"Джером Селинжер. Над пропастью во ржи. Намереность повзрослеть".

Содержание
Введение
Глава 1. Творческая биография Д.Д.Сэлинджера
Глава 2. Холин Колфилд – герой нашего времени?
Заключение
Список литературы:

"Джером Селинжер. Над пропастью во ржи. Намереность повзрослеть".

Быть может, Холден Колфилд — в некотором юный мизантроп, брюзжащий на весь мир по причине сугубо эгоистического свойства? — ведь для такого предположения в романе имеются, казалось бы, все основания. Психологический портрет сэлинджеровского героя исключительно противоречив и сложен; в поведении Холдена нередко дает себя знать болезненное начало, ставящее под сомнение устойчивость его психики. Он не просто стеснителен, обидчив, порой нелюбезен, как почти всякий склонный к самоанализу подросток так называемого интровертного типа. Временами Холден позволяет себе совсем уж непростительные выходки может, например, пустить дымом сигареты в лицо симпатичной ему собеседницы, громким смехом оскорбить любимую девушку, глубоко зевнуть в ответ дружеские увещевания расположенного к нему преподавателя. «Нет, я все-таки ненормальный, честное слово», - эти слова не случайно рефреном проходят по книге Сэлинджера.
Холден жалуется, что ему «грустно и одиноко» в Пэнси, но нет ли в этом, по крайней мере отчасти, и его собственной вины? По его словам, он не утруждал себя занятиями и на семестровых предрождественских экзаменах провалился сразу по четырем предметам. Негладко складываются у Холдена и отношения со школьными товарищами. Свысока и даже с пренебрежением взирает он на «беднягу Экли»,— которому живется, пожалуй, еще более неуютно, а с другой стороны, тушуется в присутствии Стрэдлейтера, жизнерадостного и удачливого старшеклассника. Ревнуя к Стрэдлейтеру свою давнюю знакомую Джейн Галлахер, Холден провоцирует драку, в которой ему же приходится нелегко. В поисках сочувствия он заходит к спящему Экли, но и на сей раз не в силах отказаться от насмешливого, покровительственного тона, который, надо думать, не прибавлял ему популярности среди сверстников. «Вообще, я часто валяю дурака, мне тогда не так скучно»5, — различные варианты этой фразы тоже то и дело встречаются в первых главах книги. «А кроме того, я знал, что Экли злится, как черт. С ним я становился настоящим садистом. Злил его изо всех сил, нарочно злил»6. К сожалению, и тут Холден Колфилд не оговаривает себя, а говорит правду, наглядно подтверждаемую сценами произведения.
Как явствует из признаний героя романа, да и из подробностей рассказанной им истории, Холден не по возрасту инфантилен: «Мне тогда было шестнадцать, а теперь мне уже семнадцать, но иногда я так держусь, будто мне лет тринадцать, не больше»7. Нежелание походить на взрослых у Холдена вначале больше эмоционально, чем осознанно; чувство обгоняет у него мысль, и он готов одним махом разделаться со своими обидчиками, среди которых далеко не все заслуживают сурового приговора. Ну чего, в самом деле, дурного в том, что окончившие школу Пэнси раз в год собираются вместе, вспоминают былое и, как водится, начинают учить нынешнее поколение уму-разуму? Так ли уж плохи его преподаватели, в особенности мистер Антолини, и котором перепуганный юнец заподозрил было искушенного развратника? Однако, с другой стороны, понятен и молодой максимализм Холдена Колфилда, понятна ненасытная жажда справедливости и открытости в человеческих отношениях. Холдена никак не назовешь благоравным юным джентльменом; он бывает и ленив, и без особой на то надобности лжив, и непоследователен и эгоистичен. Но сама искренность тона героя Сэлинджера, готовность рассказать обо всем без утайки компенсирует многие недостатки его еще не устоявшейся натуры.
