Культурно - историческая эволюция имиджа Санкт - Петербурга

Введение
Глава 1. Теоретическая интерпретация имиджа как
универсальной категории
1.1 Исторический аспект восприятия российского государства
1.2 Современные подходы к категории имидж
1.3 Специфика и функции территориального имиджа
Глава 2. Анализ основных этапов культурно-исторического развития образа Санкт-Петербурга
2.1 Петербург – столица имперского государства
2.2 Формирование образа Петербурга в классической литературе
2.3 Образ Петербурга в поэзии серебряного века
2.4 Эволюция имиджа в 20 веке
Глава 3. Перспективы развития образа Санкт-Петербурга как европейских ворот России и современного бизнес центра
3.1 Концепция развития Санкт-Петербурга
3.2 Перспективный план развития
Заключение
Список литературы
Приложение

Культурно - историческая эволюция имиджа Санкт - Петербурга

Страх перед наводнениями подчас порождал массовое смятение. Об этом, в частности, свидетельствует история, рассказанная в сочинении "О зачатии и здании... Санкт-Петербурга". Когда в 1720 г. (на самом деле, вероятно, в 1721 г.) "вода... все места жила Санкт-Петербурга глубиною около аршина покрыла" (более 71 см) и в народе распространился слух ("чухна разглашали"), что вода может быть высотой и в 2 саж. (более 4 м 26 см), т.е. доходить до зарубки на сосне, росшей на Петербургском острове около Казанской церкви, начавшееся было "великое сомнение народа" быстро пресек своими действиями сам царь - в его присутствии дерево срубили солдаты - преображенцы, а вскоре были разысканы и "авторы" зарубок - "чухна", которые еще в 1701 г. рубили на этой сосне сук и оставили зарубки44.
Став благодатным материалом для сочинения пророчеств о гибельной судьбе города, наводнения ассоциировались в сознании недовольных петербуржцев с библейским потопом. Интересно, что первое упоминание о подобной ассоциации зафиксировано в переписке самого основателя "парадиза" (письмо от 11 сентября 1706 г.), отмечавшего, что вода "у меня в хоромах была сверху полу на 21 дюйм, а... по улице свободно ездили на лотках... И зело было утешно смотреть, что люди по кровлям и по деревьям будто во время потопа сидели..."
Впрочем, подход к ассоциации "наводнение - потоп" у Петра I и в народе был различным.
Все рассмотренные петербургские мифы, с точки зрения современной социоловии, появились не случайно и играли в жизни горожан совершенно определенную роль. Их назначением было освоение и интерпретация людьми-переселенцами новых условий жизни. Негативные оценки и ожидания (ожидания голода, разорения, смерти), пусть и завышенные, искаженные, помогали психологически подготовиться к будущим действиям в возможной экстремальной ситуации, снижали эффект неожиданности и волнение людей через предсказание ситуации. Очевидно, что основой, порождавшей эти мифы, являлись напряженность, состояние тревоги в обществе, вынужденном жить в Петербурге в худших, чем в других русских городах, условиях.
Сказанное касается восприятия Петербурга, выраженного в словесной форме и в художественных образах. Однако не менее ярко петербуржцы проявляли отношение к городу и в своем поведении. Обращение к делопроизводственным и законодательным источникам показывает, что устойчивой реакцией горожан на многочисленные указы сверху по заселению и застройке "парадиза" был молчаливый бойкот.
Особую сложность, на мой взгляд, составляло переселение представителей привилегированного слоя общества - дворян. Из работ по истории Петербурга известны первые указы – 1712 и 1714 гг. - о переводе на жительство дворян, купцов и ремесленников (соответственно по 1000 и 300 человек с семьями). В действительности к началу 1720-х гг. численность переведенцев-дворян (с учетом имущественного ценза - владение более 100 крестьянскими дворами) составила около 700 человек.
При этом если взять тех дворян, которые не служили и должны были переехать в Петербург, то бойкотировавших царский указ о переселении окажется почти 44%.
Нежелание жить в Петербурге обнаруживало и дворянство, уже обустроившееся в новой столице. Так, после разрешения в 1719 г. уезжать из города на 5 месяцев в свои имения выехала почти треть - 55 из 188 неслужащих шляхтичей-петербуржцев.
