Онегин как влюбленный герой

Оглавление
Введение
1. Романтический герой в литературе XVIII века.
2. Романтические «маски» Е.Онегина с позиции русской критики.
3. Романтизм и реализм как два полюса характера Е.Онегина.
Заключение
Список использованной литературы

Онегин как влюбленный герой

После Обермана пятым назван мрачный романтик Тренмор. Может быть, он помещен в этот ряд как противопоставление Оберману. Тренмор — наперсник Лелии (героиня одноименного романа Жорж Санд), ее друг и названный брат, к которому обращены многие ее исповедальные письма. В начале романа он предстает перед читателем, по характеристике Лелии, как таинственное, мрачное, отчаявшееся и опустошенное существо, «несчастнейший из людей», чье горе навсегда «притаилось в глубинах сердца»10.
Психологический тип Тренмора, может быть, более других далек от пушкинского Онегина, ибо деятельность — наиболее существенная черта Тренмора. Герцен поставил этого героя Жорж Санд в один ряд с сомневающимися и ищущими, с проклинающими и потерявшимися, потому что у них все же есть общие черты: жгучее страдание, мироваяскорбь, отрицание пошлости. Эти же черты роднят с Тренмором и Онегина. Для Герцена пушкинский герой, который «постоянно ждал чего-то», мог обернуться и Тренмором. Открытый финал пушкинского романа вполне мог быть домыслен Герценом как путь Онегина в тайное общество декабристов.
Что тут может быть поставлено в связь с Онегиным? Только одно: страдание героев-романтиков. Страдание от того, что мир столь несовершенен, коварен и пошл. Размышляя об Онегине, Герцен включил в свой сопоставительный ряд не общепризнанных романтических героев времени — Вертера, Гарольда, Адольфа, Рене; не Мельмота, на которого прямо ссылался Пушкин, а Карла Моора, этого негодующего бунтаря. Онегин, конечно, не мог стать разбойником, как Дубровский, но отвергнуть весь порядок вещей, всю деспотическую, как считал Герцен, организацию русской империи, видимо, мог бы. Ведь подчеркивал же Герцен, что Онегин, «как и все мы <...> не так безумен, чтобы верить в длительность настоящего положения в России».
Итак, в брошюре «О развитии революционных идей в России» Герцен сопоставляет Онегина с шестью европейскими романтическими литературными героями, по сути с шестью психологическими типами европейской интеллектуальной истории: Гамлетом, Фаустом, Манфредом, Оберманом, Тренмором и Карлом Моором. Этот необычный ряд сомневающихся и ищущих, богоборцев и смирившихся, проклинающих и протестующих может быть объединен общими чертами — неприятием окружающего их мира, страданием и вынужденным одиночеством.
Таким образом, Онегин И. В. Киреевского, Н. А. Полевого, В. Г. Белинского, А.В.Дружинина и, конечно, Герцена так или иначе причастен к различным романтическим психологическим типам. Пушкин говорил о «масках» Онегина, которыми его герой мог «щегольнуть». Для поэта романтические «маски» Онегина — средство включить своего героя в мир европейских проблем и исканий.
3. Романтизм и реализм как два полюса характера Е.Онегина.
Отождествление Онегина с «романтическим героем» связано со стремлением Евгения «казаться» им, но не быть. Вот классическое описание этого героя:
«Себялюбивый и сухой,
Мечтанью преданный безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом». (7, XXIII)11
Этот литературный портрет точно соответствует не Онегину, а лермонтовскому Печорину12. Реальный Онегин совсем другой, с этим своим романтическим двойником не имеющий ничего общего:
«…красных летних дней
В беспечной неге не считая,
Забыв и город и друзей,
И скуку праздничных затей». (4, XXXIX)
Лишь в воображении Татьяны Евгений действительно романтик:
«Чудак печальный и опасный
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес». (7, XXIV)
Свой монолог («…Сейчас отдать я рада / Всю эту ветошь маскарада…», 8, XLVI) она обращает к пришедшему ее соблазнить «романтическому бесу», которому она противостоит как христианская святая, вооруженная добродетелью. В этом смысле не только Онегин – «пародия» («Уж не пародия ли он?», 7, XXIV), но и Татьяна, которая видит своего «героя» через литературу. Патетическое окончание «Но я другому отдана; / Я буду век ему верна» уравновешивается довольно комическим «Но шпор незапный звон раздался, / И муж Татьяны показался». Зритель, который приготовился к мелодраматической развязке, оказывается свидетелем оперы-буфф.
