Особенности противоречий в развитие культуры и цивилизации на рубеже 19 и 20 вв.

Введение.
Понятие цивилизации.
Кризис индустриальной культуры
«Восемь смертных грехов цивилизованного человечества» по К.Ц. Лоренцу.
Изменение форм культуры.
Восстание масс.
Надежды, потерпевшие крах.
Заключение.
Список литературы.

Особенности противоречий в развитие культуры и цивилизации на рубеже 19 и 20 вв.

Прежде всего, технический аппарат есть вместе с тем властный бюрократический аппарат, который организует и подчиняет себе массы. Индустриальная организация есть одновременно техника машинизма и техника управления. В тоталитарных странах то и другое называется просто «аппаратом». Совершенно очевидно, что этот «аппарат» (действительный Левиафан Гоббса) может подавлять ин­дивидуальную свободу. Кроме того, массовая психология установи­ла, что толпа, как и организованная масса, способна поглощать и растворять в себе личность, личную способность к самостоятельно­му мышлению и критическому суждению. Но масса не существует без вождя, который господствует при помощи аппарата. Нетрудно предвидеть, каким характером нужно обладать, чтобы занять доми­нирующее место в индустриальном аппарате. Нужно быть«реали­стом», уважающим только факты, быть человеком, не затрудняю­щим себя моральным соображением, и обладать способностью ин­туитивно схватывать все возможности, которые заключаются в данной ситуации, и тотчас ими воспользоваться Шпенглер предай дел таком режим масс и вождей и видел в нем «Закат Европы», воз­вращение к древнему «цезаризму». Духовная культура грозит исчез­нуть в массовой цивилизации: массовый человек требует прежде всего удовлетворения материальных потребностей и развлечений... и этого прежде всего ждет от индустриального аппарата.
Такова мировая тенденция индустриальной цивилизации. Она одинаково проявляется в Европе, в Америке и Азии, в демократиях и в тоталитарных государствах, везде, где существуют массы, вклю­ченные в индустриальный аппарат, который можно назвать «мас­сивным индустриализмом». (1; 604)
«Восемь смертных грехов цивилизованного человечества» по К.Ц. Лоренцу.
В своей знаменитой книге «Восемь смертных грехов цивилизованного человечества» (1973), отрывок из которой приведен ниже, Лоренц описал признаки глобального кризиса культуры, неизбежного, если человечество не найдет способы коэволюционного урегулиро­вания проблем, возникших в результате «идеологии роста».
«Мы рассмотрели восемь различных, но тесно связанных причин­ными отношениями процессов, угрожающих гибелью не только на­шей нынешней культуре, но и всему человечеству как виду. (1;624)
Это следующие процессы:
1. Перенаселение Земли, вынуждающее каждого из нас защи­щаться от избыточных социальных контактов, отгораживаясь от них некоторым в сущности «не человеческим способом», и, сверх того, непосредственно возбуждающее агрессивность вследствие скучен­ности множества индивидов в тесном пространстве.
2. Опустошение естественного жизненного пространства, не только разрушающее внешнюю природную среду, в которой мы жи­вем, но убивающее в самом человеке всякое благоговение перед красотой и величием открытого ему творения.
3. Бег человечества наперегонки с самим собой, подстегиваю­щий гибельное, все ускоряющееся развитие техники, делает людей слепыми ко сем подлинным ценностям и не оставляет им времени для подлинно человеческой деятельности — размышления.
4. Исчезновение всех сильных чувств и аффектов вследствие из­неженности. Развитие техники и фармакологии порождает возрас­тающую нетерпимость ко всему, что вызывает малейшее неудоволь­ствие. Тем самым исчезает способность человека переживать ту ра­дость, которая дается лишь ценой тяжких усилий при преодолении препятствий. Приливы страданий и радости, сменяющие друг друга по воле природы, спадают, превращаясь в мелкую зыбь невырази­мой скуки.
5. Генетическое вырождение. В современной цивилизации нет никаких факторов, кроме «естественного правового чувства» и не­которых унаследованных правовых традиций, которые могли бы производить селекционное давление в пользу развития и сохранения норм общественного поведения, хотя и с ростом общества такие нормы все более нужны. Нельзя исключить, что многие проявления инфантильности, делающие из значительных групп нынешней «бун­тующей» молодежи общественных паразитов, могут быть обуслов­лены генетически.
6. Разрыв с традицией. Он наступает, когда достигается крити­ческая точка, за которой младшему поколению больше не удается достичь взаимопонимания со старшим, не говоря уже о культурном отождествлении с ним. Поэтому молодежь обращается со старшими как с чужой этнической группой, выражая им свою национальную ненависть. Это нарушения отождествления происходит прежде все­го от недостаточного контакта между родителями и детьми, вызы­вающего патологические последствия уже у грудных младенцев.
