Тема сна в призведениях русской литературы 19-20 вв.

Введение
Тема сна в произведениях А.С. Пушкина
Тема сна в произведениях И.А. Гончарова
Тема сна в произведениях Ф.М. Достоевского
Тема сна в произведениях символистов
Выводы
Список использованных источников

Тема сна в призведениях русской литературы 19-20 вв.

Тема «сна творчества» является сквозной как для литературы и поэзии вообще, так и русской литературы XIX – ХХ вв. в частности. Ее присутствие определено непознанностью и загадочностью для человека самого состояния сна, рождения сновидений, рассматриваемых как акт творчества как такового.
Тема сна в произведениях И.А. Гончарова
В романе И.А. Гончарова «Обломов» сонное состояние главного героя так же как и у Пушкина приравнивается к творчеству. Мотив сна здесь объединяется с мотивом мечты, грезы наяву. Обломов, подобно Дон Кихоту, живёт мечтой и собственной благородной фантазией. «Вместо умственной деятельности и действия чувственных органов наступает сон, вместо движения – «окаменение» тела, вместо произнесенного слова – онемение и храпение. Выключается функция зрения посредством глазкак обычных атрибутов сна, отражая силу внутреннего зрения. Акт сна (молчание) заменяет акт творческой и умственной деятельности (слово)»24. Слово становится эквивалентом сна. Переход в представленную во сне концепцию рая происходит посредством «сна», а в композиции романа – отдельной главой, что подчеркивает ее особое место в романе. Сон становится точкой вступления из сюжета романа в другой мир и другой текст – текст самоописания Обломова.
Состояние сна, грезы соединяет собой два идеализированных центра композиции романа. Это воспринимаемая как рай Обломовка (прошлое) и, рассматриваемая как возвращенный рай, Выборгская сторона (будущее). Между ними находится настоящее – потерянный рай на Гороховой улице.
«Сон Обломова» глубоко символичен, как символично и само понимание «сна творчества» в литературе XIX в., в нем выстраиваются связи параллели между мифологическими и сказочными сюжетами (вспомним «чудной сон» Татьяны в «Евгении Онегине»). Так, Илья Муромец, как известно, тридцать три года лежал на печи, прежде чем приняться за свои подвиги (что служит как бы образцом для Ильи Обломова). Одаренный доброй волшебницей Щукой сказочный Емеля – еще один пример для подражания Обломова. Упоминается в тексте и Ильин день, выстраивая ассоциацию жизни Ильи Обломова с жизнью пророка Ильи. Пророк Илья был послан Богом в далекую Сарепту Сидонскую, так же как и Обломов будет заброшен из центра Петербурга на далекую Выборгскую сторону. «Я повелел там женщине вдове кормить тебя», - сказал Бог пророку Илье. Вдова Пшеницына и окажется той доброй Щукой или сидонской вдовой. В Евангелие сказано: «Никакой пророк не принимается в своём отечестве». Вот так и Илья Обломов в своём отечестве, в петербургском дворянском кругу, даже от Ольги и Штольца не получил и десятой доли того обожания, которым окружила его Агафья.
Отметим установленные Гончаровым параллели между пристанью на Волге и Колхидой аргонавтов, Жар-птицей и золотым руном, нашими былинными богатырями и Ахиллами с Улиссами и так далее. Даже смех у обломовцев гомерический, даже няня сравнивается с Гомером, и рассказывает она Илье «Илиаду». Обломовка с её наливающимися в саду яблоками и безмятежными жителями, как бы не знавшими труда, - это, несомненно, обломок рая. Страшный овраг, куда «свозили падаль», - аналог геенны огненной.
Таким образом, обломовщина является столь же русским, сколь и древнегреческим, и библейским типом существования. «Сон» раскрывает наиболее глубокие пласты обломовского (и нашего) подсознания, архетипы, свойственные всему человечеству. Аналогии с известными библейскими и мифологическими образами, проведенные в этой главе, служат восприятию читателем Обломова как Фауста, Гамлета, Дон Кихота.
Антично-легендарными подтекстами наполнены и другие главы романа, из «сна творчества» ими прошивается насквозь весь текст произведения. Так, водовоз Антип, выезжающий в лучах утреннего солнца со своей бочкой, безусловно, является намеком на античного мудреца Диогена, жившего в бочке (опять же параллель с Обломовым). С Диогеном пожелал побеседовать Александр Македонский, считавший себя не только властелином мира, но и покровителем философов. На предложение Александра исполнить любую просьбу Диогена последний ответил: «Посторонись немного, ты мне солнце загораживаешь». Солнечные лучи, бочка, само имя «Антип» (одного из стратегов Александра звали Антипатр) создают устойчивые связи романа с мировой культурой, вплетая его во всеобщую историю. Теперь становится понятно, почему даже первые страницы романа содержат отсылки к древним философам: то Обломов воскликнет, как Диоген: «Человека давайте мне!», то вздохнёт, как Гераклит: «Всё течёт…» А кроме того, читателю должны вспомниться именно знаменитые споры древних о покое и движении, например того же Диогена из Синопа и Зенона Элейского (см. хотя бы стихотворение Пушкина «Движение», в котором этот спор получил остроумное продолжение). Ведь антитеза покоя и движения является главной в философском романе Гончарова.
