"Записки из Мертвого Дома" (по произведениям В. Г. Шаламова "Колымские рассказы" и А. И.Солженицына "Один день Ивана Денисовича")

ВВЕДЕНИЕ
ЧЕЛОВЕК И КАТОРГА В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ Ф.М.ДОСТОЕВСКОГО, А.И.СОЛЖЕНИЦЫНА И В.Т.ШАЛАМОВА
«Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского
«Один день Ивана Денисовича» А. И. Солженицына
«Колымские рассказы» В. Т. Шаламова
Сравнение А.И.Солженицына и В.Т.Шаламова
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:

"Записки из Мертвого Дома" (по произведениям В. Г. Шаламова "Колымские рассказы" и А. И.Солженицына "Один день Ивана Денисовича")

Физически находясь в одном пространственно-временном измерении, герои «Одного дня Ивана Денисовича» ощущают себя чуть ли не в разных мирах: кругозор Фетюкова ограничен колючей проволокой, центром мироздания для героя становится лагерная помойка – средоточие главных его жизненных устремлений; бывший кинорежиссер Цезарь Маркович, избежавший общих работ и регулярно получающий с воли сытные посылки, имеет возможность мыслями жить в мире кинообразов, в воссоздаваемой его памятью и воображением художественной реальности фильмов Эйзенштейна.
Пространство Ивана Денисовича тоже неизмеримо шире огражденной колючей проволокой территории. Этот герой соотносит себя не только с реалиями лагерной жизни, не только со своим деревенским и военным прошлым, но и с солнцем, с луной, небом, степным простором– то есть с явлениями природного мира, которые несут в себе идею беспредельности мироздания, идею вечности.
Таким образом, пространство Цезаря, Шухова и других персонажей совпадает не во всем, хотя сюжетно они пребывают в одних и тех же временных и пространственных координатах. Пространство Цезаря Марковича (фильмы Эйзенштейна) знаменует некоторую отдаленность персонажа от эпицентра народной трагедии, нахождение «шакала» Фетюкова (помойка) становится знаком его внутренней деградации, пространство Шухова, включающее солнце, небо, степной простор, – свидетельством нравственного восхождения героя.
«Многие малые, частные, казалось бы, замкнутые явления лагерной жизни соотнесены с историческим и метаисторическим временем, с “большим”пространством России и пространством всего мира в целом. У Солженицына стереоскопическое художественное видение, поэтому создаваемое в его произведениях авторское концептуальной пространство оказывается не плоскостным, а объемным» [см. Урманов, 2003, с.50].
Событийное время и пространство «Ивана Денисовича» постоянно соотносится с реальностью. В произведении немало упоминаний о событиях и явлениях, находящихся за пределами воссоздаваемого в рассказе сюжета: о «батьке усатом» и Верховном Совете, о коллективизации и жизни послевоенной колхозной деревни, о Беломорканале и Бухенвальде, о театральной жизни столицы: «А у меня “Вечерка” свежая <…> Тут интереснейшая рецензия на премьеру Завадского!..» и кинофильмах Эйзенштейна, о событиях международной жизни: «<…> про войну в Корее спорят: оттого де, что китайцы вступились, так будет мировая война или нет» и о прошедшей войне; о курьезном случае из истории союзнических отношений: «Это перед ялтинским собранием, в Севастополе. Город – абсолютно голодный, а надо вести американского адмирала показывать. И вот сделали специально магазин, полный продуктов <…>» [Солженицын, 1991, с.65, 87] и т.д.
Труд
Особое значение в ряду нравственных ценностей народа занимает отношение к труду. У Шухова «руки добрые», он первый в бригаде мастер, каменщик. «Сцена неожиданного всплеска трудового энтузиазма заключенных в эпизоде кладки стены была воспринята критикой как дань традиционной “производственной” теме литературы социалистического реализма. В данной ситуации все отходит на второй план, а в центре внимания писателя оказывается самое главное для него: неистребимость человеческого в человеке» [см. Урманов, 2003, с.21]. Трудовой порыв зэков – это момент истины, когда сквозь трагические обстоятельства, абсурдность происходящего (соревнование заключенных) прорывается генетически заложенное в человеке уважение к хорошо сделанной работе и умение трудиться – радостно, взахлеб, до седьмого пота, сообща.