То, что больше всего угнетает Холдена и о чем он судит вполне «по-взрослому», заключается в ощущении безысходности, обреченности всех его попыток построить, свою жизнь в соответствии с нормами своего идеала. Вглядываясь в будущее, он не видит ничего, кроме той серой обыденности, что уже стала уделом подавляющего большинства его соотечественников. Учиться для того, чтобы сделаться «пронырой», а затем «работать в какой-нибудь конторе, зары­вать уйму денег, и ездить на работу в машине или в автобусах по Мэдисон-авеню, и читать газеты, и играть в бридж все вечера, и ходить в кино...»8 — такой представляется Холдену неизменная стезя, по которой покорно бредут миллионы послевоенных американцев. Год спустя после выхода в свет «Над пропастью во ржи» Сэлинджер выскажет эту мысль с еще большей эмоциональной силой в рассказе «Голубой период де Домье Смита»: «...Как бы спокойно, умно и благородно я ни научился жить, все равно до самой смерти я навек обречен бродить чужестранцем в саду, где растут одни эмалированные горшки и подкладные судна и где царит безглазый слепой деревянный идол — манекен, облаченный в дешевый грыжевой бандаж. Непереносимая мысль —хорошо, что она мелькнула лишь на секунду»9.
Грустное пророчество Сэлинджера опиралось своего рода теорию житейской вероятности, которая предусматривает, однако, и известные исключения из общего правила. Давление среды не абсолютно, и человеку с высокоорганизованной напряженной духовной жизнью случается подчас выскользнуть из ее мертвящей хватки. Конечно, это дано немногим, и перед глазами Холдена постоянной угрозой значится пример старшего брата Д. Б., сменившего вольное писатели призвание на более прибыльное ремесло голливудского сценариста. Герою Сэлинджера не удается заинтересовать своими, довольно, впрочем, сумбурными планами на будущее и Салли Хейс, которая не очень-то верит в предлагаемую ей идиллию жизни в «хижине у ручья». Одна только Фиби, десятилетняя сестренка Колфилда не только готова присоединиться к Холдену, но и идет в этом порыве гораздо дальше своего критически строенного, но импульсивного брата.
Особенно достается от Холдена тому американскому искусству, которое спустя несколько лет, уже в 50-60-е годы, получило в США наименование «массовой культуры. Шаблонные голливудские фильмы с торжеством добродетели и непременным псевдокомедийным вывертом в финале вызывают у него приступ отвращении. Более сложен тот случай, когда речь идет о высококвалифицированном художнике, которого нельзя заподозрить в заведомом пренебрежении законами творчества. И музыкант Эрни, и актеры Ланты знают свое дело, и по части профессионализма к ним не придерешься — в этом Холден успел убедиться, побывав в нью-йоркском ночном баре и на бродвейском спектакле. Однако в своих оценках сэлииджеровский герой руководствуется скорее этическим, нежели эстетическим критерием; для него важна не столько мера таланта, сколько степень искренности артиста по отношению к самому себе и своим слушателям. «Когда что-нибудь делаешь слишком хорошо, то, если не следить за собой, начинаешь выставлятся напоказ. А тогда уже не может быть хорошо»10,— так формулирует Сэлинджер от лица своего героя требование полной внутренней гармонии, образцы которой редки даже в верхнем эшелоне современного искусства.
Несколько позже, желая еще раз пояснить эту мысль на общедоступном примере, Сэлинджер наводит своего героя на рассуждения о литературе. Ни в грош не ставя школьную науку и не помышляя о том, чтобы сделаться ученым, Холден Колфилд зато всегда шел первым по английскому языку, причем лучше всего удавались сочинения на вольную тему. Его литературный вкус сформировался на ведущих американских писателях первой половины XX века. Примечательно, однако, что, восторгаясь рассказами Ринга Ларднера и «Великим Гэтсби» Фицджеральда, сэлинджеровский подросток отвергает «Прощай, оружие!» Хемингуэя на тении все того же обвинения в неискренности и позерстве. Нужно иметь в виду, что в 40-е, да и в начале 50-х годов Хемингуэй оставался некоронованным императором американской прозы; звезда же Фицджеральда после его смерти в 1940 году, казалось, совсем померкла. И вот, подобно грому среди ясного неба, в «Над пропастью во ржи» прозвучали далеко не беспочвенные слова о манерничании хемингуэевских персонажей - суждение, изобличавшее особую чуткость автора к тончайшим нюансам литературных произведений.