Эта сценка почти совпадает с комической ситуацией в Графе Нулине, что позволяет предполагать:
Граф Нулин: «<…> Он входит, медлит, отступает – /И вдруг упал к ее ногам <…>».
Онегин: «<…> Идет, на мертвеца похожий. <…> В тоске безумных сожалений/ К ее ногам упал Евгений».
Наталья Павловна: «Она, открыв глаза большие / Глядит на графа».
Татьяна: «Она вздрогнула и молчит / И на Онегина глядит».
Наталья Павловна: «Она Тарквинию с размаха / Дает – пощечину».
Татьяна произносит нравоучительный монолог, от которого «Стоит Евгений, / Как будто громом поражен». В этот самый момент, гремя шпорами, «муж Татьяны показался»13.
Внезапный приход мужа выводит Нулина из глупейшего положения, в котором он оказался, поддавшись «страсти». Показательно, что появление мужа как в Нулине, так и в Онегине предваряется «шумом»: «Вдруг шум в передней. <…> Граф, вот мой муж»; «Но шпор внезапный звон раздался, / И муж Татьяны показался»14.
Также и в Онегине можно предположить сходное окончание «за сценой»: «Смеялся Лидин, их сосед, / Помещик двадцати трех лет». В Онегине «мораль» включена в монолог Татьяны, в Нулине вынесена в эпилог автора: «Теперь мы можем справедливо / Сказать, что в наши времена / Супругу верная жена, / Друзья мои, совсем не диво».
Онегин весь выходит из XVIII века. В этом своем качестве он никак не классифицируется в «реалистическом» времени, и потому ошибочно принимается за «романтического героя» – сначала простодушной Татьяной, а потом со всей серьезностью демоническим М.Ю.Лермонтовым. Пушкин сместил внимание от реального Онегина к литературному, то есть составленному из обязательных для героя черт – отрицательных или положительных.
Онегин – романтический герой по ошибке, и в этом смысле он – «пародия». Однако в нем нет ни одной специфически романтической черты: пародируется здесь романтическое восприятие его – другими. Загадка Онегина, его неубывающее очарование состоит, думается, как раз в этой двойственности. И в самом деле, реальность становится реальностью в тот момент, когда в нее вносятся искусственные элементы; они дают ей форму, и без них она была бы не имеющей в себе никакого различения «водой», с которой у Онегина особые отношения.
Как известно, романтизм выдвинул принцип единения человека и природы – так Татьяна близка земле и растительности, связана с полями, лесами, с домом, зимой, снегом, луной, небом. Пространство же Онегина - вода. Его природа подвижна, текуча, переменчива. Его стихия - река, хотя реально он порожден городом. У героя «речная» фамилия, он «родился на брегах Невы». И далее: «Господский дом уединенный… стоял над речкою», «К бегущей под горой реке» (4,XXXV11), «Оно сверкает Иппокреной» (4,XLV), «Под безымянною рекой»(7,V), «Он видит Терек своенравный», «Брега Арагвы и Куры». По неупомянутой Волге Онегин плывет из Нижнего Новгорода в Астрахань. «Мельница», «плотина», «жернов» шестой главы – косвенные знаки реки, около которой состоялась дуэль.
Все эти реки постоянно сопровождают героя и передают ему свои текучие, изменчивые качества. В результате перед нами предстает переменчивый, множественный, неуловимый характер Евгения15.
Именно в этого «водного», неуловимого и иллюзорного героя влюблена Татьяна: «Незримый, ты мне был уж мил, / Твой чудный взор меня томил…» (3, XXXI). Онегина это крайне раздражает: «Но, девы томной / Заметя трепетный порыв, / С досады взоры опустив…» (5, XXXI).
И, тем не менее, недоразумение становится причиной трагических событий, которые навсегда разрушают идиллическую статику деревни-рая. Если бы Татьяна не досаждала своей любовью романтическому двойнику Онегина, а тот не поклялся бы с досады «взбесить» Ленского за то, что он привел его на эти вульгарные именины, то не было бы никакой «истории»: мужчины продолжали бы спокойно и не отвлекаясь травить зайцев, женщины - солить грибы, а девицы - вздыхать над Ричардсоном, пока их не «похитит» какой-нибудь проезжий гусар.
Но вот является «настоящий» герой: девицы влюблены, маменьки взволнованы, а скучающие соседи устраивают в полном соответствии с литературными канонами дуэль.
