Влияние современного анекдота на общественное умонастроение

СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
Глава 1. Видовое разнообразие анекдотов как культурная традиция
1.1. Народная культура как основа этнографической интерпретации анекдота
1.2. Традиции народной культуры, сохраняемые в анекдотах
1.3. Внедрения элементов эстетизации в бытовые формы анекдота
Глава 2. Место анекдота в социально-культурной повседневности
2.1. Мифическо-антимифическая природа анекдота
2.2. Смехотворные повести в русской литературе
2.3. Гендерный аспект в природе анекдота
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Влияние современного анекдота на общественное умонастроение

Даже в тех редких случаях, когда достоверно известно, что тот или иной анекдот придуман Карлом Радеком, Фаиной Раневской или каким-либо другим остроумным человеком, его авторство, как это ни звучит парадоксально, включается в мифическую анонимность анекдота, ибо сама личность анекдототворца становится легендарной и очень часто невозможно отличить анекдотические события с участием Раневской, рассказанные Радеком или Хармсом, от потока анекдотических историй, выдаваемых за их творчество. К примеру, остроумие Фаины Раневской было поистине феноменальным. Она не утруждала себя придумыванием метких ответов и афоризмов. Они возникали сами собой как ее находчиво-остроумная реакция на ситуацию или определенных людей. Потом их передавали из уст в уста, а затем возникал юмор по типу «как бы сказала Раневская».
В книге «Фаина Раневская. Случаи, шутки, афоризмы»39 собрано и то, что, по авторитетным свидетельствам, сказано самой великой артисткой, и то, что она могла бы сказать. Но и в тех, и в других присутствует образ хулиганисто-гениальной Раневской, образ, сам ставший реально-мифическим.
Фольклорная анонимность, общая для мифа и анекдота, вступает в противоречие с их литературной явленностью при публикации. Это особенно явственно стало обнаруживаться, когда после начавшейся в СССР перестройки анекдот вышел из подполья и многочисленные издания стали печатать старые и новые анекдоты. Можно сказать, пошел целый косяк брошюр, книг, целых серий брошюр и книг, целиком заполненных анекдотами, вплоть до восьмитомной «Антологии мирового анекдота», вышедшей в Киеве (издательство «Довира») в 1994-1995 гг. Притом, подавляющее число публикаторов анекдотов бесцеремонно их приватизируют. Фольклор, на самом деле, — всеобщее достояние и трудно возражать на то, что конструкции тех или иных анекдотов, созданные народом—анегдототворцем, кочуют из сборника в сборник.
Однако на изложение уже опубликованного анекдота авторское право распространяется. И в этом отношении анекдот подобен мифу. Мифы о Прометее, Эдипе или Сизифе не созданы были ни Эсхилом, ни Софоклом, ни Камю. Но присвоение кем-либо другим их изложения и интерпретации этих мифов, называется воровством. Изменило ли природу анекдота его литературное существование? Думается, что нет. Ведь и «до исторического материализма» и вне его выходило много сборников анекдотов, но они не поколебали его основу, так же, как миф остается мифом и после выпуска огромного числа описаний мифов и их художественных воплощений.
Вместе с тем, анекдоту пребывать в книге также тягостно, как вольнолюбивому зверю в зоопарке. Анекдоты, разумеется, можно читать. Но, странное дело, их постраничное чтение навевает скуку, тогда как живой анекдот — свежий и остроумный анекдот, даже почерпнутый из какого-либо сборника или Интернета, но творчески рассказанный вовремя и к месту, воздействует и в бесцензурную и нецензурную эпоху, как и тогда, когда он колыхал застойный социализм. По характеристике А. Ф. Лосева, «миф есть (для мифического сознания, конечно) наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей мере напряженная реальность. Это не выдумка, но — наиболее яркая и самая подлинная действительность»40. Переставая быть действительностью, миф превращается в сказку, в художественно-игровую реальность, не претендующую стать реальностью фактической (хотя для ребенка в раннем возрасте сама сказка играет роль мифа, когда он еще свято верит, что ему подарки приносят действительно Дед-Мороз или гномы).