Возвращать покинувших Петербург пришлось специальным указом от 2 декабря 1720 г. Принудительно водворяли "шляхетство" в "парадиз" и после поездок петербургского "света" в Москву.
Так, задержавшихся в первопрестольной после празднования Ништадтского мира зимой 1721/22 гг. дворян (а точнее - избранных из их числа 50 человек) в 1723 г. возвращали в Петербург в течение 8 месяцев указом царя и Сената от 16 марта. При этом для 40% дворян-"невозвращенцев" потребовались специальные полицейские меры вплоть до освидетельствований врачами и отписания имений в казну (И.И. Стрешнев, А.В. Воейков и др.)45.
В 1724 г. после коронации в Москве Екатерины I дворян-петербуржцев также высылали "домой" с конца мая (указ от 24 мая) и до декабря с составлением в полиции реестров на 197 шляхетских фамилий46
Так же, без всякого энтузиазма встречали петербуржцы введение европейских стандартов благоустройства - мощение камнем мостовых, заведение ночного освещения и пр. При этом царские указы бойкотировались представителями всех слоев населения.
С точки зрения настроений петербуржцев, находившихся на вершине власти, любопытно голосование в Сенате 24 марта 1721 г., которое по сути решало судьбу регулярного Петербурга. В этот день положительное решение, подтверждавшее мартовский указ 1719 г. о застройке Васильевского острова (т.е. поддерживавшее планы царя), было принято с перевесом только в 1 голос. В заседании участвовало 7 сенаторов - А.Д. Меншиков, Г.И. Головкин, Д.К. Кантемир, Д.М. Голицын, А.А. Матвеев, П.П. Шафиров и Ф.М. Апраксин. Четверо из них высказались "за", трое - "против"47.
Приведенные факты, безусловно, свидетельствуют о широком распространении в обществе негативного отношения к Петербургу. Однако внимание лишь к отрицательным настроениям было бы ошибкой. Уже в начале XVIII в. набирала силу нашедшая отражение в поведении людей тенденция его положительного восприятия.
Многочисленные меры по улучшению условий жизни, предоставление льгот переселенцам, спрос на рабочую силу постепенно делали жизнь в новом городе привлекательной. Так, в 1718-1721 гг. по инициативе Канцелярии городовых дел был осуществлен переход от строительных работ по разверстке к работам по найму. Одной из причин этой меры стало появление в Петербурге рынка рабочей силы - людей, добровольно явившихся в город на заработки. По собственному желанию начали обосновываться в новой столице ремесленники и купцы. Так, в 500 избах, построенных на Охте для переведенцев-ремесленников, пятую часть заняли плотники (200 семей), записавшиеся на жительство самостоятельно40. Показателен и факт застройки Васильевского острова. В ведомости Полицмейстерской канцелярии 1721 г. о строившихся на острове рядом с графой, показывавшей строившихся принудительно ("с препорции дворов"), с 1719 г. появилась графа, показывавшая строившихся "по желанию своему". Таких за 1719-1721 гг. оказалось 127 человек, в то время как по указу в эти же годы строились 174 человека.
Однозначно отрицательную оценку нельзя дать и отношению к Петербургу дворян в связи с их уклонением от жизни в "парадизе". Ведь большинство из них подчинялось указам царя о переселении и возвращении в город, а следовательно, принимало распоряжения как должное, быть может, как часть дворянской службы.
Таким образом, можно констатировать, что при самом широком распространении отрицательного отношения к городу в начале XVIII столетия в сознании петербуржцев постепенно, по мере обустройства города, развивалась и тенденция к положительному восприятию жизни в новой столице Российского государства.
2.2. Формирование образа Петербурга в классической литературе
Все кто жил, живет и будет жить в Петербурге, чувствует родство между собой, ведь города, как и дома, обладают Памятью, невидимо передаваемой, вынуждающей людей быть похожими на своих предков.
Петербургский миф, как своего рода культурологическое понятие понимается по-разному. Но при всей своей метафизичности у него есть и вполне материальные основания. Это петербургские дома, многие из которых выполняют особую социокультурную функцию. Причиной тому их история, политический контекст, в котором им пришлось «жить», сопутствующие этому колоритные мифы и легенды.
