Новые явления в русском языке 1990-2000гг

Новые явления в русском языке 1990 – 2000 гг.


Содержание
Введение
Наш язык
Новые явления
О жаргонизации современного русского языка
Заключение
Литература

Новые явления в русском языке 1990-2000гг

В 1962 г. вышла в свет знаменитая книга К.И.Чуковского «Живой как жизнь. Разговор о русском языке». Эта книга — одновременно и научное исследование, и философское эссе, и свободная от навязчивой назидательности дидактическая беседа.
Замечательно ее название — «Живой как жизнь». Как указывает эпиграф, оно заимствовано из статьи Н.В.Гоголя «В чем же, наконец, существо русской поэзии» (1846) (вошедшей в состав книги «Выбранные места из переписки с друзьями»), в которой есть такие слова: «…необыкновенный язык наш есть еще тайна. В нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой, как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны, выбирая на выбор меткие названья из бесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность, таким образом, в одной и той же речи восходить до высоты, не доступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанью непонятливейшего человека…»
Обратим внимание — признаком жизни Гоголь считает способность «обогащаться ежеминутно», т.е. приобретать новое. Но таким же признаком жизни нужно признать и способность сохранять старое, иначе живущий перестанет быть самим собой. Жизнь — это соединение старого и нового, традиции и новации. Так бывает в жизни человека: новые впечатления, знания, поступки мы соотносим с хранимым памятью прошлым — иначе невозможно существование личности. Так бывает и в жизни народов: изменения в политике и экономике должны сочетаться с верностью духовным устоям — иначе невозможно существование нации. Так бывает и в жизни языка1.
Наш язык
Благодаря Пушкину не только в старину, но и в новое время церковнославянский продолжал оставаться источником обогащения нашего литературного языка. Каким был бы русский язык без влияния церковнославянского, мы можем отчасти увидеть на примере украинского и белорусского языков.
Современные литературные языки этих восточнославянских народов формируются (если не считать неизбежных иностранных лексических заимствований) только на основе собственных диалектных ресурсов. Представим себе, что и русский язык в своем развитии пошел бы по этому пути. Тогда мы не говорили бы: «Здравствуйте», а приветствовали друг друга: «Здоров будь» (приблизительно так), не было бы и оборота «Да здравствует!», и вообще составление торжественных обращений и речей стало бы делом чрезвычайно трудным. Благодаря церковнославянскому языку многие слова русского языка имеют «высокие» лексические соответствия, употребление которых сразу придает речи возвышенность и поэтичность, особый архаический оттенок (берег/брег, волосы/власы, город/град и т.п.)2.
Если бы не церковнославянский язык, мы не досчитались бы не только огромного пласта лексики, которую принято со времен М.В.Ломоносова относить к «высокому стилю», но и многих синтаксических оборотов, многих словообразовательных средств. Через церковнославянский язык в русский литературный пришли такие общеупотребительные слова южнославянского происхождения, как гражданин, торжество, праздник, глава и множество других.
Кроме того, церковнославянский язык помог русскому языку воспринять богатства греческого литературного языка, языка с великой литературной традицией. По словообразовательным моделям греческого языка образованы сотни слов, которыми мы пользуемся ежедневно: живопись (калька с греч. зография), благодарность (калька с греч. евхаристиа), благородный (калька с греч. евгениос) и множество других.
Эта стихия «эллинской речи» столь органично вошла в русский язык, что проявляет себя подчас там, где меньше всего ожидаешь ее найти — в поэзии В.В.Маяковского, например. Кажется, трудно представить более далекого от православной традиции человека, но его знаменитые сложносоставные эпитеты (двухметроворостая, миллионопалая и т.п.), как отметил С.С.Аверинцев, несомненно, созданы по образцу церковнославянско - греческих многокорневых образований (благоутробие, благосеннолиственное и т.п.)3.
Новые явления
В 90-е годы прошлого века произошли не только стремительные общественные и политические преобразования, но и не менее стремительные изменения в языке. В чем же состоят эти изменения, что «нового» появилось в нем?
Часть «нового» состоит в возвращении «старого». С завершением советской эпохи исчезают из активного речевого употребления советизмы — слова и словосочетания, обозначающие реалии ушедшей эпохи (агитпункт, активист, вахта мира, доска почета, загнивание капитализма, идейно-воспитательный, маяки производства, партвзыскание, пятилетка, соцлагерь, соцреализм, невыездной, отказник, самиздат, подписант и др.) и активно возвращаются в речь слова, находившиеся в советский период на периферии общественного языкового сознания (гимназия, градоначальник, лицей, губернатор, гувернёр, думец, казна, приют, прислуга, чиновник и др.). Среди вернувшихся в активное употребление слов много церковнославянизмов.
В их числе и те, которые обозначают духовно-нравственные качества, в советское время считавшиеся отрицательными, лишними в моральном облике «строителя коммунизма», но теперь вновь признанные вечными нравственными ценностями: благотворительность, милосердие, милостыня, призрение, праведность, всепрощение, покаяние. Возвращение таких слов, восстановление связей современного русского языка с его многовековыми традициями, несомненно, способствует возрождению силы и красоты русской речи4.
