Понятие цивилизации

План
Введение.
Понятие цивилизации
Концепция цивилизации О. Шпенглера.
Концепция цивилизации Н. Я. Данилевского.
Концепция цивилизации Н.А. Бердяева.
Марксистская концепция цивилизации.
Проблема современной цивилизации.
Заключение.
Список литературы.

Понятие цивилизации

По Шпенглеру, в основе каждой культуры лежит душа, а культура – это символическое тело, жизненное воплощение этой души. Но ведь всё живое когда-нибудь умирает. Живое существо рождается, чтобы реализовать свои душевные силы, которые затем угасают со старостью и уходят в небытие вместе со смертью. Это судьба всех культур.
Что же значит «смерть культуры»? Это значит, что люди в один прекрасный день обращаются не к достижению культурных ценностей, а к реальным жизненным благам. Тогда-то и начинается эпоха цивилизации. Шпенглер говорит, что, как только культура реализовала все свои потенции, она коченеет, превращаясь в цивилизацию.
Казалось бы, что плохо в этом? Ведь людям свойственна тяга к комфорту? Дело в том, утверждает Шпенглер, что культура жизненна, пока она поддерживает связь с человеческой душой.
Если культура перестает волновать человека, она обречена. У человека, который увлечен созданием себе комфортных условий, не остается душевных сил на восприятие культурных ценностей.
Если посмотреть на сегодняшнее засилье массовой культуры, то нельзя не сделать вывода о том, что кое в чем Шпенглер прав.3
Концепция цивилизации Н. Я. Данилевского.
Несправедливо было бы думать, что Европа составляет поприще человеческой цивилизации вообще или, по крайней мере, всей лучшей части ее; она есть только поприще великой германо-романской цивилизации — ее синоним, и только со времени развития цивилизации слово Европа получило тот смысл и значение, в котором теперь употребляется.
Принадлежит ли в этом смысле Россия к Европе? К сожалению или к удовольствию, к счастью или несчастью,— нет, не принадлежит. Она не питалась ни одним из тех корней, которыми всасывала Европа как благотворные, так и вредоносные соки непосредственно из почвы ею же разрушенного древнего мира,— не питалась и теми корнями, которые почерпали пищу из глубин германского духа. Не составляла она части возобновленной Римской Империи Карла Великого, которая составляет как бы общий ствол, через разделение которого образовалось все много­ветвистое европейское дерево,— не входила в состав той теок­ратической федерации, которая заменила Карлову монархию,— не связывалась в одно тело феодально-аристократической сетью, которая... не имела в себе почти ничего национального, а представляла собой учреждение общеевропейское — в полном смысле этого слова. Затем, когда настал новый век и зачался новый порядок вещей, Россия также не участвовала в борьбе с феодальным насилием, которая привела к обеспечениям той формы гражданской свободы, которую выработала эта борьба; не боролись и с гнетом ложной формы христианства (продуктом лжи, гордости и невежества, величающим себя католичеством, и не имеет нужды в той форме религиозной свободы, которая называется протестан­тством. Не знала Россия и гнета, а также и воспитательного действия схоластики не выработала той свободы мысли, которая создала новую науку; не жила в германо-романской форме искусства. Одним словом, она не причастна ни европейскому добру, ни европейскому злу; как же может она принадлежать Европе? Она не заслужила этой чести и, если хочет заслужить иную, не должна изъявлять претензий на ту, которая ей не принадлежит.
Но если Россия, скажут нам, не принадлежит к Европе по праву рождения,— она принадлежит к ней по праву усыновления, она усвоила себе (или должна стараться усвоить) то, что выработала Европа: она сделалась (или, по крайней мере, должна сделаться) участницей в ее трудах и ее триумфах. Кто же ее усыновил? Мы что-то не видим родительских чувств Европы в ее отношениях к России; но дело не в этом, а в том, возможно ли вообще такое усыновление? Возможно ли, чтобы организм, столько времени питавшийся своими соками, вытягиваемыми своими корнями из своей почвы, присосался сосальцами к другому организму, дал высохнуть своим корням и из самостоятельного растения сделался чужеядным?.