Для каждого Петербург – это таинственный город, чье сердце бьется в такт с нашим. Мы можем его критиковать, хвалить, но мы любим его и всегда стремимся вернуться обратно.
Ниже представлены наиболее ярко описанные образы Санкт-Петербурга созданные великим литераторами Золотого века48
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит —
Всё же мне вас жаль немножко,
Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка,
Вьется локон золотой.
(Пушкин А.С.)
Или в послании В. В. Энгельгардту, где облик города противопоставлен пасторальной, идиллической картине сельской жизни49:
От суеты столицы праздной,
От хладных прелестей Невы,
От вредной сплетницы молвы,
От скуки, столь разнообразной,
Меня зовут холмы, луга,
Тенисты клены огорода,
Пустынной речки берега
И деревенская свобода.
(«N. N.» — «Я ускользнул от Эскулапа». 1819).
И вот первое и разительное противоречие: в городе соединено и благо и зло, и красота и безобразие, почти уродство.
С первым петербургским периодом связывается тема дружбы, тема тех свободных собраний молодых друзей, где свободный ум не чувствует плена и готов вступить в борьбу со злом. В городе два общества, два круга: мрачный круг правителей и свободный круг протестующей молодежи. Эти два общества хорошо описаны Пушкиным в его статье «Мои замечания об русском театре», где говорится о двух родах театральных зрителей. Встречается эта тема и в стихах50:
Как ты, мой друг, в неопытные лета,
Опасною прельщенный суетой,
Терял я жизнь и чувства и покой;
Но угорел в чаду большого света
И отдохнуть убрался я домой.
И, признаюсь, мне во сто крат милее
Младых повес счастливая семья,
Где ум кипит, где в мыслях волен я,
Где спорю вслух, где чувствую живее,
И где мы все — прекрасного друзья,
Чем вялые, бездушные собранья,
Где ум хранит невольное молчанье,
Где холодом сердца поражены...
(«Послание к кн. Горчакову», 1819)
Тема города осложняется историческими ассоциациями. Это город, определивший русскую историю XVIII века, центр борьбы между феодальным дворянством, стремившимся к олигархии, и самодержавием петровского типа, с новой аристократией и высокой, всесильной бюрократией. Город не только Петра, но и Анны, Елизаветы, Екатерины, город дворцовых переворотов и официальных празднеств и в то же время современный большой торговый и промышленный город европейского типа; город со своими захолустьями, мещанством и беднотой, лишь изредка, хотя и сильно, напоминавшими стране о том, что существуют иные, чем самодержавие и аристократия, исторические силы, определяющие ход вещей. Так было в пугачевщину, так было и во время холерных бунтов 1831 года.
В произведениях Пушкина последних лет мы встречаем разнообразные зарисовки города: и общая торжественная панорама в «Медном всаднике» и (там же) тихий уголок в Гавани — в соответствии с резкой антитезой: Петр, воплощенный в фальконетовском монументе, «кумир» «с простертою рукою», стоящий на страже своего города, и бедная Параша, о которой мы знаем только из размышлений смиренного героя. Богатые кварталы изображены в «Пиковой даме», коломенское захолустье — в «Домике в Коломне» и в отрывке «На углу маленькой площади», пышные и вечно праздничные острова — в неоконченной повести «Гости съезжались на дачу» и, в противопоставление светским салонам и роскоши богачей, смиренный номер плохонькой гостиницы, в котором поселился итальянский импровизатор из «Египетских ночей», и пригородное кладбище в стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу» (1836).
Пушкин глубоко любил Петербург, тосковал о нем, когда дорога туда была ему преграждена, и вряд ли представлял себе свою жизнь вне Петербурга.
И, однако, тот же город давал ему много пищи для ненависти. Тот «свет», в котором он принужден был жить, фальшивое положение поднадзорного, постоянные стычки с представителями «света» в лице самого царя, Бенкендорфа или кругов, близких к министрам Уварову, Нессельроде и многим другим, вызывали в нем желание бежать из Петербурга51:
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит...
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
(«Пора, мой друг, пора!..», 1834?).
«Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы... Жизнь в столице очень дорогая, приходится жить как в пустыне и даже отказывать себе в лучшем удовольствии - в театре»52.