В этом эпизоде мы видим, что Иван Денисович, вопреки усилиям лагерной системы превратить его в раба, который трудится ради «пайки» или из страха наказания, сумел остаться свободным человеком. Он работает не только для того, чтобы бригаде не урезали и без того скудный паек. Шухов ощущает радость мастерства, настоящее вдохновение, пробуждающее в этом голодном и оборванном зэке человеческую гордость. Иван Денисович забывает о том, что он заключенный и ощущает себя мастером, хорошо сделавшим дело. Даже опаздывая на вахту, рискуя попасть за это в карцер, герой останавливается и еще раз с гордостью осматривает сделанную им работу: «Эх, глаз – ватерпас! Ровно!» [Солженицын, 1991, с.70].
В сцене труда некоторые критики, в частности Ю. Карякин, еще в 60-е годы справедливо увидели «символ самоутверждения человека в самых нечеловеческих условиях». В уродливом лагерном мире, основанном на принуждении, насилии и лжи, в мире, где человек человеку – волк, где проклят труд, Иван Денисович, по меткому выражению В. Чалмаева, вернул себе и другим – пусть ненадолго – ощущение изначальной чистоты и даже святости труда [см. Урманов, 2003, с.18].
Однако не ко всякому труду Шухов относится одинаково. Когда его заставили мыть полы в надзирательской, герой лишь слегка протер их, тряпку, не выжав, бросил за печку, а воду выплеснул на дорожку, где ходит начальство. Щ-854 в данной ситуации рассуждает так: «Работа – она как палка, конца в ней два: для людей делаешь – качество дай, для начальника делаешь – показуху» [Солженицын, 1991, с.11].
Автор стремится передать читателю свое понимание того, какое духовное спасение – труд, позволяющий бесправным заключенным почувствовать себя людьми. Об этом – о наслаждении, «пока жив», потягиваться ломящей от работы спиной, о гордости «творением рук своих» - еще раз, уже в «Архипелаге ГУЛАГ», скажет Солженицын.
Дружба
В «Одном дне Ивана Денисовича» не показана мы во многих случаях видим дружеские проявления героев по отношению друг к другу.
По сути дела, бригада в лагере — одна из форм порабощения: «такое устройство, чтоб не начальство зэков понукало, а зэки друг друга». Однако для героев, у которых родные и близкие остались где-то там — за колючей проволокой, бригада становится чем-то вроде дома, вроде семьи. Здесь каждый, в том числе и Иван Денисович, спасается от лагерной жестокости, здесь отступают законы тюремного мира и вступают в силу уже принципы человеческих взаимоотношений. Только здесь, именно в такой обстановке зэк может почувствовать себя человеком. Члены бригады действительно помогают друг другу, оказывают какие-то услуги — пока Шухова ведут на осмотр в санчасть, Фетюков следит за его завтраком; Цезарь Маркович угощает Ивана Денисовича сигаретой, присланной ему в очередной посылке, сам Иван Денисович нашил тапочки многим товарищам по бригаде.
Барак представляется заключенным желанным домом: «Сейчас расстегивать не страшно — домой идем. Так и говорят все - “домой”» [Солженицын, 1991, с.82].
Конечно, не всегда эти дружеские чувства проявляются абсолютно бескорыстно — Иван Денисович занимает для Цезаря Марковича очередь за посылкой в надежде, что и ему что-то перепадет, предлагает принести ему ужин в барак, при этом думая: «Да неужто ты шквалыгой будешь? Ужина мне не подаришь? Ведь на ужин каши нет, баланда одна голая!...» [Солженицын, 1991, с.88] Все его надежды оправдываются – бывший режиссер отдает ему свою порцию и угощает присланной едой.
Члены бригады относятся друг другу по-человечески хорошо, ощущают себя семьей — ярким доказательством этого является эпизод, когда вечером Шухов с трудом прорывается в столовую и никак не может попасть внутрь - «увидели его свои ребята, руку протянули» [Солженицын, 1991, с.91].
Когда Буйновского уводят в карцер, он прощается с товарищами по бригаде, называя их «братцами», они, в свою очередь, норовят поддержать кавторанга: «Крикнули ему в несколько голосов, кто – мол, бодрись, кто – мол, не теряйся» [Солженицын, 1991, с.103].
