"Символический интеракционизм и его познавательные возможности"

Введение
§ 1. Понятие о символическом интеракционизме в социологии
§ 2. Познавательные возможности символического интеракционизма
Заключение
Литература

"Символический интеракционизм и его познавательные возможности"

Отметим, что Морено в отличие от Мида не был чистым теоретиком15. Не был он и социологом экспериментальной ориентации. Теоретические выводы относительно природы личности и природы социального взаимодействия явились в результате его практической работы в качестве врача-психотерапевта. Начав свою деятельность в Вене, где в то время (20-е годы) необычайным успехом пользовались теория и метод психоанализа, Морено пришел к выводам, коренным образом отличавшимся от выводов фрейдизма. Теоретические посылки Фрейда были натуралистическими. В основе его концепции лежала точка зрения биологического энергетизма. Хотя проблемы генезиса и природы инстинктов мало интересовали Фрейда (он относил эти проблемы к области собственно психологии), а интересы его были сосредоточены в области «метапсихологии», исследовавшей превращения и «приключения» инстинктов в процессе человеческого общежития (т.е. фактически в области социальной психологии, социологии и даже социальной философии), изначальные пороки концепции давали себя знать. Объектом психоаналитической терапии был отдельный изолированный индивид, целью ‑ объективирование им (при помощи психоаналитика) собственной психической жизни.
«Фрейд не пожелал выйти за пределы индивидуального организма»16,- писал Морено, предлагая свой собственный, в корне отличный от фрейдовского, метод психотерапии. Морено вводит больного в «психодраматическую ситуацию», выводит на сцену, предлагая (при помощи актеров и под его, психотерапевта, непосредственным руководством и при участии) разыгрывать без сценария, полагаясь на способность импровизации, сцены, повторяющие и видоизменяющие в ходе действия (в силу различия ориентации участников), сцены его собственной личной жизни, являющиеся, по предположению, причиной неврозов, подавленных состояний и т.д. В ходе психодрамы имело место не только объективирование болезненных состояний, дающее возможность точного диагноза, но и излечение посредством драматического «катарсиса», не только обнаруживались компромиссные формы общения, дающие выходы из межличностных «тупиков» повседневной жизни, но и вырабатывалась способность импровизации, «Я» больного приобретало гибкость, способность адаптации к сложной среде, а тем самым способность к изменению ее в желаемую сторону.
Теоретически важен тот факт, что ситуация психодрамы рассматривалась Морено как идеальная модель реального мира, причем психодраматическое видение мира удивительно совпадало с образом социального мира, как он представлялся и представляется в концепциях символического интеракционизма. «В психодраматической ситуации, ‑ писал Морено, ‑ весь мир, в который вступает актер, ‑ интрига, действующие лица ‑ во всех его измерениях, во времени и пространстве ‑ все ново для него. Каждый шаг вперед в этом мире должен быть определен по-новому. Каждое слово, им произнесенное, определяется словами, адресованными ему. Каждое его движение определяется, вызывается и формируется личностями и объектами, с которыми он взаимодействует. Каждый его шаг определяется шагами других по отношению к нему. Но их шаги также определяются, частично по крайней мере, его собственными шагами»17.
Психодрама для Морено не только терапия и не только «портрет» социального мира, она также и исследовательский метод, наиболее соответствующий специфическим особенностям социального процесса. «Психодрама, ‑ полагает Морено, ‑ может представить социальный процесс в его формирующих фазах в больших измерениях и более ярко, чем любой другой известный метод. Умело зафиксированная, она может стать источником более интимного знания социальных отношений... Она добавляет к орудиям социального исследователя новые... глубинные акционистские методы»18. Методы эти Морено делит на два типа: 1) психодрама, имеющая дело с межличностными отношениями и личными «идеологиями»; 2) социодрама, имеющая дело с межгрупповыми отношениями и коллективными идеологиями19.
Психо- и социодраматические процедуры, соответствующим образом наблюдаемые, служат средством экстернализации, объективации культурных феноменов. Здесь может быть выявлена и измерена аксиологическая структура социальной системы, изучено функционирование «культурных консервов» (так Морено именует традиционные стереотипизированные образцы поведения), и (как полагает Морено, это ‑ главное достоинство психодрамы) возникает возможность исследования взаимоотношений стереотипности и спонтанности в каждой культурной модели. «Я все более подчеркиваю status nascendus социетальных процессов, ‑ писал Морено, ‑ поскольку этими аспектами пренебрегали социологи в прошлом»20.
В этом суждении ясно выражены достойные уважения намерения и цели теоретической деятельности Морено. Но если учесть, что термин «социетальный» социальная наука относит к обществу как целому, отчетливо проявятся как коренная теоретико-методологическая порочность доктрины Морено.
