Анна Ахматова в воспоминаниях И.Бродского.

Введение
Ахматова в 60-е годы
Суд над Бродским
Разговоры о литературе
Серебряный век
«Поэма без героя»
Тема Петербурга
Заключение
Список использованной литературы

Анна Ахматова в воспоминаниях И.Бродского.

«И только в один прекрасный день, возвращаясь от Ахматовой в набитой битком электричке, я вдруг понял – знаете, вдруг как бы спадает завеса – с кем или, вернее с чем я имею дело. Я вспомнил то ли ее фразу, то ли поворот головы – и вдруг все стало на свои места. С тех пор я не то чтобы зачастил к Ахматовой, но в общем, виделся с ней довольно регулярно. Я даже снимал дачу в Комарове в одну из зим. Тогда мы с ней виделись буквально каждый день. Дело было вовсе не в литературе, а в чисто человеческой и – смею сказать – обоюдной привязанности. Между прочим, как-то раз произошла замечательная сцена. <…> Ахматова вдруг говорит: «Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит; вам же не могут нравится мои стихи». Я, конечно, взвился, заверещал, что ровно наоборот. Но до известной степени, задним числом она была права. То есть в те первые разы, когда я к ней ездил, мне, в общем, было как-то не до стихов. Я даже и читал-то этого мало. В конце концов я был нормальный молодой советский человек. «Сероглазый король» был решительно не для меня, как и «перчатка с левой руки» – все эти дела не представлялись мне такими уж большими поэтическими достижениями. Я думал так, пока не наткнулся на другие ее стихи, более поздние»1.
Бродский так вспоминал это время: «Анна Андреевна была, говоря коротко, бездомна и – воспользуюсь ее собственным выражением – беспастушна. Близкие знакомые называли ее «королева-бродяга», и действительно в ее облике – особенно когда она вставала вам навстречу посреди чьей-нибудь квартиры – было нечто от странствующей, бесприютной государыни… Существование это было счастливым в том смысле, что все ее сильно любили. И она любила многих. То есть каким-то невольным образом вокруг нее всегда возникало некое поле, в которое не было доступа дряни. И принадлежность к этому полю, к этому кругу на многие годы вперед определила характер, поведение, отношение к жизни многих – почти всех – его обитателей. На всех нас, как некий душевный загар, что ли, лежит отсвет этого сердца, этого ума, этой нравственной силы и необычайной щедрости, от нее исходивших»2.
Бродскому шел в то время двадцать второй год. Он болтался без работы после полевого сезона в геологической экспедиции и поступил на кафедру кристаллографии Ленинградского университета, где немал поработал руками и считал свою работу интересной. Но самое главное – на второй день по поступлению на работу он записался в университетскую библиотеку и, поскольку числился сотрудником, а не студентом, имел более выигрышное право доступа к книгам. «Начальники из КГБ подозревали Ахматову в том, что она разлагает молодых, давая им стихи запрещенных классиков. Но этого совершенно не было. Мне, например, даже не приходило в голову спрашивать у Анны Андреевны стихи Мандельштама. И когда я впоследствии читал новые для меня стихи <…> то это происходило на окольных путях»3. Ахматова просто беспокоилась о своих молодых друзьях. А вот свои стихи близким людям она и читала и показывала написанное. И всегда интересовалась их мнением.
Находясь в Ленинграде, Ахматова большую часть времени проводила в Комарово, где находился Дом творчества писателей и где у нее была своя «будка» (так Ахматова называла выделенный ей домик). Ее соседями по даче били крупный литературовед Виктор Максимович Жирмунский (выпустивший одно из первых и серьезных исследований творчества Ахматовой), поэт и переводчик Александр Гитович.
Приезжали, особенно летом, множество разных людей и в «будке» устраивались большие обеды. Люди, которые приходили к Ахматовой, совсем не обязательно были поэтами или инженерами, врачами, которые собирали ее стихи. Около литераторов всегда собирается самый разный народ. Что же касается Ахматовой, то уже один ее опыт тридцатых годов, да и более поздний, говорит о многом:
«Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять …»?
Несомненно, Ахматова в последние годы своей жизни стала более доступной. К ней приходили ежедневно – и в Ленинграде, и в Комарове. Не говоря уж о том, что творилось в Москве, где все это столпотворение называлось «ахматовкой» В Москве Анна Андреевна останавливалась у разных людей: в Сокольниках, у Любови Давыдовны Большинцевой, вдовы Стенича, замечательного переводчика; на Большой Мещанской, у вдовы и дочери поэта Шенгели; у профессора Западова, специалиста по русскому классицизму; у Лидии Корнеевны Чуковской. Но главным образом у Ардовых, на Ордынке.
