Биография выдающихся людей"(по книге из серии "ЖЗЛ" или др.), Павел I

Содержание


Введение
Основная часть работы
Заключение
Список использованной литературы

Биография выдающихся людей"(по книге из серии "ЖЗЛ" или др.), Павел I

Составляя «Пантеон иностранной словесности», Карамзин поставил перед собой трудную задачу – познакомить русского читателя со всем богатством иностранных литератур – от античности до современности.
«Пантеон» выходил в 1798 году в Москве. Всего было издано три книжки.
В издании не было четкой структуры. Иногда рядом с трактатами философов появлялись отрывки из повестей и анекдоты.
Приступив к новому изданию, Карамзин планирует будущую работу: «Выдав книжки три “Пантеона” (для подспорья кошельку своему), верно, что-нибудь начну или начатое кончу», – отвечает он на вопрос И. И. Дмитриева, почему не издает «ничего собственного»7.
В предисловии к «Пантеону иностранной словесности» Карамзин писал: «В древности назывались пантеонами храмы, посвященные всем богам, в наше время называются Пантеонами места, посвященные разным удовольствиям; а я под именем Пантеона иностранной словесности, издаю и буду издавать собрание переводов всякого рода, для тех, которые не читают иностранных книг, но имеют вкус и любят чтение»8.
Однако творческие планы писателя постоянно наталкиваются на запреты цензуры: «Цензура, как черный медведь, стоит на дороге к самым безделицам придирается.
Я, кажется, и сам могу знать, что позволено и чего не должно позволять; досадно, когда в безгрешном находят грешное».
В первой книжке «Пантеона» были напечатаны: следующие статьи и материалы: «Цицерон о Боге», «Восторг Лас-Казаса», «Последние слова Козрожа Парвиса», «Мысли об уединении», «Бюффон перед концом жизни», «Дервиш в глубокомыслии», «Просвещение», «Ленвилль и Фанни», «О заблуждении», «Армидин сад», «Мысли и анекдоты».
Цензура во главе с императором Павлом I не хотела пропускать мысли Цицерона о Боге. Карамзин по этому поводу писал Дмитриеву 27 июля 1798 года:
«Весело быть первым, а мне и последним мешает быть цензура. Я перевел несколько речей из Демосфена, которые могли бы украсить Пантеон; но цензоры говорят, что Демосфен был республиканец и что таких авторов переводить не должно и Цицерона также, и, Саллюстия также… grand Dieu! <Великий боже!> Что же выйдет из моего Пантеона?
План издателя разрушился. Я хотел для образца перевести что-нибудь из каждого древнего автора. Если бы экономические обстоятельства не заставили меня иметь дело с типографиею, то я, положив руку на алтарь Муз и, заплакав горько, поклялся бы не служить им более ни сочинениями, ни переводами. Странное дело! У нас есть Академия, Университет, а литература под лавкою!»9
Первая книжка «Пантеона иностранной словесности» открывалась большой статьей «Цицерон о Боге»10. Карамзин считал, что никто из древних так хорошо, так красноречиво и так убедительно не доказывает бытия творческого, как Цицерон.
Николай Михайлович как редактор журнала хорошо знал, что статья должна быть не громоздкой, а легкой для прочтения и понимания. Поэтому он выбирал только самые основные мысли и умело излагал их в журнале. Статья начиналась риторическим вопросом: «Можно ли взирать на небо и землю, можно ли видеть все сущее, все проходящее в мире, и не верить, что есть вышний Правитель, есть Божественный разум?»11.
Далее Карамзин приводит размышления о вере:
«Человек, который в том сомневается, может усомниться и в сиянии солнца: одно очевиднее ли другого? Сия вера, без сердечного убеждения, не была бы столь тверда и неизменна; не укрепилась бы новыми силами от своей древности; не могла бы противиться быстрому течению лет и дойти до нас в целости чрез всю необозримость веков»12.
Но Николаю Михайловичу мало просто слов Цицерона и он в статье приводит высказывание древнего философа Аристотеля о Боге:
«Аристотель говорит: “Вообразим людей, которые жили всегда под землею, в великолепных домах, украшенных статуями и картинами, в изображении всего нужного и приятного для жизни, вообразим, что они никогда не выходили из своей темницы, но слышали, что боги существуют, вообразим, что земля вдруг разверзается, и что сии люди выходят на свете: что бы они подумали, видя землю, моря, волнуемые бурными ветрами, – величественное небо, быстрые облака, лучезарное солнце? Что бы они сказали во время ночи, видя бесчисленные звезды на небесном своде и чудесные изменения луны, восход и захождение сих светил, всегдашнюю стройность их движений? Могли ли они сомневаться в бытии богов и не воскликнуть: се их творение?”»13.
