Эссе ДРЕВО ПОЗНАНИЯ И ДРЕВО ЖИЗНИ (по книге Л.И. Шестова «Афины и Иерусалим»)

ДРЕВО ПОЗНАНИЯ И ДРЕВО ЖИЗНИ
(по книге Л.И. Шестова «Афины и Иерусалим»)
эссе

Эссе ДРЕВО ПОЗНАНИЯ И ДРЕВО ЖИЗНИ
(по книге Л.И. Шестова «Афины и Иерусалим»)

Рассуждение Шестова не случайно начинается со своеобразного обзора истории философии, изложенного в предисловии. Позже, в разных частях книги, он развернуто описывает некоторые ее периоды, уточняет, углубляет наиболее важные для рассуждения моменты. Но сразу устанавливается принципиальное отсутствие водораздела между античной, средневековой или классической немецкой философией в рассматриваемом срезе. Упоминая Декарта и Лейбница, Платона и Канта, Спинозу и «тонкого доктора», Дунса Скота, Шестов принципиально не хочет разделять, противопоставлять «докритическую» и критическую философию, потому что смотрит на нее не как историк философии. Он не ставит перед собой задачи что-либо классифицировать, не ищет различий в центрировании мировоззрения, понимании субъектно-объектных отношений, его незанимает смещение круга рассматриваемых тем, предметов философского дискурса. Для целей Шестова важен взгляд на историю философии в аспекте поиска истины и вечных вопросов, которые задает философия и на которые все так же вечно не может ответить. Причина в том, что ответы лежат вне рамок рассудочного, но в области веры. Почему же рациональность трактуется как то, в чем следует скорее упрекнуть великих философов, чем восхититься отточенностью их рассуждений? Надо сказать, что иррационализм Шестова как протест против всепоглощающего новоевропейского рацио, свойственного классической философии очень ярко проявляется в «Афинах и Иерусалиме».
Факты, взятые сами по себе – это действительно «сырые» сведения, они еще не представляют из себя знание, пока они не скреплены сознанием воспринимающего субъекта. Но зато они – наличность бытия, живое бытие, взятое в свое непосредственности, и этим они ценны. Беда в том, что сознание стремится сделать факт неуничтожимым. Так Шестов вводит в свое рассуждение понятие «вечных истин». Под «вечными истинами» Шестов понимает нечто, цементирующее факты до полностью застывшего состояния. Шестов трактует понятие «вечные истины» в негативном смысле, имея в виду, как я понимаю, совокупность установлений высокой морали, логической непротиворечивости и соответствия фактам, при этом делая упор на неизменность, противопоставляемую свободе и творчеству. Такие истины очаровывают человека ощущением сопричастности, обретением знания. Но, в то же время, это удаляет человека от творчества, а точнее, от со-творчества, если учитывать существование Бога. Вот как пишет об этом сам Шестов: «Он взлетает в ту область, где обитает истина. И ему тогда уже все равно, что приносит с собой истина». То есть, здесь от размышляющего уже ускользает содержание факта и понимание потенциальной поливариантности этих фактов, которую актуализировать может если не человек, то хотя бы Бог, в силу своего всемогущества.
Итак, неизменные истины привлекают, убеждают, а истины опыта раздражают. Замечая, что знание о существовании вещей вне нас недоказуемо, Шестов называет это скандалом в философии. Впрочем, упоминает он и то, что принято называть скандалом в философии в словарях: нет ни одного утверждения, с которым согласились бы все философы без исключения. Тем не менее, философы «продолжают хотеть думать и всячески стараются внушить, навязать людям, что их истины имеют дар не только их одних убеждать, а убеждают всех без исключения». Категории всеобщности, необходимости делают наше бытие бытием-к-смерти. Такое стремление разума – это слепота к Откровению, к его свободной истине, в которой сокрыто, в первую очередь, добро. Такая философия «не приводит человека к истине, а от истины уводит».
Но от Пьера Дамиани к Кьеркегору протягивается желание вырваться из этого круга принуждающих «вечных истин», его же Шестов усматривает и в имморализме Ницше. «Бог может сделать однажды бывшее небывшим», - утверждает вслед за Дамиани Шестов. Он всеми силами пытается это доказать, показать, фактически кричит об этом читателю. В этом утверждении – средоточие его личной веры, ее эмоциональная основа. Все в руке Бога, для него нет невозможного, и вот – «бывшее становится небывшим», и человек не знал грехопадения, а Кьеркегор не терял Регину Ольсен. Вот главное различение – окаменевшее «есть» и творческое «да будет!», участия в котором, получается, человек сам себя лишил.
Вера, высшая вера – это обретение Бога, а не только высокая мораль или религия, они не самодостаточны, без такой веры они – ничто. Безграничное доверие к Богу, не требовательное по своей сути и не нуждающееся в «достаточном основании». Шестовское изложение идеи веры как высшего доверия, мне кажется, очень близко к кьеркегоровскому. Только Кьеркегор избрал своим героем Авраама, а Шестов – Иова. Впрочем, Кьеркегор и сам становится героем Шестова, тот видит в его судьбе ту же трагичность, что и у Иова. Но такая вера, какую описывает Кьеркегор, трудна для падшего человека, и он отворачивается от древа жизни к древу познания. Падение – источник трагичности его разума, который уводит к смерти: «познание, врезываясь в бытие, неминуемо приводит ко всем ужасам существования и к смерти».
Шестов, таким образом, противопоставляет «древо жизни» – бытие как оно есть и каким оно может быть – и «древо познания» – цементно застывшую метафизику. Область сказочного, «навсегда опороченная разумом» – вот куда, по Шестову, уводит человека вера, открывая дорогу свободному творчеству. «Знание не оправдывает бытия, оно само должно получить от бытия свое оправдание», - полагает Шестов. «Человек хочет мыслить в тех категориях, в которых он живет, а не жить в тех категориях, в которых он приучился мыслить: древо познания не глушит более древа жизни».