7. Возрастающая индоктринируемость человечества. Увеличение числа людей, принадлежащих к одной и той же культурной группе, вместе с усовершенствованием технических средств воздействия на общественное мнение приводит к такой унификации взглядов, какой до сих пор не знала история. Сверх того, внушающее действие док­трины возрастает с массой твердо убежденных в ней последовате­лей, быть может, даже в геометрической прогрессии. Уже и сейчас во многих местах индивид, сознательно уклоняющийся от воздейст­вия средств массовой информации, например, телевидения, рас­сматривается как патологический субъект. Эффекты, уничтожаю­щие индивидуальность, приветствуются всеми, кто хочет манипули­ровать большими массами людей. Зондирование общественного мнения, рекламная техника и искусно направленная мода помогают крупным капиталистам по эту сторону «железного занавеса» и чи­новникам по ту сторону весьма сходным образом держать массы в своей власти.
8. Ядерное оружие навлекает на человечество опасность, но ее легче избежать, чем опасностей от описанных выше семи других процессов.
Явлениям обесчеловечения... содействует псевдодемократиче­ская доктрина, согласно которой общественное и моральное поведе­ние человека вообще не определяется устройством его нервной сис­темы и органов чувств, выработанным историей вида, но складыва­ется исключительно под действием «кондиционирования» человека в течение его онтогенеза той или иной культурной средой» (1; 626)
Изменение форм культуры.
Марксова схема экономического развития, согласно которой в каждый исторический период экономические силы создают соразмерную им форму производства, в рамках которой они, однако, разрастаются до такой степени, что в ней уже не умещаются, но взрывают ее и создают новую форму, — эта схема далеко выходит за пределы одной лишь хо­зяйственной области. Между текущей вперед, распространяющейся со всей большей энергией жизнью и застывшими в тождестве формами ее исторического выражения неизбежен конфликт. Он проходит сквозь всю историю культуры, хотя зачастую остается неявным. Но в настоящее время он видится мне разворачивающимся в большом числе культурных форм.
Когда к концу прошлого столетия получил распространение натурализм в искусстве, то это было признаком того, что господствовавшая класси­ческая форма искусства уже не вмещала в себя стремящуюся вовне жизнь. Появилась надежда на то, что это искусство может воспринять непосред­ственные, не тронутые человеческими намерениями образы жизненной действительности. Но натурализм также не смог удовлетворить эти нужды, как на то не способен сегодняшний экспрессионизм, замещающий непо­средственную образность предмета душевным процессом и столь же не­посредственным его проявлением. Поскольку внутреннее движение про­должается во внешнем творении, так сказать, без оглядки на собственную форму и объективно значимые нормы, то считалось, что жизнь, наконец, обрела полностью соразмерный ей язык, не изолганный никакими внеш­ними ему формами. Но вновь оказалось, что по своей сущности наша внут­ренняя жизнь всегда выражается только в формах, всегда обособленных и в какой-то мере самостоятельных по отношению к создавшей их душев­ной динамике. Творческая жизнь надолго созидает нечто уже не являю­щееся жизнью, в чем она замирает, что противостоит ей по собственному праву. Она не может выразиться иначе, чем в формах, сущих и нечто для себя значащих, независимо от жизни. (5; 166)
Это противоречие является подлинной трагедией культуры. В благо­словенные эпохи гению удается придать гармоническую форму бьющим изнутри источникам жизни, хотя бы на время удержать в ней жизнь таким образом, что форма не застывает во враждебной жизни самостоятель­ности. Но в большинстве случаев такое противоречие неизбежно, и там, где проявление жизни, чтобы избежать противоречия, так сказать, пред­лагает себя в своей свободной от формы обнаженности, вообще не по­лучается ничего разумного — не экспрессия, но бессвязная речь. На месте противоречивой и затвердевшей в своей чуждости единой формы возникает лишь хаос атомизированных частичных форм. Ктаким крайним выводам из нынешнего положения искусства приходит футуризм: страст­ное стремление жизни к слову, которому уже тесны традиционные формы, не находит новых форм, а потому отрицает форму вообще (либо поль­зуется тенденциозно-заумными формами). Чтобы избегнуть противоре­чия, футуризм вступает в противоречие с самой сущностью творчества. Вероятно, нигде с такой силой, как в многочисленных проявлениях фу­туризма, не дает о себе знать то, что созданные жизнью для обитания в них формы сделались для нее тюрьмой.