Столь же непримиримым с самим собою... представляется другой взгляд, получивший такое распространение в последнее время. Он признает бесконечное во всем превосходство европей­ского пред русским и непоколебимо верует в единую спасительную европейскую цивилизацию; всякую мысль о возможности иной цивилизации считает даже нелепым мечтанием; а между тем, однако, отрекается от всех логических последствий такого взгляда... Здесь, очевидно, народное чувство пересилило логический вывод и потому-то этот взгляд более сочувственен. Народное чувство, конечно, не имеет нужды ни в каком логическом оправдании; оно, как всякое естественное чувство, само себя оправдывает; но тем не менее жалка доля того народа, который принужден только им довольствоваться,— который как бы принужден если не говорить, так думать: я люблю свое отечество, но должен сознаться, что проку в нем никакого нет. Под таким внешним политическим патриотизмом кроется горькое сомнение в самом себе, кроется сознание жалкого банкротства. Он как бы говорит себе: я ничего не стою; в меня надобно вложить силу и вдунуть дух извне, с Запада; меня надобно притянуть к нему; насильно в него втиснуть — авось выйдет что-нибудь вылепленное по той форме, которая одна достойна человечества, которая исчерпывает все его содержание. В нашей литературе слишком тридцать лет тому назад появилась журналь­ная статья покойного Чаадаева, которая в свое время наделала много шума. В ней выражалось горькое сожаление о том, что Россия, вследствие особенностей своей истории, была лишена тех начал... из развития которых Европа сделалась тем, что она есть. Соболезнуя об этом, автор отчаивается в будущности своего отечества, не видя и не понимая ничего вне европеизма. Статья эта имела на своей стороне огромное преимущество внутренней искренности. В сущности, то же горькое сознание лежит и в основе нашего новейшего, чисто внешнего политического патриотизма; он только менее искренен, сам с собою, менее последователен,— надеется собирать там, где не сеял.
Прогресс... состоит не в том, чтобы идти всем в одном направлении (в таком случае он скоро бы прекратился), а в том, чтобы исходить все поле, составляющее поприще исторической деятельности человечества, во всех направлениях. Поэтому ни одна цивилизация не может гордиться тем, чтобы она представ­ляла высшую точку развития, в сравнении с ее предшественниками или современниками,— во всех сторонах развития, так, в отношении идеи красоты греческий мир дошел, можно сказать, до совершенства; и новая европейская цивилизация не произвела ничего такого,, что могло бы не только затмить, но даже сравняться с произведениями греческого пластического искусства, которое изучается наравне с природою, как самое полное и лучшее ее истолкование.
...Правильная, сообразная с законами естественной системы, группировка исторических явлений приводит нас к выводу, что до сих пор развитие человечества шло не иначе, как через посредство самобытных культурно-исторических типов, соответст­вующих великим племенам, т.е. через посредство самобытных национальных групп;—остается показать, что оно иначе идти и не может.4
Концепция цивилизации Н.А. Бердяева.
Бердяев исходит из нового философского понимания духа, преодо­левая обезличивающую трактовку классического рационализма (и прежде всего гегелевского рационализма). Здесь он мыслит в рус­ле христианской традиции, но наполняет ее новым философским со­держанием. По Гегелю, дух безличен и в конечном счете сводится к разуму с его логической необходимостью. По Бердяеву, дух есть та­кое внерациональное начало в человеке, которое выводит его за пре­делы необходимости, ставит человека «по ту сторону» предметного мира, «по ту сторону» рационального мышления. И в то же время дух принадлежит человеку, сотканному из плоти и вписанному в поря­док общественной жизни; именно дух соединяет сферу человеческо­го со сферой божественного.
По Бердяеву, дух есть свобода, но и дух и свобода не безличны, они всецело принадлежат личности. Именно личность, а не безлич­ный разум есть подлинный субъект творчества, подлинный творец культуры. Дух у человека —' от Бога, но свобода, присущая духу, имеет не только божественное происхождение: свобода коренится в том безначальном и до-бытийном «ничто», из которого Бог сотворил мир. Свобода есть великая неопределенность и великий риск, в ней кроется как возможность добра и бесконечного возвышения челове­ка, так и возможность зла и бесконечного падения. Свобода духа есть подлинный источник всякой творческой активности. Свобода не свя­зана ограничивающими путами и условиями бытия, но сама способ­на творить новое бытие.
Итак, личность есть подлинный субъект культуры. Такое понимание позволило Бердяеву заглянуть в святая святых культурного творчест­ва и увидеть подлинным драматизм отношений человека и культуры.
У Шпенглера даже не ставится вопрос о человеке как творце культуры. Наоборот, Шпенглера в первую очередь интересует, как специфическая культура («душа культуры») формирует соответствующего ей человека. У Бердяева же на первый план выходит имен­но человек как личность, и свободная творческая личность здесь сто­ит выше культуры. Такой подход дает возможность увидеть противоречие, коренящееся внутри самого культурного творчества - противоречие между безграничностью духа и сковывающими его символическими формами культуры.
Если у Шпенглера трагедия культуры начинается лишь с ростом цивилизации, то Бердяев смотрит на вещи глубже. Как и Шпенглер, Бердяев видит, какую опасность несут для культуры те формы цивилизации, которые заявили о себе в начале XX века. Однако уже в самой сущности культуры кроется начало, ограничивающее и притягивающее вниз творческий порыв духа. Культура и ее формы нередко противосто­ят личности как нечто принудительное и сковывающее, творческую свободу. Это оберегает от опасного произвола и своеволия (и тогда это благо), но здесь же кроются и существенные ограничения твор­ческой свободы. Как понять эту «принудительную» и отчасти обез­личивающую роль культуры? У Гегеля все объясняется изначаль­но безличной и рациональной природой культуры. Но Бердяев не приемлет такого объяснения.
