Философия идеи Л.Н. Толстого

Введение
1. Биография Льва Николаевича Толстого
2. Антиномия разума и сердца
3. Непротивленческий анархизм
Заключение
Список литературы:

Философия идеи Л.Н. Толстого

В молодости Толстой долгое время «верил в совершенствование», социальный прогресс. Страшная сцена смертной казни, увиденная им в Париже, переменила все его представления о жизни. «Не умом», а «сердцем» он понял, что «никакие теории разумности существующего и прогресса не могут оправдать этого поступка». Однако для него стало очевидно и то, что «жизнь есть бессмыслица», он «уперся в смерть», потрясенный «бездной трагедии» человеческого существования. Ни в науках, ни в философии он не находил ответа на главный вопрос: «что я такое с моими желаниями?», «зачем я живу?».
Обратившись к опыту других людей, прежде всего «своего круга», Толстой обнаружил четыре выхода из создавшейся ситуации. «Первый выход есть неведения», когда люди просто не знают и не понимают, что жизнь есть зло и бессмыслица. Это, как правило, женщины или молодые люди. «Второй выход – это выход эпикурейства»: люди знают о «безнадежности жизни», но стараются пользоваться ее благами. «Третий выход есть выход силы и энергии», т.е. уничтожения жизни, самоубийства; но так поступают только «редкие, сильные и последовательные люди». Наконец, «четвертый выход есть выход слабости»; в этом случае всем ясно, что из жизни «ничего… выйти не может» и тем не менее продолжают ее тянуть, закрывая глаза на бессмысленность и зло жизни. Ни один из этих путей не рассеивал сомнений разума; по-прежнему оставалось неясным, зачем жило и живет человечество, если жизнь есть несомненное зло.
Возникало противоречие, с одной стороны, разум приводил к отрицанию жизни, а с другой - «работало» нечто такое, что можно назвать «сознанием жизни». Оставалось одно из двух: либо разум не столь разумен, чтобы постичь тайну бытия, либо то, что кажется неразумным, на самом деле не так неразумно и просто нуждается в ином измерении.
Пытаясь найти выход из «ужасного положения», Толстой неожиданно открыл для себя, что вывод разумного знания о бессмысленности жизни совершенно верен, но что это отнюдь не доказывает его истинности, а только убеждает, что для разумного, философского знания и не может быть другого ответа, кроме «неопределенного». Вместе с тем именно в отрицательном характере знания, даваемом разумом, содержится «указание на то, что ответ может быть получен только при иной постановке вопроса, только тогда, когда в рассуждение введен вопрос отношения конечного к бесконечному». Тогда возникает другое знание, «неразумное», знание-вера, дающее возможность жить.4
Толстой нашел смысл жизни в искании Бога: «… это искание Бога было не рассуждение, но чувство, потому что это искание вытекало не из моего хода мыслей, - оно было даже прямо противоположно им, - но оно вытекало из сердца. Это было чувство страха, сиротливости, одиночества среди своего чужого и надежды на чью-то помощь». Искание смысла жизни оказывалось исканием Бога. Здесь отступал разум, но зато полный простор получало сердце. Вера не примиряла разум и сердца, а упрочивала их полную антиномичность, невозможность какого бы то ни было сближения, тождества.
Из рассуждений Толстого выросла вся позднейшая философия русского иррационализм, и прежде всего таких его представителей, как Шестов, Флоренский, Е.Н. Трубецкой, Франк.
Свое «новое жизнепонимание» Толстой раскрыл в многочисленных сочинениях: «Критика догматического богословия» (1880), «В чем моя вера» (1884), «Религия и нравственность» (1894), «Христианское учение» (1897) и др. Сюда же относится его знаменитый «Ответ на определение Синода» (1901), в котором он излагал мотивы своего отречения от православной церкви.
«Камень веры» толстовства – принцип непротивления злу насилием, возводимый им еще к системам конфуцианства, буддизма и даосизма. Христианство лишь «внесло в учение любви учение применения его: непротивление». Христу незачем было бы приходить, - писал Толстой, - если бы он не научил любить людей ненавидящих, делающим нам зло, - не научил не противиться злу злом». Для этого ему вовсе не требовалось быть Богом; «путь жизни и притом не новый» дан в учении «человека Христа», которого «понимать Богом и которому молиться» Толстой считал «величайшим кощунством». В этом отношении его христология представляла собой типичное арианство и примыкала к давней традиции русских антитринитариев XVI – XVII вв. (Феодосий Косой, Дмитрий Тверитинов и др.)
Главную вину за то, что этика непротивления осталась непонятной современным человеком, Толстой возлагал на церковь. Согласно его воззрениям, христианство, как всякая религиозная доктрина, объединяет два разноплановых аспекта: во-первых, «много говорит о том, как надо жить каждому отдельному и всем вместе», т.е. содержит этическое учение; во-вторых, объединяет, «почему людям надо жить именно так, а не иначе», следовательно включает в себя метафизические принцип. Религиозная этика и метафизика неразрывно связаны между собой, их невозможно обособить без вреда для самой религии.