«Это, в первую очередь, непрерывный поток людей. А вечером – стол. Сам Ардов, при всех его многих недостатках, был человек чрезвычайно остроумный. Таким было все его семейство: жена Нина Антоновна и мальчики Боря и Миша. И их приятели. Это все были московские мальчики из хороших семей. Как правило, они были журналистами, работали на замечательных предприятиях типа АПН. Это были люди хорошо одетые, битые, тертые, циничные. И очень веселые. Удивительно остроумные, на мой взгляд. Более остроумных людей я в своей жизни не встречал. Не помню, чтобы я смеялся чаще, чем тогда, за ардовским столом. Это опять-таки одно из самых счастливых моих воспоминаний. Зачастую казалось, что острословие и остроумие составляют для этих людей единственное содержание их жизни. Я не думаю, чтобы их когда бы то ни было охватывало уныние. Но, может быть, я несправедлив в данном случае. Во всяком случае, Анну Андреевну они обожали»4.
Суд над Бродским
В 1964 году состоялся позорный для ленинградских властей суд над Иосифом Бродским, обвинивший поэта в тунеядстве и отправивший его в ссылку. Эти судьи были не просто циники и невежды. «Избрав своей жертвой именно Бродского – а в Ленинграде начала шестидесятых было из кого выбирать, у входа в официальную письменность толпилось немало молодых людей с душой и талантом, – так вот, отличив Бродского, специалисты высказали тонкий вкус и глубокое понимание литературного процесса», – писал С. Лурье5.
Обсуждая этот суд с близкими людьми, Ахматова любила говорить, что власти своими руками «нашему рыжему создают биографию». Она понимала, что в России гонения создают поэту славу. В стихотворении «Путем всея земли» есть две строчки:
«И вот уже славы
высокий порог …»
Они говорят и об этом суде, и о уже состоявшейся известности Бродского, по крайней мере на западе.
«И еще она любила цитировать – ну просто всем и вся – две строчки:
«Молитесь на ночь, чтобы вам
Вдруг не проснуться знаменитым», – вспоминал Бродский6.
Разговоры о литературе
Серебряный век
И, конечно, были бесконечные разговоры о литературе. Прежде всего они касались поэзии Серебряного века. Бродский вспоминал: «Ахматова любила повторять: «Что не говорите, а символизм – это последнее великое течение в русской литературе». Думаю, между прочим, что не только в русской. Это действительно так: и по некой цельности, и по масштабу, объему вклада в культуру. Но, на мой взгляд, это было действительно течение. Если позволено будет поиграть словами: великое течение»7.
Много говорилось и об акмеизме, к которому в начале века причисляли себя Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Кузмин… В шестидесятых годах противопоставление символизма и акмеиза уже не было для Ахматовой таким же значимым, как в предреволюционные годы. Вспоминались знаменитые слова Мандельштама о том, что акмеизм – это тоска по мировой культуре. Близкими они казались и самому Бродскому: «Тоска по мировой культуре – это явление совершенно замечательное. Потому, что когда вы тоскуете по мировой культуре, то спускаете свое воображение с поводка. И оно, что называется, несется вскачь. И иногда при этом оно наверстывает то, что происходит в западной культуре»8 – говорил он. Вот здесь резко выявляли себя исторические изменения: когда акмеисты провозглашали свою тоску по мировой культуре, у них была полная возможность эту тоску, что называется, залить – потоком культурной информации с Запада. Все эти люди – и Мандельштам, и Ахматова, и Цветаева, и Пастернак полностью сформировались в старые времена. А тогда, в предреволюционные годы, русские переводы парижских литературных новинок объявлялись чуть ли не мгновенно. То же происходило с музыкой, живописью. И, кстати, начал формироваться и встречный поток – из Петербурга в Париж.
Все это стало недоступным для советских литераторов и читателей.
В шестидесятых годах стали появляться мемуары, приходившие из русского зарубежья: «Петербургские зимы» Георгия Иванова, «На Парнасе Серебряного века» Сергея Маковского. В книге Маковского Ахматова видела чрезвычайно много вымысла . Для Ахматовой Маковский был богатенький барин, который Мандельштама и Гумилева на порог, что называется, не пускал. Их он считал желторотыми гимназистами, босяками, а себя – большим поэтом и ценителем. О воспоминаниях Иванова Ахматова говорила, что ее пытаются изобразить дамочкой-любительницей, которую Кузмин и Гумилев совместными усилиями произвели в поэтессы.