Два дня и две ночи самостоятельной жизни после побега из пенсильванской колы принесли Холдену Колфилду массу впечатлений, и, по сути дела, для формирования его личности они значили никак не меньше, чем долгие месяцы, проведенные в закрытых пансионах. Кошмары ночного Нью-Йорка чуть было не задушили впечатлительного юношу, вплотную столкнувшегося с такими вещами, как проституция, сутенерство, откровенное насилие. По сравнению с этими «грубыми реальностями» многое из того , что раздражало Холдена в Пэнси, сразу как бы уменьшается в объеме, оборачивается пустой придиркой Вместе с тем «широкий мир» и люди, его населяющие демонстрируют Холдену и свои привлекательные стороны. Случайные встречи с попутчицей по поезду и приехавшими из провинции монахинями, задушевные беседы с Фиби и, наконец, с мистером Антолини (несмотря на возникшее между ними недоразумение) убеждают сэлинджеровского героя в шаткости позиции тотального нигилизма. В последних главах романа он выглядит уже гораздо терпимее и рассудительнее. Его внутрений кризис нарастает, болезненное начало психики обостряется и в конце концов приводит к нервному срыву, но голова Холдена работает более четко, и его начинают посещать несвойственные ему прежде мысли. Холден приучается, в частности, замечать и ценить приветливость, радушие и воспитанность, столь распространенные среди его сограждан в повседневном общении - будь то расторопность официанта, отзывчивость гардеробщицы или обязательность школьной секретарши Разговаривая со старшими, он осознает, что было бы глупо, например, пользуясь его же выражением, «вправлять мозги» симпатичной старой леди, тем более что ее мнения, быть может и совершенно ошибочные, не приносят никому ровно никакого вреда.
«Холден живет в жестоком мире, который бездушно, как автомат, стремится либо сломить свою жертву, либо перекроить ее по своему образу и подобию»11,— считает Ю. Я. Лидский . Холден наделен «абсолютным нравственным слухом» — он мгновенно различает фальшь, с него словно содрана кожа, обнажены нервные окончания; его сверхчувствительность - особого рода радар, улавливающий то, мимо чего спокойно проходят другие .12
Эта его юношеская нетерпимость и притягивает, неодолимо притягивает читательские сердца. Не удивительно, что Холден жадно ищет хоть какую-нибудь отдушину, жаждет человеческого тепла, участия и понимания. Так возникает вопрос, чего же он хочет, как он мыслит будущее, вопрос тем более важный, что мы уже хорошо знаем, какие вещи ему не нравятся. Оказывается, ничего реально положительного Холден себе представить не может. Отсюда наивная мечта о несложной механической работе, дающей возможность вести тихую жизнь с глухонемой (!) женой. При этом Холден и сам хотел бы притвориться глухонемым, чтобы, насколько это возможно, порвать все связи с миром, в котором живется так неуютно. Нереальность такого плана ясна и самому Холдену. Он может найти лишь символическую формулу своих стремлений. Он представляет себе огромное поле ржи, где на краю пропасти играют дети. Он, Холден, единственный взрослый на этом поле. Он единственный, кто может спасти и спасает детей от падения в пропасть. «Автор строго следует логике характера Холдена, только подводя его к поискам ответа на «проклятые» вопросы, но сами поиски появятся лишь в более поздних произведениях Сэлинджера вместе с более взрослыми героями»13,— считает Ю. Я. Лидский. К концу романа становится особенно ясно, что большому миру Холден может противопоставить только мир детей, которых к тому же нужно охранять от взрослых. Дети — предмет особого внимания Сэлинджера и во многих других произведениях. Они еще не испорчены. Но буквально на каждой стене их поджидает вполне реальная (и в то же время символическая) нецензурная надпись, а Холден (и вместе с ним Сэлинджер) не могут, хотя и страстно желают, стереть эти надписи. Итак, бороться с отвратительным ему миром Холден не может. «Он хрупок и слаб. Он сам часть того мира, который отрицает. Его руки связаны не только причастностью к нему, не только личной слабостью, но и пониманием или скорее ощущением, что перед ним не отдельные гадости а море бедствий. «Будь у человека хоть миллион лет в распоряжении, все равно ему не стереть всю похабщину со всех стен на свете. Невозможное это дело...»14