Для Бердяева определяющая человека культурная форма есть не что иное, как «остывшая свобода» личного духа, это отделившиеся от человека результаты личного творчества, а не вы­ражение некого безличного мирового разума. Но отсюда вытекает и трагедия культурного творчества: дух вынужден воплощаться в предметно-символические формы, сковывающие его свободу и уст­ремленность в беспредельное.
Как же решать эту вечную проблему? У Бердяева нет одно­значного ответа на этот вопрос. В одном контексте, когда речь идет о соотношении культуры и цивилизации, Бердяев говорит о величай­шей значимости «воли к культуре» в противовес упорной, но прагма­тично-бескрылой воли к «жизни» («жизнь» здесь выступает как си­ноним бездуховного благоустройства). Нов это же статье, обсуждая исторические судьбы России, Бердяев наде­ется на «чудо религиозного преображения жизни» как альтернативу Сковывающему символизму культуры и механически-бездушному порядку цивилизации, хотя при этом и считает, что России «придет­ся пройти путь цивилизации». А в докладе 1931 года звучат уже новые мотивы: «Техника, порожденная духом, материализует жизнь, но она же может способствовать и освобожде­нию духа...»
Подлинный мыслитель не ищет упрощенных решений и всегда готов уточнить свои взгляды, открывая новые стороны бесконеч­ной проблемы. Его творческий дух последовательно и пытливо от­крывает для нас эту проблему во всей ее сложности и глубине, и это открытие навсегда остается в истории науки и культуры, вдохновляя нас на новое понимание мира и самих себя. В этом и состоит бес­смертие мысли Н. А. Бердяева.5
Марксистская концепция цивилизации.
Согласно матери­алистической концепции Маркса, человек, чтобы жить, должен есть, пить и делать все остальное, что для это­го необходимо. Применительно к обществу это выгля­дит следующим образом: «способ производства мате­риальной жизни обусловливает социальный полити­ческий и духовный процессы жизни вообще». Он, как экономическая сфера общественной жизни, мыслится в этой схеме как базис, фундамент, а социальная, поли­тическая и духовная сферы - как необходимые, но вторичные, производные структуры социального целого. Причем, в рамках последней без особого разбора по­ставлены в ряд «юридические, политические, рели­гиозные, художественные или философские», короче -«идеологические» формы общественного сознания. По­нятно, что в этой материалистической схеме вопрос об уникальности и самодостаточности философии как куль­турного образования не только не стоит, но даже и не может быть поставлен. Не случайно, что марксист­ским историкам философии не удалось решить проблему генезиса и специфики философии. Больше того, связав себя формационным инструментарием и указав на переход от родового строя к рабовладельческому как на причину появления философии в Древней Гре­ции, они оказались в тупике: с одной стороны, во всех других случаях (в древних цивилизациях Востока) дан­ный переход не сопровождался возникновением фило­софии, а с другой стороны, потребовало объяснения су­ществование философии в феодальных и капиталисти­ческих обществах Западной Европы.6
Проблема современной цивилизации.
Синтез наследия и заимствований к использованию возможностей друг друга для своих собственных целей, что создает их синтез. Прежние связи, нормы и представления оказываются достаточно жизненными. Традиция - как сохраняющаяся преемственность меж­ду поколениями - объединяется с достижениями урбанизации и на­учно-технической революции, создавая тем самым новый тип социокультурной регуляции.
Синтез оказывается необходимым способом формирования но­вых ориентации, в которых должны сочетаться как привычные об­щественному сознанию ценности социальной справедливости и аскриптивности, так и призывы к осовремениванию связей, развитию производства, росту знаний, овладению новыми типами производст­ва и т.д.
Традиционные связи обнаруживают значительную способность совмещения с современными формами деятельности. Семейные: клановые, племенные, кастовые, этнические отношения, нормы и мотивации сочетаются с профессиональными и экономическими, создавая совмещенные структуры. Прежние статусные категории и критерии не отменяются, а наполняются новым содержанием, вмещают в себя достижительные ориентации. Устойчивые принципы профессионального долга, выработанные в рамках конфуцианской культуры, в немалой степени способствовали повышению качества и производительности труда, что сыграло большую роль в ускорен­ной модернизации этих стран.
Характерной иллюстрацией адаптации может служить живу­честь в африканских культурах культа предков или родственных связей в различных сообществах и его распространение в городской среде.
Конечно, иногда синтез приобретает крайне уродливый харак­тер, порождая самые примитивные и жестокие формы эксплуата­ции и репрессии по отношению к низам.
Синтез большей частью носит структурный характер, что под­разумевает сочетание традиций, претерпевших изменения, и нововве­дений, взаимно приспособленных друг к другу. 7