Каждая столица вообще характеризуется своим народом, набрасывающим на него печать национальности; на Петербурге же нет никакого характера: иностранцы, которые поселились сюда, обжились и вовсе не похожи на иностранцев; а русские, в свою очередь, объиностранились, и сделались ни тем, ни другим. Тишина в нем необыкновенная, никакой дух не блестит в народе, все служащие да должностные, все толкуют о своих департаментах да коллегиях, все подавлено, все погрязло в бездельных, ничтожных трудах, бесплодно издерживается жизнь их. Забавна очень встреча с ними на проспектах, тротуарах: они до того бывают заняты мыслями, что поровнявшись с кем-нибудь из них, слышишь, как он браниться и разговаривает сам с собой; иной приправляет телодвижениями размашками рук53.
Критики 50-х годов XIX века заметили редкий дар Афанасия Фета "ловить неуловимое". Сам поэт неоднократно высказывался об этом свойстве своих стихов: "Для художника впечатление, вызвавшее произведение, дороже самой вещи, вызвавшей это впечатление";
"… Реальность песни не в истине высказанных мыслей, а в истине выраженного чувства". В полной мере это высказывание можно отнести к публикуемому стихотворению о Петербурге…
Вон там по заре растянулся54
Причудливый хор облаков:
Всё будто бы кровли, да стены,
Да ряд золотых куполов.
То будто бы белый мой город,
Мой город знакомый, родной,
Высоко на розовом небе
Над темной, уснувшей землей.
(ФетА.)
Петербург Достоевского - это город облупленных стен, невыносимой духоты и зловония. Это город, в котором невозможно быть здоровым, бодрым, полным сил. Он душит и давит. Он - соучастник преступлений,
питательная среда бредовых идей и теорий. Он свидетель кошмарных снов, преступлений, человеческих трагедий.
Особое внимание уделяет Достоевский не просто описанию убогих интерьеров меблированных комнат - он обращает наше внимание на запахи и символические цвета. Так, желтый цвет - символ болезни, нищеты, убожества жизни. Желтые обои и мебель желтого цвета в комнате старухи-процентщицы, желто от постоянного пьянства лицо Мармеладова, желтая "похожая на шкаф или на сундук" каморка Раскольникова, дома окрашены в желто-серый цвет. Соня Мармеладова пошла "по желтому билету", женщина-самоубийца с желтым испитым лицом, желтоватые обои в комнате Сони, "мебель желтого отполированного дерева" в кабинете Порфирия Петровича, перстень с желтым камнем на руке Лужина.
Эти детали отражают безысходную атмосферу существования главных действующих лиц произведения, являются предвестниками недобрых событий.
Однако в романе мы находим и зеленый цвет, цвет "фамильного" мармеладовского платка. Этот платок, как крест, носит Катерина Ивановна, а за ней и Соня Мармеладова. Платок олицетворяет одновременно страдания, которые выпадают на долю его обладательниц, и их искупительную силу. Умирая, Катерина Ивановна произносит: "Бог сам знает, как я страдала...". Отправляясь за Раскольниковым, который идет сознаваться в преступлении. Соня надевает на голову этот платок. Она готова принять на себя страдание и искупить этим вину Раскольникова. В эпилоге, в сцене перерождения, воскрешения Раскольникова Соня появляется в этом же платке, осунувшаяся после болезни. В этот момент зеленый цвет страданий и надежды главных героев произведения превозмогает желтый цвет больного Петербурга. В их больных лицах засияла "заря обновленного будущего", они готовы воспринимать новую жизнь.
Таким образом, образ Петербурга в романе Достоевского "Преступление и наказание" символичен. Он является, с одной стороны, социальным фоном, на котором разворачиваются события романа, с другой - сам является действующим лицом, соучастником страшного поступка Раскольникова, а также и его раскаяния, возвращения в мир людей.
2.3. Образ Петербурга в поэзии серебряного века
Образ города имеет свою судьбу… Он живет своей жизнью… Он имеет свои законы развития… Кто же лучше всего сможет выразить образ города, как не художник, и, может быть, лучше всего художник слова?" - писал в 1922 г. историк Николай Анциферов.
К теме Петербурга обращались многие русские поэты Серебряного века. Одним удавалось создать сложный, цельный образ северной столицы. Другие, очарованные выразительностью городских пейзажей, делали зарисовки, запечатлевшие образ одного мгновения или создавали фантастический, призрачный мир.
