Свифт, о природе человека (Путешествия Гулливера)

ВВЕДЕНИЕ
1. ХУДОЖЕСТВЕННОЕ СВОЕОБРАЗИЕ РОМАНА И ЕГО ПРОБЛЕМАТИКА
2. БЕСПОЩАДНАЯ САТИРА СВИФТА
3. ВЗГЛЯД ПИСАТЕЛЯ НА ПРИРОДУ ЧЕЛОВЕКА
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Свифт, о природе человека (Путешествия Гулливера)

В последней, четвертой части «Гулливера» - «Путешествии в страну гуигнгнмов» - Свифт окончательно разделывается с ренессансным представлением о человеке как «венце творения». Мудрым лошадям-гуигнгнмам удалось устроить свою республику куда лучше, чем людям любой из стран, известных Гулливеру, включая и его родную Англию. Правда, не следует забывать об ироничности всего повествования Свифта и приписывать автору полное согласие с уныло-аскетическими принципами общежития гуигнгнмов, которые не знают ни радостей любви, ни родительской нежности, могут попотчевать друг друга только овсянкой (как самым лакомым блюдом), не интересуются никакими «проблемами» и, уж конечно, не понимают шуток. Когда Гулливер перед отъездом из этой страны почтительно целует копыто своего четвероногого хозяина, принимаяэто за великую милость для своей жалкой двуногой особы, Свифт исподтишка смеется, конечно, и над Гулливером. Но как горек этот смех! И еще горше та альтернатива, которую предоставляет он здесь читателю, - выбор между скучными, но благородными и разумными лошадьми и одичалыми двуногими еху, отвратительными, грязными, жадными, похотливыми и подлыми существами, в которых Гулливер со стыдом и отчаянием узнает себе подобных людей. Смысл образов еху сложен. С одной стороны, они могут быть восприняты как злая карикатура на отвлеченный идеал естественного человека. Но с другой - в самом своем одичании они предаются с цинической разнузданностью тем хищническим страстям и вожделениям, которые порождены цивилизацией: еху тщеславны, алчны, корыстолюбивы и умеют на свой лад не хуже придворных интриганов пресмыкаться перед власть имущими и обливать грязью тех, кто впал в немилость... Свифт не комментирует эти эпизоды, предоставляя читателю самому извлекать выводы из нарисованных им сатирических картин.
Впрочем, в переиздании 1735 г. Свифт внес в свою сатиру еще один резкий штрих, особо подчеркнув выраженные им уже в самом тексте «Путешествий Гулливера» сомнения в практической действенности отвлеченного разума просветителей. Книге было предпослано письмо самого Гулливера его издателю: «Вот уже шесть месяцев прошло со времени появления моей книги, - жаловался Гулливер, - а я не только не вижу конца всевозможных злоупотреблений и пороков, - по крайней мере на этом маленьком острове, как я имел основание ожидать, - но и не слыхал, чтобы моя книга произвела хотя бы одно действие, соответствующее моим намерениям». Свет Разума оказывается - увы! - отнюдь не самым надежным средством переустройства мира1.
По своим художественным особенностям творчество Свифта целиком определяется законами сатиры. Обобщающий иносказательный сатирический смысл его «Путешествий Гулливера» гораздо важнее для него, чем те жанровые, конкретно-бытовые жизненные подробности, в которые будут с таким увлечением и любознательностью всматриваться создатели английского реалистического очерка и романа Просвещения. В литературоведении предпринимались попытки усмотреть в четырех частях его «Путешествий» некое последовательное поступательное развитие характера этого героя. Но эти попытки не дают ощутимых результатов. Образ Гулливера условен: он необходим для философско-фантастического эксперимента Свифта над человеческой природой и обществом; это та призма, через которую он преломляет, разлагая на составные лучи, спектр действительности.