Выше мы говорили об общей для всего символического интеракционизма тенденции сведения социального как такового к социально-психологическим, межличностным, внутригрупповым моментам. Эта же тенденция в высшей степени характерна и для Морено. В психодраме действительно могут быть вскрыты процессы становления и изменения различного рода внутригрупповых связей, обнаружены некоторые аспекты характерных для общества в целом систем ценностей, некоторые культурно обусловленные стандартизованные модели поведения и т.д. Но все эти моменты не будут решающими, определяющими для структур данного социетального феномена, будучи всего лишь их (этих структур) многократно опосредствованным, культурно и личностно преломленным отражением. Неспособность к радикальному выходу за рамки данной анализируемой ситуации и осмыслению общества в его объективном бытии делает социологический анализ Морено не «социетальным», а (если пользоваться его же терминологией) «микросоциологическим» анализом.
Но Морено не совсем прав, даже если отнести его суждение лишь к области «микросоциологии». Как мы видели, именно в «процессуальности» заключался пафос теоретической концепции Мида. Вообще, видение мира в символическом интеракционизме предполагает общество (даже в самых стабильных его проявлениях) как процесс, как постоянное порождение, возникновение, становление. Это одна из важнейших черт, выделяющих символический интеракционизм в единое своеобразное теоретическое направление. Но налицо и существенные различия в концепциях Мида и Морено. Если понятием, определяющим специфику видения социального мира, в концепции Мида является понятие «символа», то в теоретических построениях Морено важнейшую роль играет метафорический (впрочем, для Морено это более чем метафора) образ общества как «драмы». В соответствии с этим мы выделяем два типа концепций современного символического интеракционизма, обозначая их как «символический» и «драматический» подходы.
«Символический» подход в интеракцонизме
Повсеместно существуют расхождения в интерпретации понятия «символ». Определение, даваемое «Философской энциклопедией», гласит: символом считается физический или идеальный объект, отсылающий к другому, свидетельствующий о другом объекте, «символом которого» он является. Но в отличие от просто знака символ содержит в себе в неразвернутом виде принцип построения, закон символизируемого явления или объекта. Такая трактовка в принципе совпадает с символико-интеракционистским толкованием социального символа как «редуцированного взаимодействия». Выше уже отмечалось, что для символического интеракционизма характерно признание опосредствующей роли символов в процессе социального взаимодействия. «В несимволическом взаимодействии человеческие существа непосредственно реагируют на жесты или действия друг друга, в символическом взаимодействии они интерпретируют жесты друг друга и действуют на основе значений, полученных в процессе интерпретации»21, ‑ пишет крупнейший теоретик этого направления Г. Блумер. Интерпретация предполагает «дефиницию», т.е. каким-либо образом выраженное указание на то, как намеревается действовать индивид. Дефиниция интерпретируется, в результате чего ситуация действия определяется по-новому, новая дефиниция экстернализуется и т.д.
Посредством этих процессов индивиды приспосабливают свои действия к действиям других, заставляя их одновременно приспосабливаться к собственным действиям. «Человеческое общение, ‑ пишет Блумер, ‑ представляет собой процесс интерпретации и дефиниции»22. Общность интерпретации и дефиниции является предпосылкой существования социальной группы. Процесс развития группы есть процесс ре-дефиниции и выработки некоего нового направления деятельности, соответствующего по-новому определенной ситуации.
Образ человека в символическом интеракционизме ‑ это образ активного деятеля. «Я» для Блумера, так же как и для Мида, есть процесс бесконечной рефлексии, диалога с самим собой. «Я» как процесс предполагает индивида, активно противостоящего миру, а не заброшенного в мир, требует активного действия, а не просто реагирования, заставляет индивида не просто осознавать свои поступки, но конструировать собственное поведение23. Подобный активистский, оптимистический идеал личности осуществим, пожалуй, только в теории. Абсолютизация символического аспекта человеческой деятельности постепенно приводит символический интеракционизм к игнорированию ее объективного материального содержания. Объект отождествляется с символом. Символ тождествен дефиниции, т.е. предполагаемому способу обращения с объектом. «Объекты, ‑ пишет Блумер, ‑ все объекты ‑ являются социальными продуктами в том смысле, что они формируются и трансформируются в процессе дефинирования, имеющем место в ходе социального взаимодействия»24.