«История Холдена - исповедь человека, который не может и не хочет изменить мир, а способен лишь с предельной искренностью так увидеть, так показать этот мир, что и нам передается его отвращение. Бунтарство Холдена напоминает движения человека во сне: судорожные попытки бежать, ударить и полная невозможность что-то сделать, ощущение горечи и бессилия».15
Чем моложе персонажи Сэлинджера, тем они бескомпромисснее, тем более цельными и — что вполне закономерно — элементарными выглядят их представления. В этом смысле концовка романа «Над пропастью во ржи» особенно иронична и парадоксальна. Бунт Холдена против действительности доводит до логического завершения: не он сам, а его сестра Фиби, с огромным чемоданом собравшаяся было бежать на неведомый Дальний Запад. В конечном счете они как бы меняются ролями: десятилетняя Фиби готова очертя голову окунуться навстречу новой жизни, Холден же невольно ищет вокруг себя элементы устойчивости, связи с прошлым. Запахи родной школы, музыка на каруселях в Центральном парке в двух шагах от дома, тысячелетние мумии в музее естественной истории —эти образы совсем не случайно аккумулируются в заключительных главах книги. И вот наступает развязка: брат и сестра Колфилды остаются в Нью-Йорке —во-первых, поскольку они еще дети, на что по-женски мудро первой обратила внимание подруга Холдена Салли, а во-вторых, потому что бежать всегда проще, нежели, собравшись с духом, продолжать отстаивать свой идеал — бесхитростный и очевидный, как и все романтические грезы юности.
До сих пор критики, писавшие об идейной кульминации романа «Над пропастью во ржи», неизменно выделяли то место в разговоре Холдена и Фиби, где звучит строчка из стихотворения Роберта Бернса, давшая название сэлинджеровскому произведению. «Если ты ловил кого-то вечером во ржи...»— говорит Холден, немного перевирая оригинал, но прислушиваясь больше не к шотландскому поэту, а к собственным мыслям. «Понимаешь, я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малыышей, и кругом — ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю обрыва, над пропастью, понимаешь? И мое дело — ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть»16. Дословный и, пожалуй, более точный перевод — «Ловец во ржи» — несет в себе яркую метафору и благородную идею, но образ не вполне конкретен, слишком литературен. Другой вариант ответа на тот же вопрос — что делать молодому американцу, -современнику Сэлинджера, со своей жизнью, с нерастраченным запасом сил и способностей — вырисовывается в главах романа, воспроизводящих беседу Колфилда с его школьным наставником мистером Антолини.
Учитель Антолини — единственный сколько-нибудь полно и разносторонне очерченный «взрослый» персонаж в книге Сэлинджера. Его образ наиболее свободен от искажений и субъективистских истолкований, обязанных личности Холдена Колфилда и его мировосприятию. Читатель видит мистера Антолини в движении, в действии; речь лишена тривиальностей и снисходительно-небрежного отношения к «переходным» психологическим трудностям подростка, судьба которого ему по-настоящему небезразлична. Верный принципам своей поэтики и прежде всего — чрезвычайной емкости мельчайшей повествовательной детали, Сэлинджер рисует портрет человека нервного и чуткого, не удовлетворенного своей семейной жизнью и, быть может, профессиональными занятиями, к моменту встречи с Холденом внутренне смятенного и потому не сразу находящего нужные слова для своих мыслей.