Гулливер - это, при всей конкретности немногих сообщенных нам деталей его биографии, условный «средний» человек, не злой и не глупый, не богатый и не бедный англичанин начала XVIII в. Звание хирурга, а следовательно и естественнонаучное образование, полученное Гулливером, важны для Свифта, так как позволяют придать видимость нарочитой точности и достоверности его удивительным наблюдениям и находкам в ранее неведомых странах. Но, впрочем, и Гулливер, как и подавляющее большинство его сограждан, для Свифта даже не homo sapiens или homo rational (человек мыслящий или человек разумный), а всего лишь, по формулировке самого писателя, homo rationis capax (человек, способный к разумному мышлению). То робкий, то тщеславный, великан среди лилипутов и пигмей среди великанов, презирающий в сознании своего действительного - или мнимого - превосходства и «прожектеров»-лапутян, и озверелых еху, а вместе с тем старательно вылизывающий языком пол в тронном зале короля Лаггнега и семь раз стукающийся лбом о подножие престола, - таков Гулливер, живое воплощение относительности всех человеческих представлений и суждений.
Иногда маска отодвигается, и мы видим живое, страдальческое, гневное и негодующее лицо самого писателя. Так, Свифт намекает на существование аналогии между бедственным положением Гулливера, накрепко прикованного к земле множеством тончайших нитей, стонущего «от злости и боли» под градом стрел и копий, которыми осыпают его, «человека-гору», ничтожные лилипуты, и своим собственным положением великого мыслителя, созданного для больших дел, но вынужденного принимать участие в жалких интригах придворных клик и парламентских партий... И конечно, голос тайного республиканца Свифта слышится в конце седьмой главы путешествия в Лапуту, где, рассказывая о своем посещении острова чародеев и волшебников, Гулливер вспоминает, с каким благоговением беседовал он с Брутом и, видя мир во все эпохи его древней истории, «больше всего наслаждался лицезрением людей, истреблявших тиранов и узурпаторов и восстановлявших свободу и попранные права угнетенных народов». И Свифт заканчивает следующую главу, посвященную той же теме, противопоставлением гражданских доблестей английских йоменов (класса, сыгравшего столь важную роль в английской революции XVII в. и исчезнувшего с исторической арены в следующем столетии) порокам английских буржуа своего времени. «Я... попросил вызвать английских поселян старого закала, некогда столь славных простотою нравов, пищи и одежды, честностью в торговле, подлинным свободолюбием, храбростью и любовью к отечеству. Сравнивая живых с покойниками, я был сильно удручен при виде того, как все эти чистые отечественные добродетели опозорены внуками, которые, продавая свои голоса во время выборов в парламент, приобрели все пороки и развращенность, каким только можно научиться при дворе»1. Это уже - суждения многоопытного политического деятеля и глубокомысленного философа и историка. Но подобные нарушения последовательности и правдоподобия в развитии образа Гулливера весьма мало заботят Свифта. Главное в «Путешествиях Гулливера» - это сатирическая картина мира, проникнутая горькой, глубоко выстраданной иронией, основанной на убеждении автора в относительности подавляющего большинства политических, социальных, моральных и духовных ценностей, почитаемых его современниками.
3. ВЗГЛЯД ПИСАТЕЛЯ НА ПРИРОДУ ЧЕЛОВЕКА
В XVIII веке принято было считать, что характер всех общественных учреждений в первую очередь определяется характером людей, их природой, которая рассматривалась как изначально нечто совершенно одинаковое у всех народов и во все времена. Свифт в этой связи склонен был чрезвычайно скептически и даже пессимистически оценивать возможности усовершенствования как людей, так и общественных нравов. «Не ожидайте от человека более того, на что это животное способно, - пишет он в 1725 году приятелю, завершая работу над книгой, - и тогда мое описание еху будет с каждым днем казаться вам все более похожим». И в другом письме того же года мы читаем: "Я собрал материалы для трактата, доказывающего ложность определения animal rationale, и покажу, что человек всего лишь rationis capax". Свифт утверждал, что именно такая концепция человека лежит в основе его «Путешествий Гулливера»1.
