символизм в живописи и поэзии серебряного века Врубеля и Блока

Введение
Часть I. Символизм
Часть II. Символизм в творчестве А. Блока и М. Врубеля
Заключение
Список использованной литературы

символизм в живописи и поэзии серебряного века Врубеля и Блока

Здесь «весна» уж во всяком случае не только время года.
Часть II. Символизм в творчестве А. Блока и М. Врубеля
А. Блок воспринял революцию как акт космической драмы, но вскоре послереволюционная действительность стала причиной его личной драмы.
Трагическим тенором эпохи назвала А. Ахматова А. Блока.
Понимание мировосприятия Блока, своеобразия его лирического героя позволяет не только приблизиться к постижению творческого гениального поэта, но и почувствовать его время.
Лирический герой Блока остро ощущал трагизм окружающей жизни.
Лирика А. Блока драматична в своей основе. Противоречия, внутренняя борьба заложены в каждом поэтическом образе.
Сначала это столкновение Прекрасной Дамы (духовного начала бытия) и вполне земного Я лирического героя. В своей любви-преклонении он тоже неоднозначен. То перед нами отрок у ног Прекрасной Дамы, то инок, то любовник.
Нет осуществления желаний, есть лишь предчувствие счастья и ужас перед «превращением»: «но страшно мне – изменить облик ты».
По мере сближения героя с жизнью противоречия все больше обострялись. Любовь предстала уже не как рыцарское поклонение непостижимой, женственной Прекрасной Даме, но как упоение земной страстью.
Принятие жизни и проклятия ее «отравам» сосуществовали. Героиня могла оказаться «падшей звездой», их встреча могла произойти в «кабаке», в «неосвещенных воротах». Но в силе страсти – проявление жизненной силы, радости земного бытия.
Стихотворение «О смерти» (1907) А. Блок завершает утверждение:
Всегда хочу смотреть в глаза людские,
И пить вино, и женщин целовать,
И яростью желаний полнить вечер,
Когда жара мешает днем мечтать,
И песни петь, и слушать в мире ветер. [Там же. С. 132.]
Для понимания сущности героя безусловное значение имеет фактор памяти. Достойным и стойким мыслился А. Боку лишь помнящий человек: «что прошедшее есть, что грядущего ночь не пуста».
Мотив пути – в основе сюжетов многих стихотворений и поэм. Помогают его осмыслить поэтические «формулы», акцентирующие внимание на разных оттенках значения слова «путь»: «надеясь отыскать пути», «нам ясен долгий путь», «дорога долгая легка», «ночные пути, роковые» и т. д.
Образ реального географического пути почти всегда сочетался с метафорическим значением, имеющем отношение к духовному движению героя – путника жизни.
Жизненный путь человека воспринимался А. Блоком как связующее звено, мост к будущему.
В цикл «Страшный мир» включил А. Блок стихи о бессмыслице жизни, «замкнутости», безысходности пути.
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века –
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь – начнешь опять сначала,
И повториться все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь. [Там же. С. 152.]
Трагичность жизни усиливается контрастами, нагнетением напряженности, катастрофичности и общей жизни, и частной судьбы человека.
Закат в крови! Из сердца кровь струится.
Плачь, сердце, плачь.
Покоя нет. Степная кобылица
Несется вскачь. [Там же. С. 160.]
Опоэтизировав собственное «паденье», А. Блок создает созвучный М. Врубелю образ Демона.
Герой А. Блока и Врубеля – более земной, уставший от жизни, утративший надежду. Его любовь к женщине трагична не невозможностью соединиться, а тем, что она оказалась «не той», «не царицей».
Один из центральных мотивов поэзии А. Блока – мотив пути. Готовя издание своих стихотворений, А. Блок говорил о необходимости «проверить весь путь… чтобы как можно яснее было, чего хотел, чего не достиг, как падал, где удалось удержаться».
Годы бурного развития художественной интуиции, прикосновения к неведомым прежде глубинам человеческой психики, годы, отмеченные для многих деятелей искусства душевной сумятицей, тягостными спорами с собою, годы ломки традиций, обостряющие интерес к устойчивым и вечным ценностям, хранилищем которых во все времена остается классика. Как и многие, Врубель тянулся к ней в пору, которая представлялась ему безвременьем. Неслучайно он, подобно блоку, с которым его не раз впоследствии сравнивали, был захвачен Гамлетом.