Любовь
В силу специфики проблематики «Одного дня Ивана Денисовича» и самого сюжета – изображения лагерного быта тема любви в произведении не затрагивается. В переписке с женой данной теме нет места, в письмах героев господствует описание тяжелой жизни каждого из них – жена рассказывает об их развалившемся колхозе, как тяжело ей без мужа кормить и воспитывать детей. Она очень хочет, чтобы Шухов поскорее вернулся домой и помог подняться на ноги не только их бедной семье, но и всему колхозу. Однако желание вернуть мужа в данном случае связано все-таки не с чувством любви, а с острой социальной необходимостью.
Юмор
В «Одном дне Ивана Денисовича», несмотря на то, что события описываются трагические, юмор все же присутствует. Юмор является одним из качеств, одной из составляющих главного героя, Солженицын писал: «В лице Шухова обязательно должна проглядывать доброта (как бы она ни была завалена) и юмор» [Лейдерман, Липовецкий, 2003, с.232]. Действительно, иногда у автора проскальзывает ирония к происходящему: «Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь»; «Бригадир в плечах здоров да и образ у него широкий. Хмур стоит. Смехуечками он бригаду свою не жалует, а кормит – ничего, о большой пайке заботлив» [Солженицын, 1991, с.24, 30].
Шутят и герои – «Кильдигс баз шутки слова не знает. За то его вся бригада любит». Например, в одном из эпизодов Кильдигс по-доброму иронизирует над Шуховым: «Эй, стакановец! Ты с отвесиком побыстрей управляйся!» [Солженицын, 1991, с.60]. Кильдигс подшучивает над «стахановцем» Иваном Денисовичем, проявляющим непонятное для латыша рвение на рабской лагерной работе.
Отношение к смерти
В «Одном дне Ивана Денисовича мы не встречаем ни одного события, связанного со смертью. Однако мы можем предположить это исходя из характера повествования и описанных в нем героев. Солженицын явно относится к смерти примерно так же, как Достоевский – как к великому таинству человеческого бытия. Каждый человек для него – уникальная ценная личность. Если бы в «Одном дне…» кто-то из героев погиб, абсолютно точно для его товарищей это было бы глубоким потрясением...
Итак, мы видим, что Солженицын относится к самой системе репрессий подчеркнуто отрицательно, тоталитарное государство с его жестокой системой правления является силой злостной, разлагающей социальную и экономическую систему (например, колхоз, где живет жена Шухова очень страдает из-за нехватки рабочей силы) и личность («“Подожди, кавторанг, восемь лет посидишь – еще и ты собирать будешь”. Это верно, и Гордей кавторанга люди в лагерь приходили…» [Солженицын, 1991, с.34]). Однако писатель не отрицает наличие человеческих качеств и чувств даже в условиях величайшего бедствия и упадка.
«Колымские рассказы» В. Т. Шаламова
«…нет писателя, более современного, чем он - угрюмый отшельник, отлученный – отлучивший себя – от всех благ и почестей мира. Равно, как нет писателя в ХХ веке, который бы имел столь же неоспоримое право занять место в одном ряду с бессмертными именами Данте и Достоевского…»
Валерий Осипов
Варлам Шаламов родился в Вологде в семье священника Тихона Николаевича Шаламова. Своего отца Шаламов довольно подробно описывает в своей автобиографической книге «Четвертая Вологда». Автор вспоминает: «Отец мой родом из самой темной лесной усть-сысольской глуши, из потомственной священнической семьи, предки которой еще недавно были зырянскими шаманами несколько поколений, из шаманского рода незаметно и естественно сменивших бубен на кадило, весь еще во власти язычества, сам шаман и язычник в глубине души, был человеком чрезвычайно способным» [«Четвертая Вологда», с.56-57].
