Традиция и новаторство Зощенко в решении темы маленького человека

ВВЕДЕНИЕ
ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ
1. Тема маленького человека в творчестве М.Зощенко в сравнении с Гоголем и Достоевским
«Все мы вышли из «Шинели» Гоголя
Отличия в изображении героев
Две бани
2. Художественное своеобразие в решении темы маленького человека в творчестве Зощенко
2.1. ««Я такой человек, что все могу» (Образ г-на Синебрюхова)
Маленький человек в рассказах 20-30-х гг.
Большой маленький человек
«Маленькие» маленькие
2.2. Маленький человек в «Сентиментальных повестях» М. Зощенко
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Традиция и новаторство Зощенко в решении темы маленького человека

Традиционно «Записки» в цикл произведений, где затрагивается тема маленького человека, не включены, но очевидно, что герой, оказавшийся на каторге, унижен и ущемлен уже в силу своего нынешнего положения (заключенный). Второе, что позволяет сравнивать эти произведения – мотив бани, которая в русской литературе, вслед за фольклором, стала символом очищения, обновления, обретения душевных сил (русские народные сказки, «Баня» Маяковского, баня в рассказах Шукшина и песенном творчестве Высоцкого). И третье – говорящая деталь: на ноге моющихся в бане на каторге – кандалы и подкандальники, на ноге героя бани Зощенко – бечевка с номерком.
То, что сама по себе каторга – страшный, «особый, ни на что более не похожий мир», читатель «Записок» понимает с первых строк. Рассказывая об этом, Достоевскийпрямо говорит: «я думал, что мы вошли в ад». Далее следует описание дикой жары, пара, плотной толпы голых человеческих тел, шума, крика и хохота. Понятно, что моются и парятся исключительно каторжники, преступники, на совести которых воровство, грабежи, и убийства. Их тела, как видит рассказчик, покрыты следами плетей и палок, а души? Души, наверное, зачерствели от греха, безысходности и лишений, и никакая баня их не отмоет и не размягчит.
Но в бане, где моются преступники, царит идеальный порядок, поддерживаемый самими заключенными. Более того, все они готовы помочь друг другу. Нет ни намека на кражу, обидное слово, тычки, потасовки. Сильные не сгоняют слабых с их мест, а самому слабому – именно таким оказался автор –все стараются помочь, причем, совершенно бескорыстно. Нет, это не рабская привычка холопа обслуживать барина! Достоевский отмечает, что в голосе Петрова – одного из заключенных, предложивших свою помощь, «решительно не звучало ни одной нотки рабской». Это помощь более сильного - более слабому, более умелого – более неподготовленному. Это помощь человека человеку.
Иное в рассказе Зощенко. Говоря о «человеке нового типа», проникшего на страницы литературы, Ю. Щеглов характеризует его как персонаж, «поднятый волной революции из глубин народной жизни, уверенно делающий историю и не обремененный грузом цивилизации и традиционной морали… » [36, 219]. По мнению исследователя, «многочисленные варианты этого персонажа… в разных пропорция наделены такими чертами как стихийность, цельность, страстность, непосредственность, прямолинейность, свобода от условностей, инстинктивная тяга к справедливости, жадность к жизни, наивность, невежество, любознательность, непочтительное отношение к дореволюционным культурным ценностям, коллективизм, ненависть к барам, неприязнь к интеллигенции, одержимость «марсианской жаждой творить» (Н. Тихонов), но также готовность разрушать , безбоязненное отношение к «векам, истории и мирозданью» (Маяковский). Соединяя в себе романтического героя, дикаря и ребенка, этот персонаж непринужденно преступает самые элементарные нормы цивилизованного поведения, в результате чего возникают странные и шокирующие ситуации, которые, однако, никого особенно не поражают. Эта трактовка вопиющего как нормального может находить выражение в разных элементах повествования [36, 219].