Трудно определить, что в этом смысле происходит с религией, по­скольку самое важное здесь свершается не в видимых проявлениях, но в глубинах души. Поэтому можно не касаться вопроса о том, насколько христианство остается той формой, в которой религиозная жизнь находит достаточное свое выражение. Можно указать лишь на существование кругов, религиозные потребности которых отворачиваются от христиан­ства. Нигде здесь мне не удавалось найти действительно жизненных об­разов, которые, если не брать целиком индивидуальные комбинации, могли бы стать выражением религиозной жизни. Общей культурной си­туации соответствует, скорее, отрицание всякой оформленности религи­озной жизни — в тех же кругах преобладает притягательность внекон-фессиональной мистики. В ней религиозная душа ищет непосредствен­ного переживания: то она без всякого посредника, без оформленной догмы, так сказать, нагая и одинокая, стоит перед своим Богом; то самое представление о Боге кажется неподвижным препятствием, и душа ис­пытывает подлинное религиозное чувство по отношению к собственной жизни, воспринятой метафизически и не вмещающейся ни в одну форму веры. Аналогично указанному выше футуризму, эта совершенно лишен­ная образа мистика характерна для исторического момента, когда внут­ренняя жизнь уже не может выступать в прежних своих формах. А так как новых, более соразмерных себе, она не создала, то хочет обойтись вообще без формы.
В философии этот кризис зашел дальше, чем обычно это признается. Основные понятия и методы, выработанные со времен классической Гре­ции, превратились в материал мира, из которого формируются философ­ские картины мира, причем все, что из этого материала можно вылепить, уже реализовано. То стремление, выражением которого была философия, движется в согласии с целями и потребностями, которые этому стремле­нию уже не отвечают. Если знамения нас не обманывают, можно сказать, что весь аппарат философии сделался оболочкой, в которой уже нет жизни.
Показательным мне кажется в этом смысле один тип явлений. Каждая категория философии имеет своей задачей собирание в абсолютное един­ство расколотой и хаотической полноты существования; но рядом с каж­дой такой категорией стоит или возникает другая, ее исключающая. Эти фундаментальные понятия выступают парами, как бы требующими ре­шения альтернативами. То, что отрицается одним понятием, по необхо­димости подпадает под власть другого: есть «да» и «нет», третьего не дано. Таковы противоположности конечности и бесконечности мира, ме­ханизма и телеологии, свободы и причинности, явления и вещи в себе, абсолютного и относительного, истины и лжи, единого и многого, цен­ностного прогресса и застоя в человеческом развитии.
Мне кажется, что большая часть этих альтернатив уже не дает нам пространства для их непременного решения, что само содержание, для которого требуется решение, не входит с необходимостью в одно или другое понятие. Мы чувствуем несоразмерную узость этой логики поня­тий, а ее решения крайне редко исходят из уже обнаруженного третьего, но своими неизменными требованиями оставляют незаполненные пусто­ты. Происходит накопление специальных проблем, которые поначалу вы­ступают как общая, пока лишь негативно обозначившаяся тенденция, в которой заявляет о себе глубокий кризис философии. О некоторых из этих проблем я здесь попробую коротко рассказать. (5; 167)
В определениях воли согласно свободе или необходимости были исчер­паны, кажется, все аргументы в пользу одного или другого решения, но вопрос остается по-прежнему открытым. Рядом с теоретически установ­ленной детерминированностью стоит бесспорное чувство неокончатель­ное™ такого суждения, оппозиция со стороны какой-то внутренней ре­альности. В последнее время это чувство вновь стало сгущаться вокруг теоретического утверждения свободы. Но это утверждение удовлетворя­ется указаниями на то, что механическая необходимость не касается нашей воли — и это указание принимается за доказательство свободы. С учетом немалых сомнений по поводу такого доказательства свободы мы можем спросить: является ли эта альтернатива вообще непременной? Разве не может воление протекать в форме, которая стоит по ту сторону этого «или — или» и для которой у нас просто нет теоретического выражения? Великое кантовскбе решение кажется более чисто умственной возмож­ностью, чем выражением действительного внутреннего движения, которое и составляет проблему. Когда Кант разделил необходимость и свободу на два различных слоя существования — необходимость в мире явлений опыта, свобода как непознаваемое в-себе нашей экзистенции, — то он преодолел их конкуренцию в нашем субъекте, но сам субъект ничего не знает о таком совершенно проделанном разрезе, он не ведает, где этот разрез проходит, откуда возникает сама проблема. По существу, дуализм «Я-явление» и «Я-в-себе», с помощью которого удовлетворяются оба притязания, не столько решает, сколько обходит проблему стороной. Ведь жизнь, которая не находит себе выражения ни посредством причинности, ни посредством свободы, есть нечто единое, а проблемы и конфликты, про­исходящие из единого, не решаются itio in paries1. Для Канта с его логико-понятийными интересами первоматерией проблемы были, скорее, понятия свободы и необходимости, чем породившая их жизнь. Поэтому он без сожалений раскроил жизнь пополам, чтобы прикрыть полученным на­рядом борьбу понятий. Но мне кажется, что этот выстроенный с двух сто­рон мост стал хрупким, а с места разлома поднимается требование или просто предвосхищение того, что сущностная форма нашей воли есть нечто лежащее по ту сторону как необходимости, так и свободы; это нечто третье, недоступное для данной альтернативы.