Подобная трактовка социального взаимодействия личности, социальной группы, объекта приводит к созданию субъективистского, волюнтаристского, релятивизированного образа социального мира. Блумер рисует следующую яркую и недвусмысленную картину: «Человеческие существа... (живут) в мире значимых объектов ‑ не в среде, состоящей из стимулов и самоконституирующихся сущностей. Этот мир имеет полностью социальное происхождение, ибо значения возникают в процессе социального взаимодействия. Так, различные группы вырабатывают различные миры, и эти миры меняются, когда объекты, их составляющие, меняют свое значение. Поскольку люди расположены действовать исходя из значений, которые имеют для них объекты, мир объектов группы представляет собой истинный смысл организации деятельности. Для того чтобы идентифицировать и понять жизнь группы, необходимо идентифицировать мир ее объектов; идентификация должна осуществляться в терминах значений, которые имеют объекты в глазах членов группы. Наконец, люди не прикованы к своим объектам, они вольны прекратить свою деятельность по отношению к ним и выработать относительно их новую линию поведения. Это условие вносит в групповую жизнь новый источник трансформации»25.
Нарисованная Блумером картина социальной жизни не нуждается в комментариях. Отметим лишь, что, верно описывая в наиболее общих и существенных чертах образ общества, принимаемый подавляющим большинством представителей символического интеракционизма, Блумер в своих работах все же (с «усредненной» символико-интеракционистской точки зрения) несколько утрирует, преувеличивает процессуальный аспект социальной жизни в противоположность структурному. Если расположить различные модификации теорий символического интеракционизма, как они представлены в работах таких социологов этого направления, как Б. Глейзер, Н. Дензин, А. Роуз, Г. Стоун, А. Стросс, Т. Шибутани и другие, в континууме «процесс ‑ структура», то концепция Блумера окажется на крайнем процессуальном полюсе.
На противоположном «структурном» полюсе окажется так называемая «теория Я», разрабатываемая в трудах М. Куна. Концепция Куна представляет собой механистическую интерпретацию социальной психологии Мида. «Я» мыслится Куном как совокупность интернализованных установок группы (аналог мидовской подсистемы «me»). Эти установки ‑ групповые нормы ‑ являются основой четко фиксированной, стабильной, жесткой групповой структуры, структуры ролей, полностью и однозначно детерминирующей индивидуальное поведение. Общество в теоретической системе Куна лишено развития, индивид ‑ активности. «Я» для Куна ‑ всего лишь «объект, который в большинстве отношений сходен с другими объектами»26.
Строя свою теоретическую концепцию, Кун исходит прежде всего из методологических соображений. В основе ее лежит позитивистский тезис о единстве научного метода, применяемого единообразно как в естественных, так и в социальных науках. Отсюда следует требование операционального определения понятий, применения методов, удовлетворяющих «обычным научным критериям», и «стандартизованного объективно детерминированного процесса измерения... значимых переменных»27.
Если у Куна «методологические предпосылки ведут к особому образу человека», то, наоборот, у «Блумера особое видение человека ведет к особенной методологии».28 В противоположность Куну Блумер отказывается от операциональных концептов в пользу не столь четко определяемых, но более содержательный понятий, соответствующих, по его мнению, субстантивным проблемам социологии как «человековедческой» науки. Он противопоставляет первые и вторые как «дефинитивные» и «эвристические» (sensitizing). Первые фактически предписывают, что должен видеть исследователь, вторые указывают, куда смотреть. Блумер следующим образом разъясняет это противопоставление: «Вследствие того, что выражение (выражение индивидом своих внутренних состояний ‑ Л.И.) складывается всякий раз различным образом, мы должны полагаться, разумеется, на общие указания, а не на объективно фиксируемые свойства или способы выражения.
Или, если подойти к делу с другой стороны: поскольку то, о чем мы заключаем, не выражает себя постоянно одним и тем же способом, мы не можем полагаться в нашем выводе на объективную фиксацию выражаемого»29. Этим методологическим предпосылкам соответствует так называемая мягкая исследовательская техника: изучение личных документов, life-histories, case-study, включенное наблюдение. Предполагается необходимость понимания, вживания, постижения субъективных состояний исследуемого индивида.
Таким образом, можно сказать, что теоретическому континууму «процесс ‑ структура» соответствует методологический континуум «понимание ‑ объяснение». Однако в своих практических исследованиях, так же как и в большинстве методологических работ, представители символического интеракционизма ищут компромиссную методологию, могущую совместить требования строгой научности со спецификой «гуманистического» видения общества. Примером такого компромиссного подхода служат шесть методологических принципов символического интеракционизма, формулируемые Н. Дензином30.