В следующих отрывках Карамзин приводит мысли Цицерона о том, что все деяния людей Бог видит и чтобы люди не делали, они должны придерживаться своей веры.
«Боги требуют поклонения святого, невинного, чистосердечного… Люди, живущие в обществе, должны верить сердечно, что есть Бог, Господь и владыка всего, который управляет случаями и всегда благотворит человеческому роду, читает в сердцах людей, видит тайные мысли и дела, любит благодетельного и не любит порока»14.
В конце статьи Николай Михайлович подводит читателя к тому, что все люди должны жить в гражданском обществе:
«Без внутреннего сердечного благочестия нет ни святости, ни Религии; а где истребится истинная религия, там истребится и честность, и гражданское общество, и первая из всех добродетелей: справедливость»15.
Карамзин опубликовал в первой книжке и «Письмо из Лондона», в котором речь шла о путешественнике. «Наш известный пешеходец, г. Спилард (об нем недавно писали во всех газетах, Он был и в России возвратился в Англию из Новой Шотландии. Сей странной человек был около 12 лет в отсутствии, и в это время исходил пешком более 60 000 английских миль (т. е. около 100 000 верст) в разных частях света. Видев все Европейские земли, большую часть Азиатской Туреции, главные Африканские государства и почти всю Аравию…»16
Если в «Письмах русского путешественника» Карамзин утверждал, что состояние души – зеркало окружающего пейзажа, то теперь пейзаж – зеркало душевного состояния:
«Внутреннее расположение сердца изливается на все наружные предметы. Щастливый путешественник видит везде романические места, дороги, усеянные цветами и светлые прозрачные ручейки, каждая хижина есть для него жилище спокойствия, каждый город – театр Искусств и веселия; щастие расписывает все предметы блестящими красками». Путешественник был печален, и все окружающее представляло ему одну картину горести: «Он путешествовал летом: поля были сухи, дорога пыльна, жар несносен. Бедные жнецы казались ему тружениками, которые изнурением сил платят дань общему бедствию человеческого рода. Везде представлялась ему скудность, на каждой перемене окружали его карету нищие»17. Такая система воззрений просто снимала социальный аспект.
Заключалась первая книжка издания «Мыслями и анекдотами» (Из записок Эро-Сешеля):
«Кто отец славы? Гений. – Кто мать гения? Уединенная тишина.
Для сердца, изнуренного любовью остается одна слава»18.
После выпуска первой книжки «Пантеона иностранной словесности» издатель почувствовал сильное давление цензуры. Карамзин решился на цитатное построение материала, что облегчало возможные цензурные трудности и было исключительно ловким тактическим ходом, обнаруживавшем в философе и мечтателе литератора с практическим чутьем.
«Пантеон иностранной словесности» поражает умением Карамзина из самых разнообразных источников сделать один текст. Карамзин мастерски переводил выбранные произведения и статьи. Читать их было легко. Под заглавием «Мысли первого человека при развитии его чувств» читатель находил: «И теперь еще живо помню ту минуту радости и смятения, когда в первый раз ощутил я чудесное бытие свое. Не зная, что я, где я, откуда взялся, открываю глаза: какое неописанное чувство. Мне кажется, что все предметы во мне и составляют часть моего существования. Смыкаю глаза… кажется мне, что я лишился почти всего бытия своего». «Вдруг слышу звуки… Слушаю – слушаю долго и полагаю, что сия гармония есть я». И далее: «Устремляю взор на тысячу разных вещей и примечаю, что могу терять и находить их, что имею власть разрушать и снова производить сию любезную часть самого себя». «Вдруг легкий свежий ветерок навевает на меня благоухание цветов… Внутренность души моей растворяется для нового приятного чувства. Наслаждаюсь и в наслаждении люблю самого себя». «Рука кажется мне теперь главным орудием бытия моего. Ощупав свое тело, «примечаю, что бытие мое, которое прежде казалось мне неизмеримым в пространстве, имеет пределы»19.
Так русский читатель мог наслаждаться иностранной публицистикой и узнавать много нового из жизни иностранцев.
Во второй книжке «Пантеона иностранной словесности» была напечатана «История Ла-Роша, переведенная из английского журнала The Mirror»: «Ла-Рошь был ревностной, но кроткой Християнин. Г. Юм не считался набожным, однакож позволял всякому верить по своим чувствам… Религия Ла-Роша была сердечная… Но старец говорил иногда о своей вере с живым чувством доброго человека, которой хотел бы сообщить и другим блаженство свое, нов жаркой ревности его не было никакого суесвятства. Слова: Отче наш, иже еси на небеси, выливались из его сердца, потому что он в самом деле почитал всех людей братьями»20.