Однако, ведь вот что странно: читая «Колымские рассказы», понимаешь, что душа человека умирает вместе с человеком, а это противоречит всем принципам православия. С чего бы в человеке, выросшем в семье священника, взялось такое неприятие бога, отрицание его существования? Автор не идеализирует своего отца, как можно было бы предположить, притом, что Тихон Николаевич был высоконравственной и незаурядной личностью. Но чаще всего в своей автобиографической книге автор вспоминает о том, что его отец был заядлым охотником и рыболовом. А в детстве Варлама Шаламова «животные занимали место впереди людей». И как ни противился его отец, Варлам Шаламов категорически отказывался быть охотником, а также вопреки всем убеждениям своего отца, он отказывался строить свою карьеру. «Это и есть одна из причин, почему я потерял веру в бога» - вспоминает автор: «Да, я буду жить, но только не так, как жил ты, а прямо противоположно твоему совету. Ты верил в бога – я в него верить не буду, давно не верю и никогда не научусь» [«Четвертая Вологда» с.141, 167].
Традиция русской классической литературы, развивающейся в контексте православия, заключалась в том, что с физической смертью человека его бытие не заканчивается, ведь душа вечна. А получается, что в цикле «Колымские рассказы» В.Т.Шаламова сама смерть ничего не меняет в жизни.
Один из литературоведов, И. Сухих, считает, что «объем, границы и общая структура колымского цикла обозначились уже после смерти автора, в начале девяностых годов (после публикационных усилий И.Сиротинской). 137 текстов составляли пять сборников: собственно “Колымские рассказы” (33 текста, 1954-1962), “Левый берег” (25 текстов, 1956-1965), “Артист лопаты” (28 текстов, 1955-1964), “Воскрешение лиственницы” (30 текстов, 1965-1967), “Перчатка, или КР-2” (21 текст, 1962-1973). В корпус колымской прозы входит и еще одна книга – “Очерки преступного мира” (8 текстов, 1959)» [Сухих, с.].
«Колымские рассказы» отличаются от рассказов того времени реалистичностью, правдоподобностью повествования. Да по-другому просто и не могло быть! Варлам Шаламов, потративший двадцать лет своей жизни в лагерях на Севере, из них десять лет «общих работ» в забоях Колымы – «это не тюрьма Сократа, не понтийская ссылка Овидия, не даурская опала Аввакума и даже – далеко – не «мертвый дом» Достоевского». [Осипов, с.]. Автор вспоминает: «19 февраля 1929 года я был арестован» и посажен в Бутырскую тюрьму. [Шаламов, «Воспоминания», с.132]. 12 января 1937 года он снова был арестован, а 14 августа на пароходе он прибыл на Колыму.
Будучи в лагере Шаламов «не вел никаких записок, не мог их вести. Задача была только одна – выжить». Он годами вытачивал свои рассказы, доводя их до совершенства. Но, к сожалению, «память неизбежно слабела по чисто физическим причинам». Именно это и является одной из причин художественных особенностей прозы Шаламова: рубленый текст, своеобразный язык повествования. Автор размышляет: «На каком языке говорить с читателем?…Я вынужден писать тем языком, которым я пишу сейчас, и, конечно же, у него очень мало общего с языком, достаточным для передачи тех примитивных чувств и мыслей, которыми я жил в те годы» [«Воспоминания», с. 156].
И. Сухих пишет: «…Шаламов дает всестороннее описание предмета, демонстрирует разнообразные срезы колымской “зачеловеческой” жизни: сравнение тюрьмы и лагеря (“Татарский мулла и чистый воздух”), золотодобыча, самая страшная общая работа, “адская топка” лагерной Колымы (“Тачка1”, “Тачка2”), расстрелы 1938 года (“Как это началось”), история побегов (“Зеленый прокурор”), женщина в лагере (“Уроки любви”), медицина на Колыме (“Красный крест”), банный день, который тоже превращается в мучение (“В бане”)» [Сухих].
«Колымские рассказы» в общей своей структуре – книга мертвых, рассказ о людях с навсегда отмороженной душой, о мучениках, не бывших и не ставших героями» - так считает И.Сухих.
Художественное время
Художественное время в «Колымских рассказах» сужено донельзя. У героев нет прошлого, поскольку нет никаких воспоминаний о старой, нормальной жизни до ареста. Они уже ни о чем не мечтают и не планируют будущее далее, чем на завтрашний день. Они уже потеряли всякую надежду на освобождение, смирились со своей судьбой, привыкли к этой жестокой действительности. А это означает, что у них нет и будущего. Всё, чем живут герои «Колымских рассказов» – это заботы только о сегодняшнем дне, о своем нынешнем состоянии: как распределить еду так, чтобы быть сытым весь день, как сделать так, чтобы меньше работать, а соответственно и меньше устать сегодня. И это действительно страшно – не иметь ни прошлого и ни будущего.