««Я – Гамлет. Холодеет кровь / Когда плетет коварство сети», – писал Блок; Врубель изображал себя принцем датским, маскируясь иронией, но с несомненным увлечением. Как и Блок, Врубель, даже обращаясь к прошлому, выражал сегодняшнее. Но при всем тяготении к емкой пластической метафоре, к аллегории или символу, он не склонен был, подобно Платону или будущим последовательным символистам, воспринимать земной мир лишь как тусклое отражение мира идеального. Пока сам этот зримый материальный мир полон для него беспокойных загадок, он ищет глубинный, потаенный смысл вещей. Его новаторство в академические годы более всего выражается в тщательном изучении старых мастеров, в овладении принципами традиционного рисунка при сохранении абсолютной индивидуальности пластической манеры». (Врубель М. / Сост. альбома, автор вступ. ст., летописи жизни и творчества М. Ю. Герман. – Л.: Изд-во Аврора, 1990. – С. 14.)
Врубель писал «Демона поверженного» на последнем взлете жизни, не подозревая, быть может, лишь смутно предчувствуя, что дальше его ждет цепь непрерывных страданий, нравственных и физических.
Картина решительно порывала со всем сколько-нибудь привычным: необычайная вытянутость по горизонтали, положение фигуры в плоскости холста, сумеречный и светоносный вместе с тем колорит уже сами по себе лишали зрителя сколько-нибудь привычных ориентиров.
Тело демона казалось трудно различимым, общий художественный эффект решительно заслонял ясность сюжета.
И все же на фоне превосходных, но не слишком неожиданных для публики работ В. Серова, А. Бенуа, К. Сомова, А. Головина «Демон поверженный» выделялся прежде всего тем, что впечатление от него выходило за пределы впечатления собственно художественного: не имевшее тогда аналогий в русском искусстве ощущение космической, ни с чем не сравнимой катастрофы, где трагедия персонажа слилась с трагедией самого искусства, бессильного воплотить на холсте весь ужас произошедшего.
«Все в этом холсте в еще не завершившемся движении, хотя все в нем – уже произошло, все исчерпалось, ничего более – не будет. Демон низвергнут с высоты, на которую так дерзко посягнула его гордыня, но падение не приносит ему физической гибели, которая избавляет от страданий смертных, и мучительное бессмертие, оковы вечной жизни, которую он не в силах прервать – едва ли меньшая мука, чем само падение на эту прекрасную землю, которая отторгла его, как прежде – небо.
Здесь мало от лермонтовской поэмы – разве тот же мотив одиночества. У поэта Демон возвращается в свой прежний холодный мир: «надменный, / Один как прежде, во вселенной / Без упованья и любви…» [Там же. С. 46.]
У Врубеля же крушение надежд на обретение человеческого счастья оборачивается полной потерей физического и нравственного «я» при сохранении стократ усилившейся способности к страданию.
Конечно, параллели с судьбой и мироощущением самого Врубеля чрезвычайно соблазнительны. Ими трудно пренебречь, но вряд ли стоит ими увлекаться.
Каждое художественное произведение в какой-то мере автобиографично, но ни одно не может быть прямой аналогией – тем более, когда эта аналогия лежит на поверхности.
Впрочем, в картине и в самом деле немало внешнего и напоминающего о декадансе: и изломанная «пыточно-вывернутая» поза, и кровавый отблеск в распахнутых глазах, и орнаментально-вычурные узоры драгоценных перьев, распластанных на поверхности холста в соответствии с принятыми в модерне формами и ритмами, и угрюмый пафос страдания, и сам образ гибели, ставший предметом эстетического переживания.
Стремление Врубеля к большой форме разбилось, как Демон о землю, о вновь усилившуюся зависимость художника от внешней стилистики модерна. Цельности впечатления тщетно было бы искать в этой картине.
Врубель создал именно образ смерти как формы жизни, образ гибели, с которой жизнь не прекращается. Очищения, катарсиса – нет. Его нет не только для Демона, нет его и для художника.
Трагизм колорита, нечеловеческая боль в глазах демона – это иная мера художественной условности, чем изломанная поза, где изощренность сочетается с долей жестокого натурализма.
Эмоциональная, поэтическая, интеллектуальная линия картины последовательна так же, как линия пластическая.
Но даже не зная, с какой страстью и встревоженностью переписывал свою картину Врубель до последней возможности, смятение и неуверенность художника можно было бы прочитать в этом «алогизме».
Как знать, доведи Врубель «Демона поверженного» до стилистической целостности, стала бы картина столь мучительно, болезненно красноречивой. В этом смешении стилистики, в этом сочетании суетной изысканности (павлиньи перья крыльев) с возвышенной трагедийностью (лицо Демона; колорит), не скрыта ли главная сила воздействия картины?
В открытой справедливым укорам, так откровенно незавершенной, запутанной вещи не угадывается ли с пронзительной ясностью невозможность возвышенной очищающей трагедии, эпического обобщения в искусстве начала столетия?
Блок писал в «Возмездии»:
Двадцатый век… Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
Пожары дымные заката
(Пророчества о нашем дне),