Античность в "Божественной комедии"Данте.

Содержание.

Введение
1. Краткая биография Данте Алигьери
2. Культ античности в «Божественной комедии»
3. Эстетическая доктрина Данте Алигьери...15
4. Значение творчества Данте
Заключение
Список использованной литературы и источники

Античность в "Божественной комедии"Данте.

Он мучит души, кожу с мясом рвет
Его глаза багровы, вздут живот,
Жир в черной бороде, когтисты руки;
Он мучит души, кожу с мясом рвет.
А те под ливнем воют, словно суки;
Прикрыть стараясь верхним нижний бок,
Ворочаются в исступленье муки.
Завидя нас, разинул рты, как мог,
Червь гнусный. Цербер, и спокойной части
В нем не было от головы до ног1.
Цербер в греческой мифологии – трехглавый пес, стражник мрачного царства Аид.
В четвертом круге помещаются расточители, любостяжатели и скряги; они катят огромные тяжести, сталкиваются, осыпают друг друга бранью и снова принимаются за свой тяжелый труд. Здесь Данте встречает Плутоса. В древнегреческой мифологии Плутос бог богатства.
«Pарe Satan, рарe Satan aleppe!»
Хриплоголосый Плутос закричал.
Хотя бы он и вдвое был свирепей, —
Меня мудрец, все знавший, ободрял, —
Не поддавайся страху: что могло бы
Нам помешать спуститься с этих скал?»
И этой роже, вздувшейся от злобы,
Он молвил так: «Молчи, проклятый волк!
Сгинь в клокотаньи собственной утробы!2
Ливень третьего круга образует поток, который в пятом круге разливается в озеро стоячей воды и образует смрадное болото Стикс, окружающее адский город Дит. В пятом круге Ада Данте и Вергилий встречают Флегия. В древнегреческой мифологии Флегий – царь лапифов, по мифу он разгневавшись на Апполона за то что тот обольстил дочь сжег Дельфийский храм, за это боги его низвергнули в Аид.
«Ага, попалась, грешная душа!»
«Нет, Флегий,
Флегий, ты кричишь напрасно, —
Сказал мой вождь. — Твои мы лишь на миг,
И в этот челн ступаем безопасно».
Как тот, кто слышит, что его постиг
Большой обман, и злится, распаленный,
Так вспыхнул Флегий, искажая лик1.
Тут мучаются гневные; они бьют друг друга ногами, головой, грудью и разрывают зубами, а зави­стливые погружены в болотную тину и постоянно в ней захлебываются. У окраины болота возвышается башня, на вершине которой являются три фурии и показывают Данте голову Медузы, чтобы превратить его в камень. Но Вергилий охраняет поэта, закрывая ему глаза рукой.
Где вдруг взвились, для бешеной защиты,
Три Фурии, кровавы и бледны
И гидрами зелеными обвиты;
Они как жены были сложены;
Но, вместо кос, клубами змей пустыни
Свирепые виски оплетены
И тот, кто ведал, каковы рабыни
Властительницы вечных слез ночных,
Сказал: «Взгляни на яростных Эриний.
«Медуза где? Чтоб он окаменел! —
Они вопили, глядя вниз. — Напрасно
Тезеевых мы не отмстили дел».
«Закрой глаза и отвернись; ужасно
Увидеть лик Горгоны; к свету дня
Тебя ничто вернуть не будет властно».
Так молвил мой учитель и меня
Поворотил, своими же руками,
Поверх моих, глаза мне заслоня1.
Эриннии в греческой мифологии – богини мщения, Горгона Медуза – змееволосая дева при виде которой все живое каменело.
Вслед за тем слышен гром: сухими подошвами по смрадному болоту проходит через Стикс посланник неба. Вид его укрощает демонов, и они беспрепятственно впускают Вергилия и Данте в ворота адского города Дита.
Окрестности этого города составляют шестой круг. Тут перед нами обширные поля, «усеянные скорбью и жесточайшими муками»», и всюду со всех сторон открытые могилы, из которых змеится пламя. В вечном огне горят здесь материалисты, проповедовавшие о смерти духа вместе с телом, сомневавшиеся в бессмертии души, а также еретики и распространители ереси.