Тема сна нашла свое продолжение и в последнем романе И.А. Гончарова «Обрыв». Видение, т.е. сон, так же как и для многих своих предшественников, является для главного героя Райского превращением жизненного образа в предмет творчества, а пробуждению отвечает само творение. Райский «погрузился в артистический сон и наблюдал видение»25. Здесь так же сон носит прозревательную функцию, связывается с видением, а творение, подобно сну, является потусторонним, пограничным состоянием. На это указывает эпитет «могильная тишина», когда Райский воспроизводит черты Веры на полотне. Эпитет устанавливает параллелизм с определением пропасти-обрыва. Райского «жизнь будила и отрывала от творческих снов»26. Жизненные действия героя направлены на пробуждение спящих людей (см. «ученый сон Козлова»), женских статуй («мертвый сон» Веры). В этом смысле пробуждение становится формой жизнетворчества, а сон – творческим состоянием.
Последующее обрыву и оживлению раскаяние Веры уподобляется в повествовании сну, в то время как искупление и спасение – пробуждению от сна, восстановлению своих настоящих интеллектуальных и психологических свойств (женщина). Жизненные события превращаются в литературную условность, т.е. творческий сон. Здесь уже сон является не состоянием, единственно возможным для творчества, способом ухода от суетной жизни, отстранения от действительности, он становится выраженным инструментом пробуждения человека, источником его вдохновения, возрождения творческого начала, то есть путем в тот самый «возвращенный рай», к которому так стремятся герои.
Тема сна в произведениях Ф.М. Достоевского
Свое продолжение и дальнейшее развитие тема сна нашла в произведениях Ф.М. Достоевского, все более приближая к гипертрофированному пониманию сна символистами, о творчестве которых речь пойдет в следующем разделе.
Слова «сон», «сновидение» попадают в название трех произведений Достоевского («Дядюшкин сон», «Петербургские сновидения в стихах и прозе», «Сон смешного человека»), но герои многих его романов и повестей видят особенные сны, которые подробно описывает автор. Сны героев Достоевского запечатлеваются в памяти читателя не менее сильно, чем реальная жизнь, описываемая в его произведениях. Сны Раскольникова, сон Ипполита в романе "Идиот", сон Дмитрия Карамазова о том, что «дитё» плачет, наконец, - сон-апокалипсис «смешного человека» - все это законченные притчи, новеллы, в которых воплощена философия автора-художника.
В конце фантастического рассказа Достоевского «смешной человек» восклицает: «Сон? что такое сон? А наша-то жизнь не сон?»27. Вольно или невольно повторяя вечную фразу, вынесенную в заглавие религиозно-философской пьесы испанского драматурга Кальдерона «Жизнь есть сон» (1636), герой Достоевского соотносит сон и жизнь, но уже не в романтическом их противопоставлении или слиянии. Сон для него не выше жизни и не ниже ее, это тоже истинная жизнь в ее реальной перспективе или ретроспективе.
Образ мечтателя характерен для раннего романтического творчества Достоевского. Для слабого героя сон притягателен своими сладкими грезами, но он же окончательно расшатывает нервы и отнимает последние физические силы своими кошмарными видениями. Сон для романтиков оказывается предпочтительнее действительности, он вытесняет ее и даже получает статус самой настоящей действительности.