Эти люди больше ни к чему не стремятся, жизнь потеряла для них всякий смысл. Даже любая самая слабая надежда на светлое будущее могла бы сделать их более выносливыми и терпимыми к жестоким ударам судьбы. У них был бы смысл жить дальше ради своего будущего. А так, когда уже потерян всяческий смысл жизни и интерес к ней, становится постепенно понятным и поведение персонажей. Конечно же, оно оправданно условиями их жизни, но всё равно, читая «Колымские рассказы», понимаешь, что там живут уже не люди, а существа, озлобленные на весь свет, которым уже больше никогда не суждено вернуться к прежней жизни, жизни до заключения.
Художественное пространство
Художественное пространство «Колымских рассказов» максимально сужено. Заключенные находятся в огороженном колючей проволокой лагере, а за лагерем – Сибирь. Автор подчеркнуто ограничивает пространство – обычно это участок, на котором трудятся заключенные и за пределы которого не имеют права выходить: «мы не выходили из шурфов – мы были бы застрелены» («Дождь»), «На редких уцелевших деревьях вокруг места нашей работы Серошапка развесил Вешки, связанные из желтой и серой сухой травы, очертив этими вешками запретную зону» («Ягоды») [Шаламов, 1992, с.23, 49]. Крайне, безысходно ограниченное пространство нарисовано рукой ребенка, видевшего непосредственным детским взглядом в родном городе только такие картины: «В тетрадке было много, очень много заборов. Люди и дома почти на каждом рисунке были огорожены желтыми ровными заборами, обвитыми черными линиями колючей проволоки. Железные нити казенного образца покрывали все заборы в детской тетрадке» («Детские картинки») [Шаламов, 1992, с.61].
Заключенным некуда бежать из этого замкнутого пространства, надежду на избавление, на нормальную человеческую жизнь они потеряли уже давно. Ждать своего освобождения у этих людей сил уже нет, нет сил и на побег. Равнодушие ко всему – это состояние, в котором они проводят практически всё своё время. Их жизнь – вечные муки, редко сменяющиеся светлыми полосами – такими, как болезнь – в такие дни можно не выполнять эту тяжелейшую каторжную работу, которая всем ненавистна. Все они живут ожиданием конца рабочего дня и конца зимы.
Автор попытался рассмотреть все слои обитателей Колымы: крестьян и интеллигентов, врачей, начальников и надзирателей. Но всё же большее внимание в своих рассказах В.Т.Шаламов уделяет блатным. Все в лагерях становятся эгоистичными, трусливыми, лживыми и подлыми, но по сравнению с блатными, это еще не верх зла: «Неисчислимы злодеяния воров в лагере… Груб и жесток начальник, лжив воспитатель, бессовестен врач, но все это пустяки по сравнению с растлевающей силой блатного мира. Те все-таки люди, и нет-нет да и проглянет в них человеческое. Блатные же – не люди» [Шаламов, 1992, с.137]. Блатным живется хорошо в лагере, но до этого им пришлось пройтись буквально по головам. Все их боятся – в них нет ничего святого. Им ничего не стоит убить человека, просто так или за какую-то выгоду, для них это не имеет значения. Все им подчиняются, будучи запуганными и шантажируемыми. Слова блатных – это не пустой звон: можно поплатиться жизнью, если не следовать их совету…
По отношению к блатным все ведут себя по-разному, однако всех объединяет боязнь их бесчеловечности. Крестьянин, например, впервые попавший в заключение, видит, что лучше всех на самом дне живут блатари. И он принимает решение следовать их примеру, подражать блатным во всех поступках: «Он поддакивает каждому слову блатарей, готов выполнить все их поручения, говорит о них со страхом и благоговением. Он спешит украсить свою речь блатными словечками…» [Шаламов, 1992, с.138]. И таким образом время от времени крестьянам удается жить в более-менее нормальных условиях относительно других. Но стоит ли эта хорошая жизнь тех лет унижения перед блатными? Разумеется, сейчас любой человек, никогда не бывавший в лагере, ответит, что не стоит. Однако для заключенных всё же большее значение имеют вещи материальные: хлеб, одежда, более мягкая подушка.