Вдоль крутого обрыва поэт и его вождь подходят к пропасти из которой несутся нестерпимые смрадные испарения и которая охраняется Минотавром. Это седьмой круг, предназначенный для пытки виновных в насилии; у него три подразделения. В первом, изображающем собою широкий ров, наполненный кровью погру­жены «сильные земли», посягавшие на жизнь и на достояние людей,. тираны и вообще убийцы, провинившиеся в насилии против ближ­него. По берегу рва бегают взад и вперед центавры, вооруженные луками, пускают стрелы в того, кто подымается из кровавых волн больше, чем дозволяет степень его грехов. Во втором под­разделении седьмого круга наказываются виновные в насилии про­тив самих себя, т. е. самоубийцы. Они превращены в ядовитые и сучковатые деревья с листьями не зеленого, а какого-то строго, мрачного цвета. В ветвях их свили себе гнезда отвратительные Гарпии, которые рвут и едят их листья1.
Культ античности сочетается у Данте с культом ра­зума. «Жить для человека — значит мыслить». Тот, кто не ведает жизненных целей и путей, мертв. «Иной может спросить: «Как же это он мертв, но ходит?» Отвечаю, что в нем умер человек и осталось животное»2. Человеку при­сущи три способности — способность к жизни (ею обла­дают уже растения), способность к ощущению (ею обла­дают уже животные) и способность к мышлению. Только последнее — собственно человеческое свойство. Между тем «подавляющая часть людей живет скорее согласно ощу­щению, чем разуму». Такие люди «имеют человеческую видимость, но душу овцы или еще какой-нибудь твари»3. Человек заключает в себе возможности низших форм, растительной и животной, в сочетании с главным и спе­цифическим — логическим мышлением.
И вот душа, слиянная в одно, Живет, и чувствует, и постигает4.
Эта классификация не является изобретением Данте. Он пользуется, как и во многих случаях, сочинениями знаменитого схоласта Фомы Аквинского.
3. Эстетическая доктрина Данте Алигьери
Данте полагал, что в литературном произведении за «буквальным смыслом» следует искать иной, аллегори­ческий смысл («тот, что таится под покровом этих вы­мыслов и является истиной, скрытой за прекрасной ложью»). Например, античный миф об Орфее, который пением приводил в движение деревья и камни, — в гла­зах Данте аллегория, и понимать ее нужно так: «муд­рый человек своей речью успокаивает и смиряет грубые сердца»1.
Это, конечно, традиционный средневековый подход к искусству. Хотя Данте тут же роняет очень любопыт­ное замечание: «Поистине теологи толкуют (аллегориче­ский) смысл иначе, чем поэты; однако я намереваюсь следовать за поэтами и беру аллегорический смысл так, как им пользуются поэты». Значит, для автора «Пира» поэзия — всегда иносказание, но светское, а не рели­гиозное.
Помимо аллегории в литературе могут быть еще два скрытых «смысла»: «моральный» и «агогический», т. е. богословский. Могут быть, но не обязательны. Искать ре­лигиозный, «агогический смысл» надлежит лишь в «пи­саниях, которые, обладая достоверным буквальным смыс­лом, значительностью своего содержания свидетельст­вуют о высших вещах, относящихся к вечной славе». Например, библейский рассказ о бегстве иудеев из Египта имеет в виду спасение души от греха.
Сквозь «буквальный смысл» должны просвечивать все остальные. Поэтический вымысел оказывается пово­дом для назидания. Расчленяя «прекрасную ложь», нужно обнаруживать за ней абстракцию. И хотя Данте всячески подчеркивает важность «буквального смысла», его теория о «четырех смыслах» повернута к прошлому. Перед нами концепция символического искусства.
И всякий наставленье да поймет, Сокрытое под странными стихами!
Однако мы превратно оценим эстетические взгляды Данте, если увидим в них только это. Нетрудно счесть флорентийца послушным учеником томистской эстетики. Но рассуждая об искусстве как теоретик, он оставался великим практиком. Разумеется, художественная прак­тика Данте сильно обгоняла его теорию. Все же непо­нятно, как он мог бы стать «первым поэтом нового времени», не выходя за рамки средневековых представ­лений о задачах искусства. Восхваляя Данте-поэта и по­рицая Данте-мыслителя, полезно иногда вспомнить, что они были знакомы друг с другом.