Родство анекдота с мифом не в последнюю очередь проявляется в том, что он не просто фантастически художественно отражает жизнь, становясь художественным произведением, но и бытует в жизни, делаясь ее частью. Да и анекдот нередко порождается самой жизнью людей, их бытом41. Ирония истории в изобилии творит иронические истории. Жизненность анекдота обусловлена анекдотизмом жизни. В одном из польских анекдотов содержится такой диалог: «— У тебя есть новый анекдот? — Нет. А у тебя? — Тоже нет. Тьфу! Что за правительство?!»
В том, что жизненность анекдота обусловлена анекдотизмом жизни, убеждаешься, читая многочисленные анекдоты в Интернете. Натужные попытки придумать новый анекдот только в редчайших случаях приводят к успеху. И это происходит лишь тогда, когда удается подсмотреть и лаконично представить действительно анекдотический случай или анекдотическую ситуацию в жизни. Андерсен говорил, что лучшие сказки — это те, которые придумывает сама жизнь. К анекдоту это относится в еще большей мере. Разумеется, между мифом и анекдотом нельзя ставить знак равенство. Миф стремится постигнуть бытие быта.
Предмет анекдота — быт бытия. Сам анекдот в наибольшей степени адекватен себе, живет в полной мере, когда он рассказан по случаю какого-либо события в частной или общественной жизни, в связи с возникшей жизненной ситуацией, как ее анекдотически-мифический прецедент, аналогия этой ситуации и ее объяснение. Взаимоотношение мифа и анекдота может характеризоваться как диалектическое противоречие. Таким же противоречием является взаимосвязь анекдота и произведения искусства. Можно, наверно, сказать, что анекдот балансирует на грани мифа и искусства42.
Мифическая реальность анекдота — это не то же самое, что реальность мифа. Миф утверждает небылицу как быль. Анекдот демонстрирует быль как небылицу Рабинович, вы с ума сошли! Зачем вы притащили в синагогу собаку!? — Ребе, это не простая собака, она же умеет петь! Собака запела. Ребе восхищенно: — О, вэйзмир, она так поет, что может быть кантором в нашей синагоге! — Ребе, я таки ей твержу то же самое. А она не хочет и слушать! Только зубным техником. Чтобы оценить эту одесскую байку, нет необходимости верить в поющую собаку, которая имеет призвание зубного техника, точно так же, как впечатление от поэмы Твардовского «Теркин на том свете», не предполагает веры в реальное существование «того света».
Фантастическая реальность анекдота, по сути дела, является реальностью художественно-игровой, но она функционирует подобно мифу: не заменяя жизнь и быт, она становится и тем, и другим, помогая освоить их ценностно, предлагая их ценностный эквивалент, притом в ироническом ключе. Существенное отличие анекдота от мифа, на мой взгляд, заключается в том, что только первый обладает потенциалом комического. Миф принципиально серьезен. Ему не до шуток. Он занят нешуточными проблемами жизни и смерти. Это становится особенно очевидным при учете трансформации мифа в религиозное сознание. Эту свою серьезную природу миф сохраняет именно в религии, в узком и широком смысле слова, т. е. в различных религиозных конфессиях и тех фантастических представлениях, которыми человек заменяет реальную жизнь.
Исследователями, изучающими психологию религии, было замечено, что религия способна использовать все человеческие чувства, за исключением одного — чувства юмора. Правда, смех был присущ некоторым мифическим персонажам. Мифология знает смеющихся богов. Это их был «гомерический хохот». Однако смех небожителей носит вполне человеческий характер. Вместе с тем над самими богами смеяться было кощунственно. Как заметил однажды А. И. Герцен, «заставить улыбнуться над богом Аписом, значит расстричь его из священного сана в простые быки»43. Родственность анекдота мифу проявляется также в том, что одним из источников анекдота явилась притча, которую используют многие священные тексты. Но она в этих текстах и в анекдотах проявляется по-разному.
В религиозных текстах притча серьезна. Она здесь, прежде всего, средство выражения мудрости, правил «благоразумия, правосудия, суда и правоты». Уже в древности было осознано значение притчи как «изречения разума», чтобы «простым дать смышленость, юноше — знание и рассудительность», мудрому — умножение познания, разумному — «мудрые советы». С этого начинается библейская «Книга притчей Соломоновых».