Этот взгляд предопределил и расположение материала в книге. Вначале, изображая Лилипутию, Свифт метит преимущественно в Англию: здесь много намеков на конкретные события и конкретных людей того времени, но вместе с тем сатира в этой части носит и достаточно обобщающий характер, она с таким же успехом может быть отнесена и к другим странам, так что, если даже читатель нашего времени мало знаком с конкретными деталями той эпохи, это не помешает ему понять смысл сатиры Свифта и насладиться ею. Не случайно, когда переводчик книги на французский язык осмелился самовольно сократить ряд эпизодов, как представляющих чисто английский местный интерес и к Франции касательства не имеющих, о чем он уведомил Свифта, тот раздраженно заметил ему, что если бы «сочинения Гулливера предназначались только для Британских островов, то этого путешественника следовало бы считать весьма презренным писакой. Одни и те же пороки и безумства царят повсеместно, по крайней мере в цивилизованных странах Европы, и сочинитель, имеющий в предмете только определенный город, провинцию, царство или даже век, не заслуживает не только перевода, но и прочтения»1.
Во второй части книги меньше завуалированных политических намеков на английские и европейские дела и значительно больше забавных приключений, и только в конце ее, в беседе Гулливера с мудрым и добрым монархом великанов, нам уже без всяких экивоков дают понять, что лилипуты - это европейцы, и то, что еще недавно казалось Гулливеру таким смехотворным и ничтожным у этих пигмеев, присуще, как мы убеждаемся теперь, ему самому и ему подобным. А когда Гулливер поет дифирамбы политической системе Англии, восторгается добродетелями ее лордов, святостью жизни ее духовных пастырей, мудростью и беспристрастностью судей (в доказательство чего ссылается на собственный опыт: он вел длительную тяжбу, которая, правда, вконец его разорила, но зато справедливость все же восторжествовала), то его, разумеется, следует понимать наоборот. Тут герой Свифта предстает перед нами как ограниченный человечек, руководствующийся немудреным соображением, что незачем выносить сор из избы и что, как бы плохо ни обстояло дело, перед посторонними следует делать вид, будто все идет как нельзя лучше. Что же касается самого автора, то подлинный гражданский долг человека и тем более писателя или историка он видит не в том, чтобы замазывать, скрывать теневые, уродливые стороны жизни своего отечества, не в том, чтобы лживо представить все в радужном благоприятном свете, а в том, чтобы сказать правду, ибо истина дороже, и без этого нельзя быть ни подлинным патриотом, ни политическим сатириком.
Из сказанного следует, что Гулливер вовсе не является двойником Свифта, хотя такое сближение очень соблазнительно: ведь Свифт и в самом деле в сравнении со многими своими современниками выглядит великаном, и, кроме того, он иносказательно изобразил свой собственный опыт служения сильным мира сего. Гулливер вообще не обладает последовательно обрисованным, выдержанным во всех ситуациях характером, какие мы привыкли встречать в романах. Это маска, от лица которой Свифт ведет повествование. В иных местах взгляды автора и его персонажа совпадают, в других - больше или меньше расходятся, а чаще всего Свифт просто потешается над своим незадачливым героем, которого он много умнее.
Да и сами «Путешествия Гулливера» не роман, хотя книга очень напоминает приключенческие романы той поры и всякие описания путешествий, вымышленных и достоверных, в далекие страны. Свифт в данном случае написал пародию на такие книги, а посему, изображая всякую небывальщину, с напускной серьезностью указывает градусы широты и долготы, высказывает предположения о неточностях в существующих географических картах, а то и просто для пущей важности обрушивает на голову читателя целый поток морских терминов.
