1. Сновидение имеет смысл (обладает семантикой)
2. Смысл сновидения может быть разъяснен (интерпретирован) человеком, знакомым с символикой и с первичными процессами (правилами, регулирующими бессознательную психическую деятельность, а также – и с правилами интерпретации («толкования»)),
3. Интерпретация психологического содержания в обыденную лексику неразрывно связана с жизненными обстоятельствами того, кто видел сон, и с ассоциациями внутри сновидения.
4. Критерий истинности интерпретации: видевший сон может подтвердить правильность интерпретации своей прямой реакцией на нее.
5. Объективация интерпретации толкования не позволяет превратить интерпретацию (искусство толкования) сновидения в необоснованную и алогическую процедуру.
6. Интерпретация является действительным инструментом формирования семантики (см.выше п.6), процессуально выступая как средство представленности терминологического аппарата психологической теории в процедуре формирования и придания смысла феномену психики.
5 Злой рок ненаучной денотации. Означивание термина в языке
Лишенная процедур коннотации и референции семантики научной терминологии посредством научной методологии, обыденная речь имплицирует термины и категории науки в опоре на те средства, которые имеются в ее распоряжении. Их не так много, как в науке, они не отличаются такой научной строгостью и точностью, как это имеет место в науке, и зачастую имеют представление о возможных способах проверки посредством научной логики весьма приблизительное. Однако, феномен инвазии научной лексики в терминологию обыденного языка имеет место быть вопреки всему вышеперечисленному (или благодаря всему тому же самому), и следовательно, в этом месте нам неизбежно придется озаботиться еще одним роковым вопросом, напрямую связанным с основным содержанием настоящей работы: а как меняется смысл термина, выдернутого из чисто научного контекста и помещаемого в контекст обыденной речи?
Или не меняется он вовсе?... Честно говоря, - когда как, но чаще всего - все же меняется. Это происходит не потому, что я так хочу, и не потому, что вы так хотите, и даже не в связи с тем, что этого и здесь также по-прежнему требует наука. Все значительно проще: вам необходимо понять меня в процессе общения, следовательно, общее понимание правил формирования семантики переноса (инвазии) будет выработано мной и вами неизбежно, необходимо и бесповоротно, как говорится – tertium non datur!, иначе, повторюсь, мы друг друга просто не поймем.
Злой рок ненаучной денотации, или, иначе говоря, поименования смысла в контекстах обыденной речи, по фактам переноса терминов психологии в обыденный контекст проявляется наиболее ярко, наиболее рельефно. Парадокс трансформации имени одного и того же знака (слова) на ниве психологической терминологии предстает как опосредование научной прежде «чистой» семантики обыденной прагматикой. Остается нерешенным вопрос – а как и в связи с чем употреблять эти имена, если контекста – нет?
6. Синдром опустошения имени. Семантика как референция. Референтность как релевантность. Релевантность как конвенция.
Вопрос, которым завершается вышеизложенный раздел, в наиболее естественных формах речевых интеракций имеет ответ в том и только в том случае, если общающиеся однозначно принимают и соблюдают негласные правила контекста интеракции. Там, где контекста нет, нет возможностей для референции и релевантности употребления имени, и тот же вопрос точного ответа не имеет.
В таком случае, в актах коммуникации введение любого психологического термина будет означать начало процесса сверки и подтверждения интерпретации. И всякий раз, когда это будет иметь место, коммуникаторы будут формировать внешний по отношению к самому психологическому термину контекст именно как средство обеспечения референции термина.
Следовательно, денотация сама по себе той решающей роли, которую она имеет в терминологическом поле науки, тут лишается. Семантика здесь возможна только как результат процессуальной формализации истинного смысла знака, лежащего вне пределов имени и однозначно не детерминируемого им. Весь ужас, и вся стихийность этого процесса состоит в том, что такая семантика спонтанна по своей природе, и именно специфика коммутационного взаимодействия в большей степени формирует в таких контекстных формах знаковый смысл, нежели он может быть отнесен к оболочке (имени) термина, остающейся в этом случае незаполненной.
Не подчиненная безличным объективным правилам семантика обыденного употребления пытается нащупать основу собственной референтности в релевантности не столько имен (денотатов), сколько в релевантности самого процесса коммуникации по факту введения в него терминов науки. Семантика формируется как коммуникационная практика многократно повторяющихся переходов от субъективно интерпретируемого смысла термина к смыслу релевантному, в основе которого лежит процессуальная универсализация множественных субъективных смыслов и конвенционализация имени этого термина.
Заключение
В естественных языках обыденного общения знаки языка (слова), в зависимости от контекста обретают множество смыслов, совокупность которых образует ядро семантического поля. В фундаментальной лингвистике то же самое носит название феномена полисемии (многозначности) . Именно в силу контекстно формирующейся полисемии знаков естественного языка мы можем выразить неисчерпаемое количество оттенков их смысла. Это, во-первых, обеспечивает взаимопонимание сторон, а во-вторых, все то же самое является источником взаимных заблуждений, недоразумений и даже целенаправленных манипуляций.
Вывод: говоря одни и те же слова и манипулируя их смыслом, часто мы говорим о совершенно разном. Эксплуатирующий феномен полисемии вдоль и поперек естественный язык  тем самым становится средством не столько разъяснения, сколько сокрытия мыслей. Следовательно: то, что нормально в обыденной речи, совершенно недопустимо в научных текстах, где слово становится термином, семантическое поле которого в идеале сужено до одного единственного денотата, который в этом случае выступает не как экстенсионал, а как научный десигнат (он же референт) и семантическое ядро значения термина, имплицированного в обыденную речь. Следующий вывод: полисемия (экспланация поля) в языке науки исключается, так как  расширение семантического поля термина неизбежно приведет к недопустимой  неоднозначности его толкования.
Наука и ее язык не могут, не имеют возможности существовать в семантически размытом поле спонтанно интерпретируемой полисемии, и достигается это наложением жестких, поистине драконовских требований и ограничений на текст и контекст, претендующих на статус научных. А в обыденной речи это, конечно, не так.
Это именно тот случай, когда функциональность лоб в лоб сталкивается с целым веером аспектов понимания, в основе которого всегда лежат взаимосогласованные правила интерпретации. Сказать, что они совсем, вообще произвольны и формируются всяким актом коммуникации «по месту» локально – значит, просто солгать своему читателю. Это связано с тем неявным обстоятельством, которое порою даже не осознается в коммуникативном взаимодействии общающимися – многослойностью функциональных пластов всякой диалогической речи, и многоуровневым характером интерпретации, результатом которой и является процессуально формирующаяся семантика, носящая, вне всякого сомнения, конвенциональный характер. Просто в научной и в обыденной речи характер этой конвециональности, вне всякого сомнения, оказывается сильно различным.
Принципиально настороженно относящаяся ко всякого рода религии и мифологии наука всеми силами старается придать конвенциональности научных текстов (равно как и интерпретации научных терминов) характер, носящий максимально детерминированный и объективный характер. Вводится целая череда правил, установок, регламентов и алгоритмов с тем, чтобы интерпретация терминов науки ни в коем случае не обнаруживала каких-либо коннотаций с иррациональными аспектами веры.