Мудрая притчевость свойственна и лучшим анекдотам. Неслучайно формулы этих анекдотов перешли в поговорки и афоризмы, резюмирующие наш жизненный опыт: «Мне бы ваши заботы, господин учитель!», «Разве это жизнь?», «Не делайте волну!», «Иди, докажи, что ты не верблюд!» и т. п.
Однако анекдотическая притча отличается от религиозной именно тем, что в ней заключена энергия остроумно-комического. Это становится очевидным при сопоставлении религиозных повествований притч и основанных на них анекдотов. Вот как, например, хасидская притча о поучительности технических изобретений, рассказанная Мартином Бубером, перетекает в анекдот:
Можно учиться у всего, — сказал как-то раби из Садгоры своим хасидам. — Всякая вещь может научить нас чему-нибудь, и не только та, что сотворена Богом. Творение рук человеческих также способно преподать нам урок.
— Чему мы можем научиться у поезда? — с сомнением спросил один из хасидов.
— Тому, что из-за одного мгновения можно потерять все.
— А у телеграфа?
— Тому, что каждое слово учтено и ему назначена цена.
— Ну, а у телефона?
— То, что мы говорим здесь, слышно там…44
Из вполне серьезного библейского рассказа о сотворении Богом Евы, возникло множество анекдотов и лучшие из них, несомненно, остроумно смешны. В одном из них определяется сущность советской социалистической демократии:
Создал Бог Еву из ребра Адама и сказал ему: «Выбирай себе жену!»
По справедливому наблюдению Ю. М. Лотмана, «анекдот одновременно зеркало быта и зеркало юмора, он рассказывает, как люди живут и что им смешно». Притом, существуют «анекдоты, которые смехом вызывают сочувствие, а не обидную насмешку. Смех — гибкое оружие, им и ласкают, и убивают, по французской поговорке»45. Юмор в анекдоте и делает его непосредственно притягательным, всегда желанным и популярным вне и вопреки всякому ритуалу и табу, через которые являет себя чистый миф. Смех, звучащий как отклик на анекдот, и есть его понимание и в то же время глоток свободы.
Анекдот как аккумуляция юмора, как реальность комизма способен раскрывать комизм реальности, показывать абсурд реальности и реальность абсурда, парадоксальность реальности и реальность парадокса. Комедийность анекдота и дает ему возможность быть разрушителем пафосных мифов, а эффективность такой разрушительной деятельности обусловлена тем, что сам анекдот генетически и сущностно связан с мифом, и, следовательно, находится с ним как бы в одной плоскости. Чисто рациональная критика мифа не задевает его иррациональной основы. Не только клин клином вышибают, но и миф мифом.
Такое мифическо-антимифическое бытование анекдота особенно проявляется в тоталитарном обществе, когда комедийное начало анекдота вступает в конфликт с официально пропагандируемыми мифами.
Борис Слуцкий писал в свое время: «Место государства в жизни личности уменьшается до неприличности. Люди не хотят читать газеты. Им хватает слушать анекдоты».
Анекдот в условиях тоталитарного режима взял на себя функцию не только газеты, но и эпоса — древнейшей формы воплощения мифа. Современный анекдот — это действительно эпос XX и теперь уже XXI в., притом эпос, способный вызвать гомерический хохот. Как и древний эпос, анекдот в тоталитарном обществе мог существовать только как устное народное творчество46. Устность и анонимность обеспечивали его неуловимость, в отличие от его рассказчиков и любителей. Ведь своеобразие бытования анекдота состоит в том, что своим остроумием и комическим потенциалом он способен разъедать, разоблачать любой миф, в особенности навязываемый сверху. Тоталитарное государство это очень хорошо понимало. Не без основания появился анекдот о конкурсе на лучший анекдот, в итоге которого первая премия — 25 лет, вторая — 10 лет и три поощрительных — по 5.