Поскольку человеческое взаимодействие происходит на внешнем и внутреннем (объективном и субъективном) уровнях и поскольку значения объектов могут изменяться в ходе одного и того же взаимодействия, интеракционист обязан соотносить скрытое, символическое поведение с явными, внешними моделями взаимодействия. Изложенные принципы, хотя и представляют интерес с точки зрения «микросоциологической», не добавляют ничего принципиально нового к рассмотренным выше теоретико-методологическим установкам символического интеракционизма. Так что вполне объяснима ситуация, рисуемая Дензином: несмотря на то, что получен ряд частных ситуационно и исторически адекватных положений, цель ‑ «универсальная релевантность» ‑ остается недостигнутой. «Перспектива остается перспективой, или же концептуальной схемой. Она не представляет собой теории в строгом смысле слова»31.
«Драматический» подход в интеракционизме
Выше мы говорили о всеобъемлющем «символическом детерминизме» современного символического интеракционизма (например, концепция Блумера). Именно этот важнейший аспект теории вызывает серьезную критику. Например, американский социолог Б. Хэррел пишет: «Мид убедительно показывает, что символы служат возникновению значений, но этого недостаточно. «Перспективы» без предполагаемой реальности, без «животной веры» в более или менее подлинные отношения между вещами или между вещью и ее значением делают «принятие роли другого» пустым, бессмысленным мероприятием, воспроизведением шума. Символический интеракционизм лишается смысла, если символ отождествляется со звуком или словом. Анализ взаимодействия ценностных перспектив сравним с концептуальной дымовой завесой... если за ними не предполагается что-либо реальное. Почему люди изменяют своим мнениям? Что заставляет их признаваться в ошибках? Почему они бывают правы?»32. Эти вопросы, строго говоря, не могут быть даже поставлены в рамках «символического» подхода. Или же ответы будут тавтологичными. В противоположность символизму драматизм стремится рассматривать символические системы как медиум, посредством которого выявляются некоторые вне лежащие силы или явления.
Согласно этой точке зрения объект не отождествляется с его значением, явление не сводится к его символическому описанию, но значение объекта, явления состоит в отношении между явлением и символом. Значение есть способ связи символа и явления. Отсюда ‑ дефиниция «драматизма»: драматизм представляет собой технику анализа символических систем (прежде всего языка) «как в сущности своей скорее модусов действия, чем средств передачи информации»33.
Однако отличие символизма от драматизма заключается скорее в расстановке акцентов, чем в принципе подхода. Отношение явления и символа предполагает двустороннее воздействие: верно, что явления воздействуют на значения, но также верно и то, что значения воздействуют на явления. А. Бритен пишет, излагая позицию одного из сторонников «драматизма» ‑ X. Данкена: «...язык более, чем механизм для выражения какого-то содержания; в процессе выработки значения он является формирующим, конститутивным элементом»34. Можно сказать, таким образом, что в этом решающем пункте точки зрения «символического» и «драматического» подходов совпадают.
Так же как и символизм, драматизм ведет свое происхождение от теоретических построений Мида и Морено. Если основной вклад Мида заключается в выработке концепции рефлексивного социального «Я» как внутреннего диалога, «Я», не совпадающего с ролью, но предполагающего наличие «ролевой дистанции» (термин И. Гофмана), возможность сознательного «исполнения» ролей, принятия роли другого, то вклад Морено состоит в последовательном проведении драматической метафоры, наиболее полнo выразившейся в «психодраматической» модели социального мира. И. Гофман, следующий по пути, намеченному Морено, недвусмысленно отождествляет элементы сценического действия и социального взаимодействия: поведение рассматривается в терминах «актер», «аудитория», «представление» и т.д.
И последний элемент «пентады» ‑ понятие средства достижения поставленных целей. А. Бритен пишет: «Язык ... является средством регуляции человеческого взаимодействия. Люди используют язык как средство, дабы произвести впечатление, обмануть, принудить, обнаружить истину, выработать новый смысл деятельности. Он представляет собой как средство кооперации, так и механизм конфликта»35. Для каждого конкретного взаимодействия существует «типичная риторика», соответствующая его специфическому содержанию36.
В характеристике этого последнего элемента «пентады» в подчеркнутом виде выражена сама сущность «драматического» подхода. Несмотря на специфичность фразеологии, он не столь уж отличен от «символического». Язык ‑ вот, согласно точке зрения «драматизма», верховный арбитр и конечный критерий суждений относительно человеческой деятельности. «Пентада» полностью растворяет деятельность в символических системах ‑ в языке. И это именно так, несмотря на то, что в «пентаде» существуют элементы, «будто бы неизбежно требующие натуралистической характеризации. «Акт», как мы уже говорили, представляет собой взаимодействие символических «перспектив» (в мидовском смысле слова). «Сцена» для Бёрка ‑ не объективная среда действия, но ее феноменологический противочлен, изменяющий свой объем и содержание в зависимости от той или иной «перспективы» исследователя, зрителя, участника.