Толстой считал, что церковь этого не поняла. Еще в период вселенских соборов она предала забвению этику Евангелия, перенеся центр тяжести на одну метафизическую сторону. В результате оказалось возможным признать и освятить рабство, суды и все те власти, которые были и есть, - словом, все то, что стоит в противоречии с христианским учением о жизни. Последнее полностью эмансипировалось от церкви и установилось независимо от нее. У церкви не осталось ничего, кроме «храмов, икон, парчи и слов». Она уклонилась от человека, который всецело предоставлен самому себе. Человеку остается лишь уповать на успехи знаний, но образ жизни, формируемый наукой, не выходит за рамки внешнего благополучия. Он лишен нравственной опоры, которая дается только религией, вытекает из религиозного отношения к миру. Религию не может заменить ни метафизика, ни наука. В этом Толстого убеждал весь опят новейшей философии. «За исключением Спинозы, - писал он, - исходящего в своей философии из религиозных – несмотря на то, что он не числился христианином, - истинно христианских основ, и гениального Канта, прямо поставившего свою этику независимо от своей метафизики, все остальные философы, даже и блестящий Шопенгауэр, очевидно придумывают искусственную связь между своей этикой и своей метафизикой». Религия тем и универсальна, что указывает направление для всякой умственной работы. В ней человек обретает смысл жизни. Человек без религии, резюмировал Толстой, «так же невозможен, как человек без сердца. Он может не знать, что у него есть религия, как может человек не знать того, что у него есть сердце; но как без религии, так и без сердца человек не может существовать».
Столь высоко ставя религию в жизни человека, Толстой осмысливал ее не как мистическое учение, а как изначальное, глубинное отношение человека к миру. Формам этих отношений соответствовали и определенные формы религий. Самая древняя из них – первобытная магия. Она признает человека самодовлеющим существом, живущим исключительно для личного блага. Интересами отдельного человека обусловливается и сущность магических жертвоприношений. Вторая форма религии – язычество, в котором перевес берет не обособленная личность, а совокупность людей, сообщество: семья, род, племя. Применительно новой ситуации изменяется и содержание языческих культов. Что касается третьего отношения к миру, возникающего с христианством, то его Толстой называет истинно-религиозным, «божеским». Надличностный и надсоциальный характер христианства делает его нравственной системой, которая согласна «с разумом и знаниями человека». Выходит, что моральный стимул задается не просто тем или иным отношением человека к миру, а именно отношением христианским, евангельским. Нравственность не складывается в общении людей между собой, а вытекает из авторитета верховного абсолюта – Бога. В этой трансцендентальной детерминации, граничащей по существу с фатализмом, и заключается главная слабость толстовской этики.
Несмотря на полнейший контраст в осмыслении сущности христианства, в особенности в понимании самого Христа, и Достоевский, и Толстой исповедовали общие принципы этического индивидуализма, который стал знаменем всего «русского религиозного ренессанса» конца XIX - начала XX в.
3. Непротивленческий анархизм
Моральные принципы философии непротивления привели Толстого к своеобразному непротивленческому анархизму, «религиозному отщепенству от государства». «Анархисты правы… анархия установится», - утверждал писатель, глубоко разочаровавшись в истинности, органичности того пути, которым до сих пор шло русское общество. Для Толстого это был путь моральной деградации, разложения российской государственности.
Толстой различал три способа порабощения людей в истории: 1) «личным насилием и угрозой убийства мечом», 2) «отнятием у них земли и потому запасов их пищи» и 3) «данью и податью». «…В наше время, - писал он в трактате «Так что же нам делать?» (1882-1886), - порабощение большинства людей держится на денежных податях государственных и поземельных, собираемых правительствами с их подданных, - податях, собираемых посредством управления и войска, того самого войска и управления, которое содержится податями». Именно на почве порабощения возникает собственность, порождающая социальное неравенство. Собственность есть зло, ибо она позволяет одним пользоваться трудом других, в то время как «труд не может быть чьей-либо принадлежностью». Очевидность данного факта заставляет людей, «уволивших себя от труда», т.е. всех тех, кто составляют правительства и их окружение, защищаться придумыванием разных «оправданий» своего бездельного существования: «Это было целью деятельности богословских, это было целью юридических наук, это было целью так называемой философии, и это стало в последнее время (как это ни кажется странным для нас, пользующихся этим оправданием) целью деятельности современной опытной науки». Словом, вся сфера интеллектуально-духовной деятельности обусловливается запросом правительства и неотделима от него. Однако стоит лишь задаться вопросом: «признается ли рабочими людьми, на которых непосредственно направлена деятельность государственных людей, польза, получаемая от этой деятельности», - как тотчас станет ясно, что у большинства людей она «встречает…не только отрицание приносимой пользы, но и утверждение того, что деятельность эта вредна и пагубна».5
О государственной власти Толстой высказывался вполне определенно и недвусмысленно. Он писал: «Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют». Значение государства те более обесценивалось в глазах Толстого, что, с его точки зрения, «движение народов производит не власть, не умственная деятельность, даже не соединение того и другого, как то думали историки, но деятельность всех людей, принимающих участие в событии…». Это деятельность массы, всего общества. В основе своей она провиденциальна и не управляется разумом. Ее характеризуют стихийность и бессознательность. Она не обращает «никакого внимания на общий ход дел» и руководствуется «только личными интересами настоящего». Этой апелляцией к бессознательному в истории Толстой парадоксальным образом усиливал разрыв, пропасть между народами и их правительствами, между людьми трудящимися и людьми «умственными»: на одной стороне – все самое полезное и истинное, на другой же – насилие и ложь.