«Путешествия Гулливера» по существу представляют собой цикл памфлетов, соединенных одним героем, и в каждом из них у автора другая цель, вот почему и Гулливер в каждой части (а иногда и в каждом эпизоде) иной - то наивный, то проницательный, то благородный, то раболепный и ничтожный, смотря по тому, какую мысль о человеке и условиях его существования хотел в данном эпизоде проиллюстрировать автор. Взять, к примеру, пребывание Гулливера у лилипутов. Ведь если бы он не сдержал поначалу своей ярости, то легко мог бы стереть с лица земли полчища окружившей его мелюзги. Но он сдержался, потом позволил себя обыскать и добровольно отдал все, что при нем было, потом мы видим, что он уже каждый день коленопреклоненно молит монарха лилипутов даровать ему свободу, потом, незаметно для самого себя, он начинает находить у этого монарха великое множество достоинств... Потом приходит в восторг от дарованного ему указа, в котором, по сути, перечисляются одни только обязанности Человека Горы и с помощью которого его опутывают многочисленными запретами, гарантируя лишь одно право - свободный доступ лицезреть своего монарха. Тем не менее, Гулливер ликует: он теперь «совершенно свободен». Четвертая глава начинается словами: «Получив свободу, я прежде всего попросил разрешения осмотреть Мильдендо, столицу государства». Свобода, при которой для каждого самого невинного шага необходимо испрашивать разрешение! И Гулливер не замечает этой дикой несообразности. Рисуя нам такое поведение Гулливера в первой части, Свифт, по-видимому, хотел внушить нам мысль, что, начав с компромиссов, человек почти неизбежно кончает добровольным холопством и что жалкая, ничтожная среда быстро подчиняет человека своему образу жизни и поведения, заставляет капитулировать перед ней, превращает в духовного пигмея, а это пострашнее, нежели ростом, но выйти.
Третья часть посвящена не столько осмеянию конкретных пороков современности, сколько рассмотрению более общих проблем. В одних главах речь идет о состоянии науки (люди хвастают своим разумом, каким же образом они его употребляют для постижения природы и улучшения условий своего существования?), в других - об истории ближайшего столетия и о более отдаленных эпохах (современность отвратительна, но, быть может, в другие времена дело обстояло лучше?), в центре внимания третьих стоит, как мы бы сейчас сказали, проблема долгожительства (не успевают люди достичь зрелости, как приходит пора умирать; а что, если бы они были бессмертны? может, они не стремились бы с такой жадностью к жизненным благам, будь они уверены, что еще успеют ими насладиться? и может, они могли бы тогда улучшить жизнь благодаря своему опыту и могли бы передать его новым поколениям?).
Повествование здесь, по мнению большинства исследователей, идет не от лица Гулливера, потому что здесь нет присущего ему чаще всего простодушного изумления человека, открывающего новый мир. Мы слышим здесь скорее иронический и гневный голос самого Свифта. И вывод, к которому он приходит в своих размышлениях, крайне неутешителен: в науке процветает шарлатанство и бесплодное, оторванное от насущных запросов жизни умствование, а приход к власти касты ученых не сулит ничего хорошего, как и власть любой касты; другие исторические эпохи были ничем не лучше нынешнего времени, пора величия человека давно миновала, английские парламентарии в сравнении с сенаторами Древнего Рима напоминают карманных воришек, грабителей и буянов; бессмертие нисколько не прибавило бы людям мудрости и сделало бы их только в тягость самим себе и окружающим. Вполне естественно, что после такого обзора результатов деятельности людей в сфере общественной и духовной и после сопоставления настоящего с прошедшим Свифт переходит в четвертой части к размышлению о том, что же такое человек и что ожидает человечество, если оно и далее будет вести себя подобным образом1.