Баня, которая описана в рассказе Зощенко, и есть это вопиющее, считающееся нормальным, рядовым, само собой разумеющимся. Здесь «за гривенник» моются и парятся свободные граждане и не только тесно и неуютно, но как будто специально все устроено так, чтобы сделать все еще неудобнее, как можно сильнее осложнить нехитрую вроде бы процедуру. И, как бы в отместку за этот неуют и неудобства, и посетители, и обслуживающий персонал стараются стащить все, что «плохо лежит» - шайку и мыло в помывочной, пальто в раздевалке. Есть и особо ловкий гражданин, сумевший захватить сразу три шайки: «в одной стоит, в другой башку мылит, а третью левой рукой придерживает, чтоб не сперли». На попытку рассказчика забрать хотя бы одну шайку следует немедленная реакция: «Как ляпну тебе шайкой между глаз – не зарадуешься». Реакция вполне бандитская, вот только проявляется не на царской каторге, а в советской бане. Рассказчик, впрочем, к этому готов. Помянув несправедливый царский режим, он сам начинает высматривать, «что где плохо лежит», и примерно через час ему улыбается удача: «какой-то дядя зазевался, выпустил шайку из рук». Впрочем, в отличие от героя Достоевского, герою Зощенко помыться так и не удалось – не нашлось места, где бы пристроиться с шайкой, никто не захотел потесниться. Финальная процедура одевания-раздевания с учетом веревки и исчезнувшего номерка оказывается не менее сложной, чем процедура раздевания-одевания скованного кандалами каторжника.
И действительно, герой Зощенко не свободен. Он скован бюрократическими правилами поведения в общественном месте, бездушной логикой и пошлостью нового мира, новой морали, отвергнувшей уважение и к частной собственности, и к личной жизни. То, что происходит в бане Зощенко, заставляет вспомнить древнее «Око за око, зуб за зуб», но сниженное и опошленное бытовой неустроенностью, теснотой, дефицитом, отсутствием личного и превратившееся в расчетливое «Пальто - за номерок, мыло - за белье».
2. Художественное своеобразие в решении темы маленького человека в творчестве Зощенко
2.1. «Я такой человек, что все могу» (Образ г-на Синебрюхова)
Первая книга - «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» -вышла в декабре 1921 года и сразу сделала имя Михаила Зощенко, до тех пор известное лишь в узкой среде литераторов, знаменитым. Преднамеренно искаженная речь главного героя, стилизованная под разговорный язык бывших приказчиков, телеграфистов, мелких купчиков, которая впоследствии станет фирменным знаком Зощенко, оказалась заразительной. Выражения вроде: «Что ты нарушаешь беспорядок?» или «Подпоручик ничего себе, но – сволочь» ( в последнем очевидна перекличка с Гоголем «Один прокурор порядочный человек, да и то сволочь») стали крылатыми.
Но кто же такой г-н Синебрюхов? И почему он все еще господин, хотя на дворе 1921 год?
О своем происхождении он рассказывает туманно, называя себя то «посторонним в жизни человеком», то «очень полезным и развитым» в «мужицкой жизни», а то и способным «до отвлеченных предметов» (например, «до» написания рассказа): «Я такой человек, что все могу…». На первый взгляд, фраза, не соответствующая образу маленького человека. Что это – бахвальство, хвастовство, авантюризм? Реальное ощущение собственной силы? Или за этим «все» кроется диапазон возможностей совершенно разной направленности – от подвига до подлости, от бескорыстия до предательства, от благородства до раболепия?
Анализируя истоки образа Синебрюхова, Г. Белая приводит известный эпизод из повести «Перед восходом солнца», написанной Зощенко от первого лица. В совхозе, уже через несколько лет после революции, главный герой встречает на дороге пожилого крестьянина. Тот за десять шагов сдирает с головы шапку, кланяется в пояс, пытается поцеловать руку. А когда герой не дает это сделать, отдергивает руку, крестьян спрашивает «Чем я тебя рассердил, барин?» По мнению Г. Белой, в психике Синебрюхова «можно увидеть тот окрик помещика и тихий рабский ответ». Это тот маленький человек, которого «революция завертела, закрутила, и который был так характерен для взбурлившей России. … Назар Ильич оторван о мужицкого корня …[8, 32 ]. Но и в городе он еще места себе не нашел и потому чувствует себя «очень… даже посторонним человеком в жизни [8, 33]
Этот незначимый по своему положению в человеческой иерархии человек, «закрутившийся», не нашедший себе места в мире – но в то же время высокий ростом, крупный, сильный физически, имеет в числе своих литературных предшественников еще одну разновидность маленького человека - героев Н.С. Лескова.