«Что же делать?», - спрашивает Толстой. Как противодействовать этому правительственному насилию? Что надо предпринять для достижения общего блага? Пока что было испробовано два способа: «один способ – Стеньки Разина, Пугачева, декабристов, революционеров 60-х годов, деятелей 1-го марта и других; другой - … способ «постепеновцев», - состоящий в том, чтобы бороться на законной почве, без насилия, отвоевывая понемногу себе права». Однако ни один из них не принес, да и не мог принести положительных результатов. Первый – по причине своей «безнравственности»: ведь если бы даже и удалось установление нового порядка вещей посредством насилия, все же его поддержание потребовало бы того же насилия. Стало быть, это средство, кроме того, что оно безнравственно, - неразумно и недействительно. Еще менее пригодно второе средство. Никогда никакое правительство не пойдет на такие реформы, которые расширяли бы права поданных за счет самого правительства. Оно, разумеется, может разрешить всякого рода «мнимопросветительские учреждения», вроде школ, университетов, изданий и т.д., пока они служат го целям, но при первой попытке этих учреждений «пошатнуть то, на чем зиждется власть правительства», они будут преспокойно закрыты. И потому идея постепенного завоевания прав есть самообман, очень выгодный правительству и даже поощряемый им. «Так что, - констатировал Толстой, - и рассуждение и опят показывают мне, что оба средства борьбы против правительства, употреблявшиеся до сих пор и теперь употребляемые, не только не действительны, но оба средства борьбы против правительства, употреблявшиеся до сих пор и теперь употребляемые, не только не действительны, но оба усилению власти и произвола правительства».
Следовательно, необходимо новое, еще не испытанное средство, которое и впрямь могло бы сделать человечество свободным. И такое средство есть, это – непротивление злу насилием, неучастие в делах государства. «Человек, - говорил Толстой, истинно свободен только тогда, когда никто его не может заставить делать то, что он считает дурным, и истинное направление для каждого человека в том, чтобы удерживаться от участия в каких бы то ни было правительственных делах, отказываться служить в армии, не принимать никакой службы, зависящей от правительства, и каждый день всегда делать добро». Таким образом, для Толстого условием делания добра выступало отчуждение от государства, самоизоляция всех «честных людей» в ненасильственные сообщества, основанные на любви к ближнему.
Заключение
Толстого часто упрекают в абстрактном морализме. Что он из-за сугубо моральных соображений отрицал всякое насилие и рассматривал как насилие всякое физическое принуждение и что по этой причине он закрыл себе путь к пониманию всей сложности и глубины жизненных отношений. Однако это предположение неправильное. Идею непротивления нельзя понимать так, будто Толстой был против совместных действий, общественно значимых акций, вообще против прямых нравственных обязанностей человека по отношению к другим людям. Совсем наоборот. Непротивление, по мнению Толстого, есть приложение учения Христа к общественной жизни, конкретный путь, преобразующий отношения вражды между людьми в отношения сотрудничества между ними. Не следует также считать, что Толстой призывал отказаться от противодействия злу. Наоборот, он считал, что противиться злу можно и нужно, только не насилием, а другими ненасильственными методами. Более того, только тогда по настоящему можно противиться насилию, когда отказываешься отвечать тем же. “Защитники общественного жизнепонимания объективно стараются смешать понятие власти, т. е. насилие, с понятием духовного влияния, но смешение это совершенно невозможно”. Толстой сам не разрабатывал тактику коллективного ненасильственного сопротивления, но его учение допускает такую тактику. Он понимает непротивление как позитивную силу любви и правды, кроме того, он прямо называет такие формы сопротивления, как убеждение, спор, протест, которые призваны отделить человека, совершающего зло, от самого зла, призывают к его совести, духовному началу в нем, которые отменяют предшествующее зло в том смысле, что оно перестает быть препятствием для последующего сотрудничества. Толстой называл свой метод революционным. И с этим нельзя не согласиться. Он даже более революционен, чем обычные революции. Обычные революции производят переворот во внешнем положении людей, в том, что касается власти и собственности. Толстовская революция нацелена на коренное изменение духовных основ жизни.