У Анны Ахматовой Петербург, как и у Блока, выступает в глубине поэтического образа, чаще всего как проникновенный свидетель поэм любви. Петербург как фон, на котором скользят тени любящих… В вечном городе нет места случаю, все приобретает сокровенный смысл…" - писал в 1922 году Н. Анциферов о стихах Ахматовой, посвященных Петербургу. Все сказанное можно отнести и к публикуемому стихотворению…
Тот город, мной любимый с детства55,
В его декабрьской тишине
Моим промотанным наследством
Сегодня показался мне.
Все, что само давалось в руки,
Что было так легко отдать:
Душевный жар, молений звуки
И первой песни благодать –
Все унеслось прозрачным дымом,
Истлело в глубине зеркал…
И вот уж о невозвратимом
Скрипач безносый заиграл.
(Ахматова А.)
Петербург Блока - наиболее реальный из Петербургов, нарисованных художниками новейшего времени. Он до безразличия одинаково существует в жизни и воображении, он полон повседневной прозы, питающей поэзию драматизмом и тревогой, и на улицах его звучит то общеупотребительное просторечие, которое освежает язык поэзии.
В то же время образ этого города составлен из черт, отображенных рукой такою нервною, и подвергся такому одухотворению, что весь превращен в захватывающее явление редчайшего внутреннего мира.
Вися над городом всемирным56,
В пыли прошедшей заточен,
Еще монарха в утре лирном
Самодержавный клонит сон.
И предок царственно-чугунный
Всё так же бредит на змее,
И голос черни многострунный
Еще не властен на Неве.
(Блок А.)
"В искусстве человек смолкает и заговаривает образ…". Экспрессивный, тревожный образ Петербурга возник у Пастернака во время его короткого пребывания в столице в декабре 1915.
Улицы рвутся, как мысли, к гавани57
Черной рекой манифестов.
Нет, и в могиле глухой, и в саване
Ты не нашел себе места.
Волн наводненья не сдержишь сваями.
Речь их, как кисти слепых повитух.
Это ведь бредишь ты, невменяемый,
Быстро бормочешь вслух…
(Пастернак Б.)
2.4. Эволюция имиджа в 20 веке
Рассмотрим эволюцию имиджей по исторической эволюции Петроград-Ленинград-Санкт-Петербург
6(29) января 1917 г. в Петроград прибыла необычная делегация. Генералы, адмиралы, политики, экономисты, специалисты по снабжению военным оборудованием. Из Великобритании, Франции, Италии. Даже английский военный министр лорд А. Милнер. Они побывали не только в Петрограде, но и в Москве. И на фронте. Встретились и с министрами, и с виднейшими чиновниками. С руководителями фракций Думы. Разумеется, с Николаем II. Пробыли они в России три недели. Уехали всего за несколько дней до Февральской революции. Это была самая большая конференция Антанты с участием России. В историю она вошла как Петроградская конференция. Читая воспоминания участников данной конференции, можно сформировать образ Петрограда того времени в глазах приезжих гостей.
«Я нашел атмосферу в Санкт-Петербурге еще более удручающей, чем когда-либо... Шампанское лилось рекой.. «Астория» и «Европа», два лучшие столичные отеля, переполнены офицерами, чье место должно бы быть на фронте. Не считалось зазорным быть «уклоняющимися» или искать синекуру в тылу... На улицах же - длинные очереди бедно одетых мужчин и громко возмущающихся женщин, которые ждали хлеба, а его все не подвозили»58
Все это было очевидно. Гучков писал генералу М.В.Алексееву в августе 1916г.: “«Гниющий» тыл неминуемо развалит фронт, да и всю страну втянет в «невылазное болото»".
Когда английские гости или сопровождавшие их лица давали рубль городовому, тот, козырнув и щелкнув каблуками, привычно громыхал: "Боже, царя храни!" и "Бей жидов!"59. Само по себе это, вероятно, не так уж беспокоило бы англичан. Тревожней для них было другое. Черносотенцы называли Думу, особенно ее либеральную, наиболее близкую англичанам, часть - еврейским кагалом. Видели в ней врага внутреннего, а в Англии - внешнего.