Далее в книжке можно прочитать «Две арабские оды», «Идеи первого человека при развитии его чувств», «Сократ» (перевод из Анахаренса), «О дружбе».
Интересно было для читателя конца XVIII века «Описание аравийской пустыни»:
«Вообразите страну бесплодную, без зелени и без воды, огненное солнце, небо вечно раскаленное, равнины, песчаные, горы еще пустейшие (где взор теряется и находит ни одного живого предмета), землю мертвую, изрытую (так сказать) ветрами – землю, которая не представляет ничего, кроме костей, камней, скал стоящих или низверженных, совершенно открытую пустыню, где путешественник никогда в сени не покоился, где ничто ему не сопутствует, ничто не напоминает живой Природы – непрерывное уединение, гораздо страшнее уединения дремучих лесов: ибо дерева все еще кажутся нам существами – но здесь, лишенный всего, теряясь в неограниченных пустынях, человек видит в пространстве гроб свой; дневное светило, печальнейшее темноты ночной, восходит единственно для того, чтобы явить ему весь ужас его положения, расширяя пред ним область пустоты и бездну неизмеримости, отделяющей его от земли обитаемой.
Нет выхода, нет спасения!
Голод, жажда и зной терзают его во все те минуты, которые еще должно ему прожить между отчаяния и смерти»21.
Далее следовало «Новейшее известие о Персии, из путешествия Г-на Бошана, Вавилонского Генерал-Викария».
Порадовал читателей Карамзин и библиографической статьей о Монтескье:
«Недавно вышли в свет мелкие сочинения сего славного Автора, которые не были еще известны публике. Я переведу некоторые места из оных для Читателей Пантеона. Доказывая пользу Наук, Монтескье говорит:
«Чем отличаются великие народы от народов диких? Тем, что первые занимаются Искусствами и Науками, а вторые не знают их. Может быть одному просвещению обязаны многие народы своим существованием. Если бы мы имели нравы диких Американцев, то две или три нации в Европе скоро бы истребили все другие, и какой-нибудь воинственный народ нашего света мог бы вместе с Ирокезцами, славиться тем, что он поглотил семьдесят народов»22.
В конце второй книжки Карамзин опубликовал «Мысли Антония Переца (Гишпанского Писателя)»:
«Великие художники пользуются ошибками и недостатками других великих художников более, нежели их совершенствами.
История и опыт – суть источника человеческой мудрости.
Старые услуги, как старые долги, остаются без платежа.
Величайшая награда за минувшие опасности есть опыт»23.
Замечательна третья книжка «Пантеона иностранной словесности».
По разрешению императора Павла I здесь были напечатаны: «Катон в Ливии. Перевод из Лукановой Фарсалии», «О славе после смерти», «О науке», «Письма Ж. Ж. Русско к Мальзербу», «Письма из Италии», «Аделаида и Монвиль» (анекдот).
Особенно выделялись «Правила для супругов» (Перевод из Плутарха). Речь шла о брачном обряде.
«Брачный обряд совершился – жрица богини Цецеры заключила вас в одной Храмине – и дни жизни вашей протекут отныне вместе. Благие советы Философии, в правилах которых вы были воспитаны, могут способствовать щастию супружества»24.
В конце книжки Карамзин приводит все замечания и неточности в датах и словах. Издатель не хотел бросать начатое дело просвещения. Он задумывал переводить новые произведения для следующей книжки. Об этом можно узнать из его писем. Но общая атмосфера подозрительности, присущая Павлову царствованию, в цензорской практике превращалась в настоящий кошмар: цензор боялся пропустить что-нибудь такое, что могло бы вызвать гнев начальства и императора Павла I.
История с Радищевым еще не забылась и мерещилась крамола в каждой фразе. Поэтому «Пантеон иностранной словесности» Карамзин вынужден был прервать на третьей книжке.
Многие типографии закрывались, преследовалась свобода слова в печати. Что-то должно было случиться, веяло смертью в Петербурге.
Противоестественная смерть Павла явилась естественным выходом из того напряжения, в котором находилось российское общество. По крайней мере – его элита. В заговоре участвовали многие высшие сановники России, входившие в ближайшее окружение императора. В том числе Панин, граф Пален, Бенигсен, Платон Зубов, гвардейские офицеры.