Столь же недостаточным мне кажется противопоставление единого и многого, когда оно применяется при истолковании живого одушевлен­ного организма. Дуализм тела и души, для которого и грубейшие, и утон­ченнейшие формы принадлежат в конечном счете всегда двум сущностно различным «субстанциям», можно считать уже преодоленным. Но умо­зрительные рассуждения, выводящие и тело, и дух из некоего «единого» бытия, дающего им общий фундамент, также не дали сколько-нибудь убедительной картины этого «единого». Они свидетельствуют лишь о том, что двойственность стала невыносимой. Наверное, можно сказать, что есть одна жизнь, биениями которой создаются телесные и душевные экзистенции. Но тем, что эта жизнь представляет собой внутреннее един­ство, еще немного сказано, так же как из понятия единого мира еще не следует, должен ли он мыслиться монистически или плюралистически. Когда два взаимоисключающих понятия претендуют на определение пред­мета, то есть, строго говоря, только два возможных решения. Объек­тивное решение открывает в самом предмете двойственность существо­вания — две стороны, два значения, так что каждое из двух противосто­ящих понятий беспрепятственно находит себе применение. Субъективное, решение оставляет предмет в нетронутом единстве и объявляет оба при­тязающих на него понятия различными точками зрения, способами рас­смотрения. Оба этих решения снимают конкуренцию понятий, но про­блема тут чаще всего не столько решается, сколько обходится стороной; к таким проблемам относится и вопрос о,том, представляет ли собою телесно-душевный феномен единое или двойственное. (5; 168)
Трудность заключается здесь в том, что отрицание двойственности логически кажется оставляющим только возможность единого, а это не соответствует действительной картине феномена. Сказав, что мы рас­сматриваем человека как единство телесного и духовного, мы еще ничего не сказали. Художнику удается изображение в едином образе- одушев­ленного тела человека, но для мысленного представления телесное и ду­шевное столь далеки друг от друга, что понятие единства остается просто словом, схемой, в которой они только рядополагаются, не преодолевая своей внутренней чуждости. Я склоняюсь к тому, что двойственное и еди­ное не являются соразмерными выражениями этого отношения, что для него мы вообще не располагаем понятийными формулировками. И это весьма показательно, поскольку единство и дуальность логически столь противоположны, что любое отношение элементов с необходимостью до­стается одному из них, если отрицается другое. Но и эта альтернатива сделалась для нас хрупкой, она, так сказать, сослужила свою службу, и для сущности жизни, пока она остается одновременно телесной и душев­ной, нам требуется формальное выражение. Но о нем мы пока что ничего не можем сказать — кроме того, что оно будет третьим, лежащим за пределами видимой и доныне принудительной альтернативы.
Нигде с такой остротой и ясностью не выступает недостаточность наших средств духовного выражения жизненных содержаний, как в этом отказе прежде логически значимых альтернатив служить при настоятель­ной необходимости какого-то еще неформулируемого третьего. То, что мы хотели бы выразить, уже не помещается в эти формы, но взрывает их и стремится к новым: они остаются пока лишь догадками или рас­плывчатой фактичностью, возвещаемой потребностью или поисками на­угад своего таинственного настоящего. (5; 168))
Восстание масс.
Разрыв между уровнем современных проблем и уровнем мышления будет расти, если не отыщется выход, и в этом главная трагедия цивилизации. Благодаря верности и плодотворности своих основ она плодоносит с бы­стротой и легкостью, уже недоступной человеческому восприятию. Не думаю, что когда-либо происходило подобное. Все цивилизации погибали от несовершенства своих основ. Европейской грозит обратное. В Риме и Греции потерпели крах устои, но не сам человек, Римскую империю доконала техническая слабость. Когда население ее разрослось и спешно пришлось решать неотложные хозяйственные задачи, решить которые могла лишь техника, античный мир двинулся вспять, стал вырождаться и зачах.
На сегодня крах терпит сам человек, уже неспособный поспевать за своей цивилизацией. Оторопь берет, когда люди вполне культурные — и даже весьма — трактуют злободневную тему. Словно заскорузлые крестьянские пальцы вылавливают со стола иголку. К политическим и социальным вопросам они приступают с таким набором допотопных по­нятий, какой годился в дело двести лет назад для смягчения трудностей в двести раз легче.(5;169)