Но и в этой образцовой романтической ситуации Онегин ведет себя совсем не по правилам: он опаздывает («Но ошибался он: Евгений / Спал в это время мертвым сном…», 6, XXIV), разочаровывая всех присутствующих. «История», происшедшая от недоразумения, в конце концов, оказывается также совершенным недоразумением.
Вообще, для Пушкина очень характерно восприятие реальности как следствия недоразумения (ошибки или обмана-иллюзии). Идею «Ревизора», как известно, дал Н.В.Гоголю А.С.Пушкин. Хлестакова принимают за другого и он в самом деле становится другим, потому что сам по себе он абсолютно безличен, как и все герои Н.В.Гоголя. Сами по себе они – «чистая темная поверхность, на которой отражаются другие» (и напоминают образ платоновской Кормилицы-материи, которая принимает на себя любые отпечатки, но сама в себе абсолютно бескачественна). Но эти другие тоже безличны, как и тот, в котором они отражаются: получается игра отражений, что-то вроде дьявольского светопреставления, которое в какой-то момент вдруг угасает, возвращаясь к своей первобытной темноте-ничто.
Онегина тоже принимают за другого, но если в Хлестакове этот отраженный образ входит без всякого сопротивления (потому что сам в себе он – ничто, не-личность, пустота), в Онегине этот отраженный «другой» встречает сопротивление. Он «задевает» Онегина (в иные моменты и против своей воли он ведет себя в самом деле как романтический герой), но никогда не входит в него полностью, закрывая его собой.
Пушкин вовсе не «маскирует» этого реального Онегина16. Образцовый романтический герой «кипит в действии пустом», Онегин никогда и никуда не торопится: «Он три часа по крайней мере / Пред зеркалами проводил / И из уборной выходил / Подобный ветреной Венере, / Когда, надев мужской наряд,/ Богиня едет в маскарад» (1, XXI). Так, лермонтовский Печорин, если бы оказался в уборной Онегина, удивлялся бы еще больше, чем Руссо, который «Не мог понять, как важный Грим / Смел чистить ногти перед ним» (1, XXIV). Следует отметить и другое сходство с важным Гримом: «Зато читал Адама Смита / И был глубокий эконом / То есть судить умел о том…» (1, VII).
С трудом представляется Печорин за чтением Адама Смита, но очень легко и естественно – ученик французских «экономов». Если в плане пародийном соответствием Онегину является Нулин, то в историческом – Вельможа. Онегин – «герой», который попал в промежуток между двумя (или даже тремя) эпохами. Ему скучно в этом времени, как и самому А.С.Пушкину. Пушкин исключил путешествие Онегина по России, потому что оно слишком противоречило персонажу. Он должен был двигаться, как вельможа, в противоположном направлении («Онегин был готов со мною / Увидеть чуждые страны…» 1, LI): Париж, Лондон, Севилья. В этом единственном пункте Онегин действительно – «романтик», или скорее «предромантик» в духе Бомарше, после встречи с которым «вельможа в Севиллу полетел».
Вот эти две эпохи, между которыми «раздвоился» Онегин:
«Свидетелями быв вчерашнего паденья,
Едва опомнились младые поколенья.
Жестоких опытов сбирая поздний плод,
Они торопятся с расходом свесть приход.
Им некогда шутить, обедать у Темиры
Иль спорить о стихах».(«К вельможе»)
Онегина очень легко представить за обедом у Темиры, но никак за рюмкой русской водки в компании с романтиками-революционерами, «кипящими в действии пустом». Если бы ему случилось присутствовать на их собрании, то услышав «решительные меры» Лунина или посмотрев на «кинжал» Якушкина, Онегин, хранивший в памяти «дней минувших анекдоты / От Ромула до наших дней», то есть знавший, чем всегда оканчивались истории с кинжалами, почувствовал бы только скуку и отвращение.
Онегин, хотя ему не в чем было себя упрекать (он убил Ленского по правилам), жить спокойно уже не умеет: «Оставил он свое селенье, /Лесов и нив уединенье, / Где окровавленная тень / Ему являлась каждый день» (8, XIII).
Для романтического Печорина проблема убийства – честного или нечестного – ложная проблема. Только для того, чтобы рассеяться, – от скуки, – он мог бы участвовать в любой революции с гильотинами и топорами, нисколько не заботясь о целях и результатах17.
Здесь возникает вопрос об отношении А.С.Пушкина к декабристам. С нашей точки зрения, так называемая «десятая глава» никогда не могла быть написана, т.к. роман является внутренне и формально законченным18. И об этом он говорит со всей определенностью:
«Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,