Математическая точность и стройная логика композиции «Комедии» немыслимы без предварительных усилий ума, когда, по выражению Данте, «каждая часть прикладывает руку к главному замыслу»1.
Точно так же, если Данте заявляет: «... очень часто форма не согласуется с намерениями искусства, ибо ма­терия глуха и не отвечает», — то здесь не столько бого­словская мысль, сколько соображение мастера, знающего всю трудность поэтического ремесла»2.
«Рай» изобилует жалобами на творческие рифы. Нужно было придать пластическую достоверность и ося­заемость небесным откровениям и восторгам: задача, ставившая подчас в тупик даже Данте. Поэт прибегал к риторическим умолчаниям. Рассказ делался прерыви­стым: «И так, при изображении Рая, святой поэме при­ходится прыгать, словно встретив препятствие на пути. Но тот, кто вспомнит о тяжести темы, лежащей на смерт­ных плечах, не станет стыдить, если они дрожат под нею»1.
Словесная материя казалась «глухой и не отвечала». Последняя песня «Комедии» полна сокрушений о несо­вершенстве человеческой речи. Впрочем, эти сокруше­ния — тоже расчетливый прием.
Ни один поэт не бывал столь сражен своей за­дачей, как я сейчас, продолжает Данте. Ведь «есть свой последний предел у каждого художника». Поэтому о Беатриче «да воспоет труба звучней моей, не такой чу­десной»2. Ссылка на непостижимость высшей кра­соты — опять-таки не столько эстетический тезис, сколько способ косвенно возбудить воображение читателя.
Кроме сознания трудностей борьбы с косньщ, непо­датливым материалом мы находим у Данте упоение твор­чеством: «... мастерство художника, который, им пленен­ный, очей не отрывает от него»3. Это сказано о боге, создавшем рай, но взято из опыта Данте. Так — упоенно — слушают он и грешники пение Каселлы в Чи­стилище. В эстетике Данте рациональный символизм про­тиворечиво уравновешивается важностью непосредствен­ного чувственного очарования. Тонко рассуждая о един­стве в музыке строгой соразмерности и особой чувствен­ной силы, Данте пишет: «Музыка влечет к себе челове­ческие духи, являющиеся преимущественно как бы па­рами сердца, так что они полностью замирают; и вся душа, слыша ее, и все духовные способности словно со­средоточиваются в чувственном духе, воспринимающем звуки». Музыка подобна «небу Марса». Оно, находясь, по представлению Данте, как раз посреди других «небес», воплощает геометрическую правильность. И вместе с тем «иссушает и сжигает вещи, ибо жар его подобен огню»4. Такова и музыка.
Данте сам играл на лютне и рисовал, дружил с круп­ными музыкантами и живописцами своего времени. Ощу­щение чувственной (и, значит, вполне земной) природы искусства пробивается у него вопреки средневековой символической теории. Оно составляет часть сознатель­ного преклонения перед человеческими художественными возможностями, которое позже станет одним из харак­терных признаков гуманизма.
Так возникает трещина в традиции. В творчестве фло­рентийца психологически и эстетически пробуждается личность.
О вы, которые в челне зыбучем,
Желая слушать, плыли по волнам
Вослед за кораблем моим певучим,
Поворотите к вашим берегам!
Не доверяйтесь водному простору!
Как бы, отстав, не потеряться вам!
Здесь не бывал никто по эту пору:
Минерва веет, правит Аполлон,
Медведиц — Музы указуют взору1.
Приступая к описанию Рая, Данте обращается к чи­тателям и подчеркивает величественную дерзость своего замысла. «Здесь не бывал никто по эту пору». Что же, в конце «Новой жизни» поэт обещал сказать о Беатриче «то, что никогда еще не говорилось ни о ком». И он это сказал. И знает это.