Особое внимание Свифта привлекает проблема государственного управления, проблема власти. Перед нами проходят разные типы правителей: император Лилипутии - мстительный пигмей, наделенный непомерным властолюбием и тщеславием; коварный повелитель Лаггнегга, подданные которого принуждены буквально лизать пол у подножия трона; и эта материализованная метафора наглядно выражает крайнюю приниженность человека перед властью; наконец, повелитель летающего острова, недоступный и недосягаемый для своего народа, - олицетворение крайнего отчуждения, оторванности власти от страны. Ненависть к нему народа столь велика, что, попади он им в руки, они убили бы его вместе со всеми его приспешниками и совершенно изменили бы всю систему управления.
Какой же именно государственный строй представляется Свифту наименьшим из зол (это следует подчеркнуть: не идеальным строем, а именно наименьшим из зол)? По-видимому, тот, который существует в стране великанов. Ее монарх - философ на троне, мудрый, терпимый, гуманный. Законов там немного, и составлены они так ясно и немногословно, что возможность различного их истолкования начисто исключена. У этого государства нет никаких тайн от подданных, и там не знают смут и междоусобиц, потому что король, дворянство и народ после неоднократных попыток взять верх друг над другом пришли, в конце концов, к согласию с помощью взаимных уступок. Некоторые исследователи полагают, что, изображая в третьей части книги мирно беседующими римского республиканца Брута и убитого им диктатора Юлия Цезаря (при этом последний говорит, что считает поступок Брута подвигом, превосходящим все его собственные победы), Свифт хотел на этот раз (третья часть написана позднее всех остальных, хотя Свифт и сделал ее предпоследней) выразить свой новый, более поздний политический идеал - республику. Однако сопоставление этого эпизода со всем тем, что говорится у Свифта по этому поводу в других его произведениях, позволяет все же сделать вывод, что Свифт - сторонник монархии, не деспотизма, а монархии, в которой государь принимает во внимание интересы различных сословий. Во всяком случае, описывая в этой части разного рода несбыточные проекты, Свифт называет самыми дикими из них и неосуществимыми попытки усовершенствовать систему управления, а людей, питающих такие надежды, он считает рехнувшимися. Казалось бы, что может быть нелепее и безрассуднее попыток выводить породу голых овец? Так вот, попытки убедить правителей принимать во внимание нужды своих подданных представляются Свифту куда более бредовыми, да и попросту неосуществимыми; «...в молодости я и сам был большим прожектером», - это печально-ироническое признание, пожалуй, лучше всего выражает вывод, к которому автор пришел на собственном горьком опыте.
При всем разнообразии вопросов, стоящих в центре каждой из частей книги и даже отдельных ее глав, в ней есть несомненная цельность, заключающаяся в движении самой мысли от сатиры на современность к рассмотрению более широких и коренных проблем жизни человека и общества. Эта цельность обусловлена также и единством художественных средств, используемых Свифтом. Воспринимая, например, в детские годы «Путешествия Гулливера» как книгу фантастическую, повествующую о необычайных приключениях в необычайных странах, мы совершенно не замечаем того обстоятельства, что в ней нет ни диковинных растений, ни диковинных животных и не происходит никаких таинственных или непостижимых происшествий. Напротив, вся она проникнута столь характерным для англичан XVIII века - века превращения их страны в самую развитую промышленную, коммерческую и колониальную державу - духом трезвости, практического, земного отношения к миру. Она до предела заполнена описанием вещей, утвари, жилых строений и прочего, описанием, поражающим своей вещественностью, зримостью, точностью. Притом вся ее вещественная, материальная среда та же самая, что окружала современников автора.
Откуда же тогда проистекает у читателя ощущение, что он попал в диковинный мир? От нехитрого приема: сначала все окружающее во много раз уменьшено, а потом во столько же раз увеличено. При уменьшении неожиданно возникал поразительный внутренний смысловой эффект: все, что в повседневных действиях и поступках людей казалось естественным в силу общераспространенного мнения или привычки, все, что демагогически оправдывалось обычно политиканами и государственными деятелями, тотчас обнаруживало свою смехотворность, несостоятельность, бессмыслицу и ничтожность.