Образ русского человека, способного и к «рукомеслу», и к наукам (медицине), и к военному делу и к тому, чтобы нянчить ребенка, готового терпеть боль, но остаться честным перед самим собой и тем, кому обещал служить верой и правдой, человек-скиталец, которому «нельзя, заметьте, на одном засиженном месте сидеть да бороденку почесывать…» - этот образ напоминает героя «Зачарованного странника» Лескова Ивана Северьяныча Флягина. «И пошел от одной стражбы к другой, все более и более претерпевая, но нигде не погиб» - человек необычной профессии конэсер (объездчик коней), человек необычной судьбы, претерпевший и графскую любовь, и татарские избиения, и все мыслимые и немыслимые тяготы на пути к духовному просветлению.
Но если перед Лесковым стояла задача создания идеального русского характера, почти былинного образа, который через грех (убийства и запои) упорно идет по пути нравственного совершенствования (к служению Богу), то у Зощенко цель иная - дать портрет «героя нашего времени». Но не того, кто рушит старый мир и возводит новый, не рыцаря-революционера, а Санчо Пансо переломного периода русской истории, рядового солдата, волею судьбы (Февральской революции) оказавшегося втянутого в полукриминальную историю, похоже, не имеющую окончания.
Приземленность, «негероичность», стремление «соблюсти свой интерес» в образа Синебрюхова очевидны. «Подумать только, сколько претерпел г. Синебрюхов! И во имя чего? – писал в начале 30-х гг. критики А. Воронский. - Патриотический долг выполнял, родину спасал, Дарданеллы добывал?... Ни капельки. За добычей ходил г. Синебрюхов, для ради прекрасной полячки Виктории Казимировны!» [13, 136]. В повествовании о Синебрюхове нет обличения «грязной пены революции». Ни меткие, запоминающиеся фразы, ни яркие образы, ни юмор (борьба раненого Синебрюхова с вороном, ни экскурсы в историю и тесты на образованность» («а кто за есть такой Пипин Короткий?») – ничто не может завуалировать подлинное отношение автора к своему герою. Это – сочувствие и жалось. «Заскрипел я зубами, оглянулся на четыре угла… поклонился и вышел тихонько», - рассказывает г-н Синебрюхов, описывая, как он воспринял известие о том, что сын его умер, жена живет с другим, и что ему, Назару Синебрюхову, больше негде жить.
«Человек, который все может» оказывается обреченным на вечные поиски «более спокойного места, где пища хорошая и люди не так плохи». Но такого места в новой России не найти. Разве только он что сумеет опошлиться, стать как все и превратиться в «нового человека» - героев последующих рассказов Зощенко. По своим моральным качествам, мировоззрению, чувствам Назар Синебрюхов - человек прошлого. Именно поэтому автор и называет его «господином», стремясь, в угоду цензуре, снизить размах его трагедии, уменьшить масштаб проблемы.
Итак, уже первый герой Зощенко продолжает галерею маленьких людей ХIХ века, но уже на иной – новой - социальной почве. Хрестоматийное «среда заела» приобретает при этом новое содержание: новый мир ничем не отличается от старого, строй изменился, а люди остались прежними. «Синебрюховых-то немало, но непонятно: не то это накипь, грязная пена революции, не то – сама революция, – пишет в 1922 году журнал «Красная новь». «…» «Есть Снебрюхов, есть задушевный приятель Ушин, отъевшийся и благодушествующий комиссар, есть председатель сельсовета, разъясняющий Снебрюхову, что жену его и домашний скарб отняли у него по новому закону (подпись Ленина) - но разве это революция? Тут – задворки, последыши, . анекдотики. С вершин, с вершин эпохи нужно смотреть, а не копошиться в мелкостях одних и блекоте» [13, 137].
И Зощенко «учитывает критику», берется за цикл юмористических рассказов.
Маленький человек в рассказах 20-30-х гг.