Повесть «Двойник» начинается с пробуждения Голядкина от 2долгого сна»: «Проснулся ли он или всё еще спит, наяву ли и в действительности ли всё, что около него теперь совершается, или - продолжение его беспорядочных сонных грез»28. Мотив сновидения будет возникать в сюжете повести неоднократно. Чем далее, тем более жизнь Голядкина начинает протекать «в каком-то полусне», «с безобразными видениями»29. Сон-греза переходит в сон-бред с такой тоской, «как будто кто сердце выедал из груди»30. В этих сновидениях он терпит унижения от «развращенного господина Голядкина», и более того, он видит, как «с каждым шагом его, с каждым ударом ноги в гранит тротуара, выскакивало, как будто из-под земли, по такому же точно, совершенно подобному и отвратительному развращенностию сердца господину Голядкину. И все эти совершенно подобные пускались тотчас же по появлении своем бежать один за другим и длинною цепью, как вереница гусей тянулись и ковыляли за господином Голядкиным-старшим... Народилась наконец страшная бездна совершенно подобных, - так что вся столица запрудилась наконец совершенно подобными»31. Перед нами сновидение, основанное на гиперболе, где явно прослеживаются традиции гоголевского абсурда (вспомним сон Шпоньки из повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка»). Далее вся действительность в повести «Двойник» подчиняется для безумного Голядкина логике страшных сновидений. Фантастические сны-видения мучают Ордынова, героя повести Достоевского «Хозяйка». И он тоже не может отделить сон от реальности, пытается сбросить с себя «сон и ночные видения»32, но не может этого сделать. Сон и реальность мистически смешиваются и для героев романа «Униженные и оскорбленные». Так, Нелли рассказывает, что во сне мать требует, чтобы она заботилась о дедушке, который умер наяву. В другом сне больной дед с Азоркой просит милостыню и обвиняет Нелли в воровстве. Ваня говорит ей, что это сон, и «сон больной»33. После смерти Нелли Наташа говорит: «Ведь это был сон, Ваня. Все, все, все». «Что было сон?» - спросил Ваня. «Весь этот год»34. Именно в снах воплощено для героев Достоевского мучительное начало жизни. И только в «Дядюшкином сне» этот мотив пародийно обыгран: сном объявлена идея неравного брака, на который мать толкает свою дочь. Можно утверждать, что мотив сновидения имеет в раннем творчестве Достоевского скорее негативный смысл. Сновидение предстает как болезнь героя, выверт сознания, которое уводит человека от жизни и ослабляет его. Сновидения не несут с собой очищения герою, они усугубляют абсурд жизненной ситуации. Но интервенция дурных сновидений рождена не только больным сознанием или больной совестью героев, но и внешними обстоятельствами места и времени жизни человека. Так входит в творчество Достоевского тема Петербурга как фантастического города-сна, погружающего в сонную реальность своих жителей. В «Петербургских сновидениях в стихах и прозе» он пишет: «Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами, в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который, в свою очередь, тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу»35. «А почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного? Кто-нибудь вдруг проснется, кому это всё грезится, - и все вдруг исчезнет»36. Герои ранних произведений Достоевского осознают, что быть персонажами, вовлеченными в чужой сон, еще более невыносимо, чем мучиться собственными кошмарами. Рождение в творчестве писателя сильного героя, героя с идеей изменит и пропорции соотнесенности сна и реальности. Герой обретает способность не подчиняться снам, противостоять им.
«Преступление и наказание» - самый насыщенный сновидениями роман Достоевского. Можно говорить не только о снах-новеллах, но и о цикле снов в контексте романа. Все эти сны распределены по тексту романа неравномерно. Первый и второй включены в первую часть романа. Это сны, которые Раскольников видит до убийства. Третий и четвертый соответственно включены во вторую и третью части романа. Рассказ о последних снах возникает в Эпилоге. Первый сон сам герой называет «страшным сном»37, «безобразным сном»38. Он видит себя ребенком, ему семь лет. Он гуляет с отцом за городом. Душно, серо. На краю города «большой кабак», рядом церковь и кладбище. Хохот, крики, драка. Пьяная толпа усаживается в телегу, и Миколка бьет лошадь. Наконец, кто-то кричит: «Топором ее, чего! Покончить с ней разом...»39. Мальчик бросается ее защищать, плачет, обнимает и целует окровавленную морду. Раскольников просыпается «весь в поту» и решает отказаться от убийства: «Неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп ... Я ведь не вытерплю, не вытерплю!»40. Образы этого сна соотнесены не только с предшествующей сну действительностью, но и с будущим временем жизни героя. В этом сказывается закон обратного течения времени в сновидении (не только из прошлого в настоящее, но и из будущего в настоящее), открытый и сформулированный П. А. Флоренским в работе «Обратная перспектива». После убийства перед третьим сном состояние Раскольникова автор описывает следующим образом: «Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван...»41. «Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку!»42. Прочтение смысла сна требует соотнесенности его со всей реальностью, описываемой в романе. В разных образах этого сна перед нами как бы четыре роли, которые играет Раскольников в жизни: роль жертвы (кляча), роль убийцы (Миколка), роль свидетеля страданий (толпа), роль борца за униженных (мальчик). Все эти четыре роли живут и спорят в душе Раскольникова, но роль убийцы временно берет верх.
Второй сон - это сон-греза, который привиделся Раскольникову накануне преступления. Он видит себя в Египте, в оазисе, пальмы, голубая и холодная вода, чистый золотистый песок. Он пьет воду прямо из ручья, но тут бьют часы, он просыпается и идет убивать. Пейзаж этого сновидения явно противопоставлен душному Петербургу, а холодная вода, голубой и золотой цвета сна позволяют представить, чего жаждет душа Раскольникова. Это попытка его ухода от страшной действительности, от того ужаса, который придется ему совершить. Но жизнь не отпускает героя, не дает освободиться его душе.