Бродский вспоминал: «Это, конечно, полный бред. И разговоров такого порядка с Ахматовой было немного – настолько подлинная картина самоочевидна. Было ясно, что это не предмет для серьезного обсуждения. Чего Анна Андреевна терпеть не могла, так это попыток запереть ее в десятых-двадцатых годах. Все эти разговоры, что она прекратила писать, что в тридцатые годы Ахматова молчала, – вот это бесило ее бесконечно. Это понятно. Меня, например, – когда я потом читал и читал Анну Андреевну – куда больше интересовали именно ее поздние стихи. Которые, на мой взгляд, намного значительней ее ранней лирики»9.
«Поэма без героя»
«Поэма без героя» – одно из основных произведений Ахматовой. Ее она начала писать в 1940 году (год рождения Бродского) и продолжала в 60-е. В наше время это произведение Ахматовой стало символом Серебряного века и эпохи перед Первой мировой войной. Этот исторический период предстает перед нами именно сквозь призму зашифрованной «Поэмы».
«Поэма без героя» – одно из самых трудных и интересных произведений русской литературы. Она требует от читателя определенной подготовки в большей степени, чем любое другое произведение литературы.
«Впечатление свое о «Поэме» я могу сформулировать довольно точно с помощью одной сентенции, даже не мной сказанной: «Самое замечательное в «Поэме», что она написана не «для кого», а для «себя».10 – так определил свое отношение к «Поэме» Бродский. Весь этот процесс дописывания и переписывания был в большей степени связан с самой Ахматовой, нежели со внешними реакциями. Суть в том, что в «Поэме» она обращалась к самому для себя близкому и в прошлом, и в духовной жизни. Открыто или в зашифрованном виде пред читателем встают картины и люди начала века: Судейкина, Князев, Блок, Кузмин, Шаляпин; а рядом имена мировой культуры: Байрон, Шелли. Поэтому, создавая во многом зашифрованное произведение, именно относительно «Поэмы без героя» Анна Андреевна чрезвычайно беспокоилась, как это произведение будет восприниматься другими, ей было важно и интересно, как на «Поэму» реагируют, насколько ее понимают, как близок читатель ее духовному миру.
Эта поэма не отвечает существующей в русской поэзии тенденции, продиктованной размерами страны, количеством населения и т. п. – считать, что автор должен писать только на широкую аудиторию. Всякий более или менее состоявшийся поэт в глубине души сознает, что работает он не для публики, что это именно ради своего языка он и занимается этим делом – «ради музыки языка, ради этих слов, суффиксов… Ради этой гармонии» (Бродский). Если бы Ахматову действительно больше всего на свете волновала доступность «Поэмы», то она не написала бы всех этих загадок. Конечно, она зашифровала некоторые вещи в «Поэме» сознательно. В эту игру играть чрезвычайно интересно, а в определенной исторической ситуации – просто необходимо.
Но главное, в данном случае Анна Андреевна находилась во власти этой самой строфы. Были люди, указывавшие на сходство строфы, которой написана «Поэма без героя», со строфой, которую Кузмин впервые использовал в своей книжке «Форель разбивает лед», и утверждавшие, что кузминская строфа куда более авангардна. Обращаясь к этой теме, Бродский говорил: «трудно утверждать это с полной определенностью. Но, во всяком случае, музыка ахматовской строфы абсолютно самостоятельна: она обладает уникальной центробежной энергией. Эта музыка совершенно завораживает. В то время как строфа Кузмина в «Форели» в достаточной степени рационализирована»11.
Вообще строфе Ахматова отводила очень большое место: «Я помню, как она меня учила. Она говорила: «Иосиф, если вы захотите писать большую поэму, прежде всего придумайте свою строфу – вот как англичане это делают». У англичан это действительно поставлено на широкую ногу. Почти каждый поэт придумывает свою собственную строфу. Байрон, Спенсер и так далее. Ахматова говорила так: «Что погубило Блока в «Возмездии»? Поэма-то, может быть, и замечательная, но строфа – не своя. И эта заемная строфа порождает эхо, которого быть не должно. Которое все затемняет»12, – вспоминал Бродский.
Тема Петербурга
Есть еще одна тема, общая и для человеческого и для творческого облика и Ахматовой и Бродского. Это Петербург. И, конечно, образ Петербурга присутствует в стихах Бродского, посвященных Ахматовой. В далеком, двадцать первом, золотом веке, появляется на берегах Невы фигура Ахматовой:
«Но на Марсовое поле до темна
Вы придете одинешенька-одна,
в синем платье, как бывало уж не раз,
но навечно без поклонников, без нас.
<…>
не услышу я шуршания колес,