«Стихами моей Комедии клянусь тебе, читатель, да будут долго радовать они. . .»2. Здесь, как и в наивно-горделивых заявлениях скульптора и ювелира Бенвенуто Челлини, прозвучавших через два века, нет хвастов­ства, а есть самосознание и самоутверждение худож­ника. Чисто возрожденческая черта, и наметилась она впервые именно у Данте. Ибо когда поэт говорит: «Пре­красный стиль, что делает мне честь», — это связано с профессионализмом, который чувствуется у Данте очень ясно.
Он посвящает трактат «О народной речи» проблемам литературного языка, поэтики, жанров, методики. Думает о путях, ведущих к мастерству. Пишет об искусстве в «Пире», рассуждает в «Комедии» об особенностях об­новленного им «сладостного стиля» или провансальской поэзии. Он толкует о преимуществах прозы перед поэ­зией или о непереводимости стихов на другой язык.
Кстати, Данте отрицает возможность полноценного поэтического перевода, потому что при этом теряется чувственная красота стиха, фонетическая выразитель­ность подлинника, «разрушаются вся нежность и гармо­ния». Он словно забывает, что аллегорический и иные логические «смыслы» поэзии вполне сохраняются и в пе­реводе и что именно они составляют, по его собственным словам, цель и суть произведения. Он мимоходом низко оценивает художественное качество библейских псал­мов, полагая, что они поблекли при двойном переводе с древнееврейского на греческий, а затем на латинский. Внезапное профессиональное суждение о священном пи­сании забавно и показательно. На мгновенье смолкает католик, и говорит поэт о своем ремесле.
Эстетика Данте исподволь переступает средневековые границы. Вот Данте утверждает, что в поэзии «добро­детель» важнее «красоты», ибо «добродетель» — в ходе мысли, а красота — в нарядности слов. Впрочем, не каждый читатель в состоянии уразуметь назидание. Пусть же он хотя бы почувствует красоту стиха — тут же неожиданно заключает Данте. «О люди, если вы не в со­стоянии понять смысл этой канцоны, все же не отвер­гайте ее; но обратите внимание на ее красоту, столь выдающуюся и по построению, что относится к грамма­тикам, и по порядку речи, что относится к риторам, и по соотношению частей, что относится к музыкантам. И кто умеет смотреть, увидит, что все это в ней пре­красно»1.
В наши дни подобное высказывание могло бы кое-кому показаться проповедью формализма. В начале XIV в. оно, однако, сверкало свежестью и знаменовало важный прогресс в сравнении с культом «добродетели» и «смысла». Потому что средневековая эстетика требовала от искусства не просто содержания, а отвлеченно-алле­горического содержания. И когда Данте повторяет эту догму, он отдает дань прошлому. А когда он восторгается красотой формы, — тем самым искусство эмансипируется от абстрактной дидактики. Сугубо литературные достоинства, оказывается, обладают самостоятельной ценно­стью. Художественная красота существенна помимо всяких аллегорий. В иные времена восхвалять форму —значит протестовать против внесения в искусство чуж­дого ему содержания. Данте искренне принимал аллего­ризм, но чувственное чутье внушало ему подчас непри­вычные мысли. Природа — «в смертном теле» — «пленяет взор» и «уловляет сердца». Художник состязается с ней при по­мощи резца или кисти. Превзойти не только античность, по и саму природу — высшая похвала в глазах Данте.
Был мрамор, изваянный так прекрасно, Что подражать не только Поликлет, Но и природа стала бы напрасно.
Одна песня «Чистилища» посвящена назидательной скульптуре, другая — не менее назидательным резным изображениям. Что, однако, поражает в них поэта? Ба­рельеф, воспроизводящий церковную процессию, сделан так, что зритель готов услышать пение и почуять запах ладана. Мраморный ангел
Являлся нам в правдивости движенья Так живо, что ни в чем не походил На молчаливые изображенья. А в резьбе
Казался мертвый мертв, живые живы; Увидеть явь отчетливей нельзя...
Итак, совершенство — в подражании природе. «Жи­вые живы» — лучшее, что можно сказать о произведении. Эта формула правдоподобия, доходящего до иллюзии (ко­торая, будучи натуралистически истолкована, основа­тельно вредила и вредит искусству), явилась в XIV в. наивной формулой реализма. Она опрокидывала застыв­шие шаблоны, рассудочность и схематизм.