Третий сон - это бредовый сон, сон-кошмар, который снится Раскольникову на следующий день после убийства. Он помещен во второй главе второй части романа. Это сон во сне - он спал и проснулся. Ему мерещится, что на лестнице квартальный страшно избивает его квартирную хозяйку. Много свидетелей, разговоры, стоны, жалобы. Потом все затихает. Раскольников испытывает «безграничный ужас», его мучает страх разоблачения. В этом сне в преображенном виде проступают события вчерашнего дня убийства. Именно в этом сне Раскольников в отчаянии произносит фразу: «Что это, свет перевернулся, что ли?»43. В ней воплотилось горячечное понимание героем, что все не так, все шиворот-навыворот, что все не соответствует его мечтаниям и стремлениям его души. Эта фраза предопределяет особенности четвертого сновидения, события которого разыгрываются, по справедливым наблюдениям М. М. Бахтина, по законам карнавального действа. «В сне Раскольникова смеется не только убитая старуха (во сне, правда, ее убить оказывается невозможным), но смеются люди... смеются все слышнее и слышнее. Далее появляется толпа, множество людей и на лестнице и внизу... Перед нами образ развенчивающего всенародного осмеяния на площади карнавального короля-самозванца»44. Это сон-катастрофа, который ставит героя перед выбором: покаяние или безумие и самоубийство. Проведя героя через осмеяние и признание в убийстве, Достоевский заставляет Раскольникова пережить период отчуждения и долгой болезни. Последнее, пятое сновидение Эпилога существенно отличается от предыдущих. Это не один сон, а сжатый пересказ тех снов, которые снились Раскольникову во время болезни в острожной больнице. В этих снах нет самого Раскольникова как действующего лица. Это сны о какой-то страшной болезни, пришедшей из глубины Азии в Европу. Ее разносят «микроскопические существа» «трихины», которые обладают умом и волей и вселяются в тела людей. Мир гибнет, но спасаются несколько, которые должны «начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей»45. В этом сне погибают все ужасы реальности, и жизнь возрождается за счет духовности, творческого потенциала человеческой личности. Одновременно - это и сон-предупреждение, после которого Раскольников окончательно разочаровывается в своей теории о праве сильного на убийство пусть даже ради благородной цели.
Сновидный цикл Раскольникова по своей композиции схож с мироощущением героя в «Обломове». Из детского прошлого (рай) Раскольников движется через ужасное настоящее (потерянный рай) в возрождающееся будущее (возвращенный рай).
Вершиной снотворчества Достоевского по праву считают фантастический рассказ «Сон смешного человека» и роман «Братья Карамазовы» с его замечательными кризисными снами-новеллами. В последнем из них явно выделяются два цикла: «светлый» цикл снов-прозрений и «темный» цикл снов-мучений. В первом объединены три кризисных сна-прозрения, в которых доминирует мотив света: сон Алеши, сон Грушеньки и сон Дмитрия Карамазова. При этом через сходство языка сновидений провозглашается духовное родство этих персонажей. Во второй цикл включены сны-мучения, в которых доминируют мотивы темноты, страха, погони и борьбы героев с преследователями, с бесами, с чертом. Это сны Мити, Лизы Хохлаковой и Ивана Карамазова. Близость этих героев и типологическое родство душ позволяют утверждать, что в последнем романе Достоевский создает некий универсальный язык сновидений, через который передает свое понимание человека и представляет свою художественную и философскую антропологию. В. А. Недзвецкий называет «Братья Карамазовы» «романизированной мистерией»46. Дополнительным аргументом в пользу такого определения жанровой специфики последнего романа могут служить кризисные сны, которые носят характер видений, откровений, пророчеств и испытаний. Рассматривая особенности сновидной характеристики героев Достоевского через призму кризисных снов, исследователь гипнологии Д. А. Нечаенко пишет: «В таких случаях после сна (временного «небытия» - мифологического аналога смерти) персонаж, проснувшись, как бы воскресает, подобно евангельскому Лазарю, душевно обновленный и просветленный, преображенный пророческой, вещей онейрической вестью (или событием) для новой, небывалой сюжетной деятельности, борьбы, социальной или нравственной миссии»47.
Возвращаясь немного назад, еще раз отметим близость позиций Гончарова и Достоевского. Развитие общества накладывало свой отпечаток на творческую, философскую составляющую его представителей. История стимулировала изменения в сознании людей, в восприятии окружающего мира и мира внутреннего, что нашло свое отражение в литературе того времени.
Тема сна в произведениях символистов