Комедийное начало анекдота — великий разоблачитель мифов. И поэтому неслучайно в период тоталитарного режима за анекдот можно было попасть и на Волго-Дон, и вообще, надолго вон. Мифическо-антимифическая природа анекдота проявляется и в анекдотах, посвященных отдельным личностям вне зависимости от реального достоинства самой личности. Например, анекдоты, в которых фигурирует имя Пушкина, выступают в двойной функции: и как создатели анекдотического пушкинского мифа, и как разоблачители мифа, обволакивающего поэта. Подчеркнем, что речь идет не о «разоблачении» самого поэта, а того или иного варианта мифа о нем, стирая с великого поэта не только хрестоматийный, но и мифологический глянец. Они, как и другие явления этого жанра, создали художественный образ мифического Пушкина. Место анекдота в культуре определяется культурой самого анекдота, которую образует его диалог с мифом и с искусством.
2.2. Смехотворные повести в русской литературе
Анекдоты в русской литературе назывались "смехотворными повестями" или "фацециями" (из польского языка). Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона отмечает, что анекдоты впервые появились в Западной Европе с развитием шуточных рассказов типа "Декамерон" Боккаччо и других.
В современном литературоведении анекдотами считаются небольшие устные шуточные рассказы самого различного содержания с неожиданно остроумной концовкой. Первоначальное значение слова "анекдот" восходит к греческому языку и означает "неопубликованный"47. Ранее анекдотами считались небольшие рассказы о происшествиях из жизни исторических лиц. В этом значении термин "анекдот" был впервые применен к сатирической "Тайной истории" Прокопия (VI в.).
Анекдоты в первоначальном своем значении были очень распространены вплоть до конца XIX в. Позже этот вид анекдотов постепенно начал исчезать из языка. Но некоторые смешные случаи из жизни исторических лиц до сих пор в памяти народа. Например, когда в России существовал Табель о рангах, военные чины делились на армейские и гвардейские, причем, гвардейские считались на 2 ранга выше. Поэтому в гвардии не было генералов, самый высший чин был полковник. Император был полковником лейб-гвардии Семеновского полка. Гвардеец должен был держать коляску и столько лошадей, сколько ему полагалось по штату, генералы ездили цугом (шесть лошадей, запряженных в три ряда), полковники и майоры — четверней, капитаны — парою. По этому случаю в русских аристократических салонах ходил анекдот. "Одна московская дама спросила у английского путешественника, какой чин имеет Питт? (английский министр). Тот не сумел ей ответить..."Ну сколько лошадей запрягает он в карету?" — спросила она. "Обыкновенно ездит парой, — отвечал он. "Ну хороша же великая держава, у которой первый министр только что капитан", — заметила дама"48.
Как видно из приведенного выше примера, анекдотические случаи были собственно анекдотами лишь в определенный отрезок времени, потому что отражали чаще всего события современной им жизни. Если бы к описанному анекдоту не было предисловия, то мы, возможно, и не поняли бы его соли. Каждой эпохе присущи свои анекдоты и свое чувство юмора.
Анекдоты собирались еще в средние века. Самым знаменитым собирателем того времени считается итальянец Поджо Браччолини, который составил сборник "Фацеции" (его первое издание приходится на 1470 г.). Из его последователей наиболее известными были: Генрих Бебель, Фришлин, Корнециани, Рабле и др.
В России известным сборником анекдотов XVII в. считаются "Смехотворные повести" в Толстовской рукописи, которые скопированы из польских источников.
В наше время анекдоты бытуют и в устной, и в письменной форме, особенно в городском фольклоре. Каждый, вероятно, знает, об обширной коллекции анекдотов нашего замечательного артиста и клоуна Юрия Владимировича Никулина, который не только записывал, но и прекрасно их рассказывал.
Анекдоты знают и любят все. Они рождаются как народный отклик на любое событие нашей жизни, охватывают все ее стороны (от политики до быта). Анекдоты — это особый вид устного народного творчества, который нельзя сравнить ни с каким другим, ни по остроте, ни по краткости, ни по образности.