В рассказах Зощенко запечатлен величайший исторический слом, буквально перевернувший вверх дном огромный «корабль» под названием Россия. К власти – на разных ее уровнях – пришли вчерашние низы, в том числе, «маленькие люди», оказавшиеся в ситуации, когда классовая борьба позволяла и оправдывала все. «Поразивший Зощенко с первых же шагов его творчества разрыв между масштабом революционных событий и консерватизмом человеческой психики сделал писателя особенно внимательным к той сфере жизни, где деформируются высокие идеи и эпохальные события, - отмечает Г.Белая – Так, инертность человеческой природы, косность нравственной жизни, быт стали основными объектами художественного познания Зощенко [8, 37].
Один из рассказов Зощенко называется «Жертвы революции». Маленькие люди – все жертвы революции, потому что, вынесенные на поверхность истории, не знают, что и как делать и несут свою психологию – нередко раболепствующую и в то время агрессивную, опошляя и губя все и вся. Ощущая разрыв между идеей и ее воплощением (точнее, невозможностью адекватного воплощения), маленький человек становится страшен, он не понимает ни себя, ни что происходит. «Герои пассивны, если что к чему и кого бить им не показано, но когда показано, они не останавливаются ни перед чем, и их разрушительный потенциал неистощим: они издеваются над одной матерью, («Нервные люди»), гонят и преследуют ни в чем не повинного человека («Страшная ночь), - отмечет Г.Белая [8, 36] .
Большой маленький человек
Революция произошла, человек усвоил революционную фразеологию, лозунги и штампы, но остался прежним. Зощенко избегает прямого изображения классовых столкновений. Но маленькие люди в его рассказах буквально на каждой странице обнаруживают свое классовое чутье и весьма негативно и даже агрессивно относятся к представителям старого мира, людям культуры, науки, искусства. Вот лишь несколько реплик из рассказов Зощенко: У нас полковой врач такая, извините, холера, что никому почти освобождения не дает, несмотря на Февральскую революцию»; Нюшин есть советский изобретатель. Он дважды что-то изобрел»; Ты мое самосознание не задевай. Не могут меня замести в силу происхождения; Не царский, говорю, режим шайками ляпать.
Эти «политические» отсылки не случайны. За ними прочно усвоенные штампы постреволюционной Росси. Усвоить новую лексику – значит, подняться до уровня «мирового пролетариата», самим стать его частью. Большой (занимающий определенную позицию - ступеньку на иерархической лестнице) маленький человек – этот оксюморон обозначает вполне рядовое для России 20-30-х гг., вспомним хотя Шарикова из «Собачьего сердца» М. Булгакова.
Вот перед нами театральный осветитель Иван Кузьмич Мякишев (рассказ «Монтер»). «На общей группе, когда весь театр… снимали на карточку, монтера этого пихнули куда-то сбоку – мол, технический персонал». А зря пихнули. «Не сварганив» для знакомых барышень свободных мест в зале, маленький человек Иван Мякишев обижается. И внезапно оказывается очень «большим»: выключает «к чертовой бабушке» свет во всем театре, срывая спектакль. Девиц, «корова их забодай!» быстро сажают на лучшие места и монтер чувствует себя победителем. Перед нами в схематичной форме – вся история Октябрьского переворота - кто был ничем, тот станет всем, хотя и насильственным путем.
Незаметный и незначимый ранее, монтер, ощутив свою силу, «играет теперь первую скрипку», выводя весьма угрожающие «мелодии»: «Наплевать ему в морду… раз он, сволочь такая…дерьмо какое!» - так и сыплет он в адрес тенора, который не может петь в темноте. «Теперь и разбирайтесь сами, кто важнее в этом сложном театральном механизме» - в этом приглашении Зощенко слышатся отзвуки шекспировского: «Вся жизнь – театр, и люди в ней актеры». А некоторые, добавим, еще и монтеры.