Поучения мистерара Антолини несколько пространны и не свободны от назидательности, но зато в них слышится подлинная заинтересованность, преодолевающая устойчивый скептицизм его собеседника. В речах учителя Холдена тоже возникает образ пропасти, но он носит куда более реальный характер по сравнению с детскими мечтаниями Колфилда. «Пропасть, в которую ты летишь, ужасная пропасть, опасная... Это бывает с людьми, которые в какой-то момент своей жизни стали искать то, чего им не .может дать их привычное окружение. Вернее, они думали, что в привычном окружении они ничего для себя найти не могут. И они перестали искать. Перестали искать, даже не делая попытки что-нибудь найти»17,— подчеркивает мистер Антолини. Наиболее образованный и «членораздельный» из персонажей романа, он ближе всего подходит к выражению авторской концепции назначения и возможностей личности в условиях современного буржуазного общества.
«Признак незрелости человека — то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости — то, что он хочет смиренно жить ради правды дела»18,— цитирует Антолини немецкого психолога Вильгельма Штекеля, впрочем лишь повторившего то, что до него изрекалось мыслителями прошлого от Марка Аврелия до Гегеля. Жить смиренно, то есть спокойно, по Сэлинджеру, вовсе не означает жить безнравственно или пошло, и в этическом выводе из его произведения можно увидеть призыв отстаивать «правое дело» добра и красоты в человеческих отношениях с помощью средств, в каждом отдельном случае наиболее соответствующих конкретной исторической обстановке.
Холден не находит выхода и даже, в сущности, не начинает поисков. Он и не может начать их. Юноша еще не стал молодым человеком. «У Холдена Колфилда все впереди, и он как живое существо (а не как символ (борца, бунтаря и проч.) не заслуживает ни бурных аплодисментов, ни грозных эпитетов. Состояние запутавшегося в жизни подростка передано Сэлинджером очень точно и обьективно. Автор не упускает случая иронически снизить "героический пафос" Холдена, подчеркивая разрыв между тем, каков он на словах и на деле. На словах, в области фантазии он и впрямь герой, но в реальности все наоборот. Да и попроси Холдена в реальности "стеречь ребят над пропастью во ржи" - ведь, чего доброго, сбежит, обругав и тех, кто его поставил дежурить, и шумных малышей - сбежит к новым фантазиям».19 Но Сэлинджеру удалось создать страшную обличительную картину и художественно выразить такие проблемы, которые не могут оставить читателя спокойным. Этим объясняется огромный успех романа и то, что он воспринимается как призыв к активному действию.
Поразительно точна также языковая характеристика Холдена. Он говорит на школьном жаргоне, постоянно употребляет вульгаризмы, вообще не стесняется в выражениях. Но за внешней грубостью скрывается душевная чистота, деликатность, и легкая, ранимость, характерная (и не случайно) для всех любимых героев Сэлинджера. В зависимости от того, что рассказывается, меняется и язык Холдена, уменьшается или увеличивается количество жаргона и вульгаризмов, что позволяет не только углубить портрет рассказчика, но и языковыми средствами характеризовать определенным образом то, о чем идет речь.20 Секрет успеха Холдена как рассказчика в том, что он ничего не оставляет без комментария. Он всегда говорит, что вам следует думать. Он каждого готов припечатать и поэтому так забавен.
Но Холден не типичный подросток, у него есть то, чем обладают немногие, - сложившееся мировоззрение (и потому он так неотразимо притягателен). Казалось бы, мораль книги в том, что Холден перерастет это мировоззрение, и, возможно, урок именно в этом и состоит - стадия отчуждения временная, она проходит. Но взрослея, люди не «вырастают» из  холденовского отношения к жизни, во всяком случае не совсем; они и не хотят из него «вырасти», поскольку по-своему оно весьма полезно. Одна из целей образования - научить людей стремиться к тем благам, которые может предложить жизнь, но есть и другая цель - научить их некоторому презрению к этим благам. Американцы - особенно думающие и чувствительные представители среднего класса - эти блага воспринимают как нечто неотъемлемое, и потому чувство разочарования приходит к ним гораздо чаще, чем ощущение успеха. Чтобы неудачи не сломили тебя, нужно научиться не обращать на них внимания.