Линия анекдота в русской художественной прозе утвердилась с появлением самой художественной прозы. Но одновременно ее довольно долго боялись, что ли, показать при ярком свете. Авантюрно-бытовая проза XVIII столетия (М. Чулков, В. Левшин и др.) во многом находилась за пределами системы классицизма, и, значит, ее эстетически как бы и не было. Классицизм признавал идеологическую, дидактическую прозу. Изображение прихотливого мира быта, изображение жизни самой по себе тогда вообще не могло осознаваться как задача искусства. Соответственно, в небытии оказывался и анекдот, который был и остается пусть и не главной, но типовой формой при показе реалий эпохи и нравов общества.
В XIX в. анекдот в значительной степени определил феномен пушкинской прозы («Повести Белкина» и «Пиковая дама»). «Петербургские повести», «Ревизор» и «Мертвые души» Гоголя выросли из анекдотов. Целый ряд лесковских текстов был самым непосредственным образом ориентирован на анекдот. Но линия еще не ощущалась как таковая: налицо были как бы отдельные, не связанные внутренне друг с другом случаи обращения к низкому жанру.
Все дело в том, что, хотя анекдот и находился у истоков целого ряда центральных произведений Пушкина, Гоголя, Лескова и других, он отнюдь не выступал в роли демиурга, будучи лишь одним из структурно образующих факторов. У Чехова анекдот впервые стал решающим, глобальным фактором. Вся ранняя юмористика (период Антоши Чехонте) буквально намагничена анекдотами, но то было только начало переворота. Все дело в том, что у Антоши Чехонте анекдот в большинстве случаев просто взят да перенесен в рассказ, т. е. процесс тогда во многом еще носил более или менее механический характер49.
В позднем творчестве Чехова уже нет анекдота как такового, анекдота, лежащего на поверхности. Он осложнился, ушел вглубь, но отнюдь не растворился, не исчез, а просто оказался пронизанным элементами целого спектра иных жанров. И в результате, с притоком свежих жанровых сил, анекдот заиграл богаче и ярче, оказался особенно живым, гибким, разнообразным, стал раскрывать далеко еще не исчерпанные художественные возможности.
Иными словами, освоение анекдота у Чехова сначала велось в экстенсивном, а затем в интенсивном направлении, но в принципе оно никогда не оскудевало. Без анекдота мир Чехова просто не может быть понят, но его ни в коем случае нельзя сводить к анекдоту. Мир этот многосоставен, но анекдот в его пределах структурно особенно выделен, обладает повышенной значимостью. И уже на наших глазах нечто подобное нам явил мир Сергея Довлатова. В его рассказах ощутим мощнейший анекдотический субстрат, буквально забивающий все остальные запахи. Более того, именно анекдот, прежде всего и определяет художественные законы довлатовского мира.
Сергей Довлатов органическую близость свою (через анекдот) чеховской поэтике ощущал достаточно остро. В «Записные книжки» свои он включил следующее признание: «Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова»50. Появление этого признания именно в тексте «Записных книжек», кажется, отнюдь не случайно. Если довлатовский рассказ практически всегда есть развернутый анекдот, то «Записные книжки» его есть возвращение рассказа в исходное состояние, есть обратная концентрация рассказа в анекдот, функционально в точно таком же отношении к прозе Чехова находятся и его «Записные книжки».
Таким образом, Довлатов демонстративно заявил о своем желании быть похожим на Чехова в произведении, воссоздающем анекдот в чистом виде. Этим Довлатов включал себя в единое с Чеховым эстетическое пространство. Но одновременно понимал он и то, что анекдот не только соединяет его с Чеховым, но и разводит. В интервью, данном Виктору Ерофееву, Довлатов сказал: «Не думайте, что я кокетничаю, но я не уверен, что считаю себя писателем. Я хотел бы считать себя рассказчиком. Это не одно и то же. Писатель занят серьезными проблемами — он пишет о том, во имя чего живут люди, как должны жить люди. А рассказчик пишет о том, КАК живут люди. Мне кажется, у Чехова всю жизнь была проблема, кто он: рассказчик или писатель? Во времена Чехова еще существовала эта грань». Итак, Довлатов свидетельствует, что он перешел ту грань, на рубеже которой находился Чехов.