Еще один «маленький человек» - Григорий Иванович из рассказа «Аристократка» - облечен властью на уровне дома (то ли председатель домового комитета, то ли просто водопроводчик). Банальная ситуация в антракте с нехваткой денег на пирожные «для дамы», решается, как пишет Ю. Щеглов, с позиции «новых людей». Это люди, «чуждые розовому идеализму и интеллигентским тонкостям, свободные от культурных стеснений, склонные решать житейские проблемы прямолинейно, пуская в ход животное чутье и грубую силу» [36, 219]. Понимая, что не сможет расплатиться, Григорий Иванович сначала намекает, что пора «в театр сесть», потом озабочено предупреждает, что «может вытошнить», а под конец, когда «кровь ударила в голову», просто кричит даме «Ложи взад к чертовой матери!».
Рассматривая некультурность как «разветвленный комплекс представлений о мире и аксиом жизненного поведения, свойственных зощенковскому герою и его среде», Ю. Щеглов относит поведение рассказчика «Аристократки» в раздел «автоматической некультурности», подчеркивая его «неспособность ответить на культурный вызов» [36, 225]. В какой театр дала «ячейка» билеты, что за спектакль дают – все это не имеет значения. Главное в театре – антракт, а в антракте – буфет. Но, увы, герой ссорится со сдерживающей инстанцией, и не видит больше необходимости соблюдать приличия, отсюда – скандал, поданный на уровне фарса. Ю. Щеглов, считает, что зощенковский герой - вариант революционного архетипа (того же, что представлен, например, в «Конармии» Бабеля»), но «в крайне вульгаризированном, дегенеративном виде» [36, 221]. «Подобное измельчание героя можно частично объяснять тем, что фоном его дня деятельности оказывается иная эпоха и среда: мирное время, большой город, отупляющая проза продуктовых очередей и коммунальных общежитий» [36, 221].
Еще ода разновидность того же архетипа – герой «Рассказа человека, которого вычистили из партии». Будучи членом партии, он «сколько лет… крепился и сдерживал порывы своей натуры, вел себя порядочно… портил кровь разными преградами. И то нельзя, и это не так, и жену не поколоти. Но теперь это кончилось, аминь!» Но после «чистки» (до репрессий 30-х годов еще есть время) начинает пить, драться и бить стекла.
Истинная сущность и этого героя, и героев рассказа «Монтер» и «Аристократки» раскрывается в критической ситуации почти сразу и как бы сама собой. Персонаж рассказа «Счастье» размышляет над философским вопросом: «А было ли в твоей жизни счастье?». Чтобы собраться с мыслями, стекольщику Ивану Фомичу Тестову потребовалось выкурить аж две папиросы и окинуть мысленным взором всю свою жизнь. Человек он уже немолодой, «даже с бородой». Литературная традиция подсказывает, что, конечно же, счастье окажется в чем-то очень просто, житейском, приземленном. Рефреном через рассказ о жизни стекольщика проходит фраза о том, что «все шло тихо и гладко». На одной линии - через эмоциональный знак равенства – оказываются: женитьба - драка на свадьбе - рождение сына - смерть жены - смерть сына. Сам Тестов считает, что «ничего такого не происходило», ничего этого «он не заметил». А единственно яркое, запоминающееся – и счастливое событие в жизни – это когда он, проявив «расторопность» - воспользовавшись безвыходным положением заказчика, взял с него «чистые тридцать рублей». Очевидна перекличка с тридцатью серебрениками и мотивом предательства Иуды, но стекольщика ничто не мучит, его не посещает ни раскаяние, ни даже простая догадка о том, что что-то сделано не так. «Простой, незаметный жалостливый человек – это даже не злоумышленник из чеховского рассказа, - пишет об этом герое Д. Молдавский . - Не униженный и оскорбленный, а унижающийся и унижающий, оскорбляющий и оскорбляемый, такова диалектика образа» [22, 59].
В новом мире нет места для возвышенного, духовного, настоящего. Есть только удача шабашника, которую Тестов принимает за счастье. Тридцать рублей-серебреников он, понятное дело, пропил. Правда, хватило еще на серебряное кольцо и теплые подштанники. Зощенко мстит за это предательство изящной и убийственной иронией: «Я с завистью посмотрел на своего дорогого приятеля. В моей жизни такого счастья не было. Впрочем, может быть, я не заметил».