Но в современной языковой ситуации есть и явления, вызывающие тревогу. Это, прежде всего, хлынувшие бурным потоком иностранные заимствования5. По количеству заимствований из западных языков наше время, пожалуй, может сравниться только с XVIII в. Тогда слова голландского, немецкого, французского, итальянского происхождения так наводняли тексты, что неподготовленный человек не мог добраться до смысла написанного. Военные приказы оставались невыполненными из-за того, что подчиненные не понимали, что значит «авантажное место» или «бедекен». В подобном же положении оказывается подчас и современный читатель, пытаясь понять статью, изобилующую экономическими терминами (дилер, промоутер, брокер, транш, холдинг, фьючерсный), или разобраться в том, что такое блейзер, леггинсы, слайсы. И все же думается, что, как и в XVIII веке, русский язык справится с потоком иноязычной лексики. Часть ее останется в языке, встроившись в его грамматическую структуру, часть уйдет из речевого употребления и забудется, как забылись проприетер (собственник), индижестия (несварение желудка), супирант (воздыхатель, поклонник), суспиция (подозрение) и многие другие заимствования, существовавшие в русском языке XVIII–XIX вв. Гораздо большее беспокойство вызывает другое «новое» явление в русском языке — его жаргонизация.
В связи с кризисом государственности и падением нравственного уровня общества в 1990-е годы на русский литературный язык обрушилась волна тюремно-лагерного уголовного жаргона. «Мы не замечаем, как криминал входит в быт, в лексикон, как языком зэков и урок заговорили телевидение и радио, как поменялись местами минусы и плюсы общественного поведения, как отмененными оказались вековые заповеди и табу, выработанные человечеством для самозащиты», — писала газета «Известия» 11 ноября 1997 г. «Потоки сниженной, жаргонной, а нередко и уголовной и нецензурной лексики вышли за пределы своей социальной среды и стали достоянием всех жанров, требующих экспрессии: художественных текстов, газетных и телевизионных репортажей, публицистических выступлений, политических дебатов. Балдёж (наркотическое опьянение; удовольствие), беспредел (беззаконие; в уголовном языке обозначает также группировку преступников, отошедших от криминального мира), разборка (выяснение отношений; самосуд), качать права (грубо добиваться своего), вешать лапшу на уши (вводить в заблуждение), на халяву (не затрачивая средств или усилий), лох (разиня; потерпевший), замочить (убить), кинуть, взять на понт, взять на пушку (обмануть), навар (доход), не светит (не получится что-л., не будет успеха), до лампочки (безразлично) — вот ничтожный список слов уголовного жаргона, ставших общеизвестными и общеупотребительными»6. Эти и другие слова начали формировать тот «общий жаргон», на котором заговорили и журналисты, и писатели, и политические деятели, и школьники. К сожалению, речь многих учащихся оказалась настолько заражена жаргоном, что стала похожа на заросшее сорняками поле, на котором уже и не видно полезных растений. Как известно, речь неразрывно связана с мышлением, и какое же мышление способен сформировать жаргон? Распространение жаргона, экспансия его в область литературного русского языка представляет собой угрозу нравственному здоровью нации, то есть самому народу.
Будем надеяться, что и опасность жаргонизации будет русским языком преодолена. Но для этого нужны усилия педагогов, библиотекарей, родителей. Русский язык уже состоялся как замечательное по красоте, глубине и богатству явление мировой культуры. От того, что наша речь будет похожа на речь Эллочки-Людоедки или уголовного авторитета, русский язык не исчезнет и не обеднеет, но обеднеем мы, не умеющие использовать его великих сокровищ. Обеднеют наши дети, если мы не сможем им показать, что русский язык действительно — «великий, могучий и свободный», что это язык Пушкина, а не язык «попсовой» эстрады, пошлых телешоу и уголовных разборок.
О жаргонизации современного русского языка
Процесс жаргонизации находит отражение прежде всего в устно-разговорной разновидности литературного языка, в непринужденной речи его носителей при их общении со «своими», с людьми близкими и знакомыми. Однако многие жаргонизмы проникают и на страницы печати, в радио- и телеэфир. Таковы, например, жаргонные по своему происхождению, но весьма частотные в разных стилях и жанрах современной литературной речи слова и обороты: крутой (калька англ. tough) — о человеке: решительный и хладнокровный, производящий сильное впечатление на окружающих этими своими качествами; тусовка — собрание людей, объединенных общими интересами (чаще других тусуются артисты, музыканты, журналисты, политики); разборка — выяснение отношений, обычно агрессивное, с применением насилия; заложить — предать кого-нибудь, донести на него, лимон — миллион рублей или долларов (применительно к другим денежным единицам лимон, кажется, не употребляется); кинуть — обманным путем выманить более или менее крупную сумму денег (Кинули меня на пол-лимона); вешать лапшу на уши — рассказывать набылицы, врать с какой-либо корыстной целью; крыша едет, поехала (у кого-либо) — некто сошел (сходит) с ума или просто стал плохо соображать, и др.
Многие из подобных жаргонных элементов утрачивают свою социальную прикрепленность, становятся хорошо известными и употребительными в разных социальных группах носителей русского языка. Это дает основание некоторым исследователям говорить о начале формирования так наз. общего жаргона — языкового образования, которое не просто занимает промежуточное положение между собственно жаргонами (скажем, тюремно-лагерным, воровским, нищенским и др.), с одной стороны, и литературным языком, с другой, но и активно используется носителями литературного языка в неофициальной обстановке7.
Несомненно, жаргонная лексика и фразеология огрубляет литературную речь, и неумеренное и неуместное ее использование резко контрастирует с традициями речевого общения в культурной социальной среде. Но надо сказать, что жаргонизация литературной речи вполне в духе одной из тенденций, которые присущи современному речевому общению, — тенденции к огрубению речи. Эта тенденция проявляется в значительном увеличении употребительности на страницах газет, художественной литературы, в публичных выступлениях политиков грубопросторечных слов типа сволочь, падло, подонок, гад и под., лексики, связанной с отношениями полов и даже обсценной лексики, которую нередко можно слышать с кино- или телеэкрана и видеть на газетной полосе. Социальные причины подобного огрубения речи очевидны: какова жизнь, таков и язык этой жизни8.
Заключение