тема примерная: "Творчество Шукшина и ранний Чехов"

Введение
Глава 1. Сроки
Глава 2. «История души»
Заключение
Список литературы

тема примерная: "Творчество Шукшина и ранний Чехов"

Сходство строения первой, наиболее важной для рассказа, фразы также указывает на некоторую связь. Чехов: «Становой пристав Семен Ильич Прачкин ходил по своей комнате из угла в угол и старался заглушить в себе неприятное чувство».
Шукшин: «Совхозный механик Роман Звягин любил после работы полежать на самодельном диване, послушать, как сын Валерка учит уроки».
Зачин, довольно распространенный у Чехова и Шукшина, сразу определяет социально-профессиональный статус героя, сходна и глагольная конструкция фразы, правда, с противоположной семантикой движения и покоя: «... Прачкин ходил ... и старался заглушить...» – «Звягин любил ... полежать ..., послушать...». В дальнейшем Шукшин далеко отступает от своего сюжетного прототипа, используя чеховский сюжет глубоко оригинально, творчески преобразуяего.
Ранний, типично «осколочный» «рассказец» (чеховское определение) «Не в духе» является острокомической сценкой с обличительно-смеховым акцентом. Становой пристав Прачкин не в духе от незначительного карточного проигрыша, который он тем не менее не может себе простить. Прачкин пытается оправдать свою потерю, утешить себя, думая о том, как он восполнит (поборами на фабрике, в трактире) проигранные восемь рублей. При этом он слушает сына, заучивающего вслух отрывок из «Евгения Онегина», и дает совершенно смехотворный по своему невежеству и полицейской тупости комментарий: «Пушкин? Гм... Должно быть, чудак какой-нибудь. Пишут-пишут, а что пишут – и сами не понимают... Лишь бы написать!» Финал чеховского рассказа острокомичен. Отец вымещает свое раздражение от карточного проигрыша на сыне: «Ваня! – крикнул он. – Иди, я тебя высеку за то, что ты вчера стекло разбил!»
Невежественного, грубого и примитивного Прачкина Шукшин заменяет глубоким, вдумчивым и философствующим Звягиным. Вместо смехотворного комментария полицейского у героя Шукшина появляется глубокое и оригинальное истолкование хрестоматийного гоголевского образа «птицы-тройки», которое ставит в тупик школьного учителя литературы («за всю мою педагогическую деятельность, сколько я не сталкивался с этим отрывком, ни разу вот так не подумал. И ни от кого не слышал»). Причем в рассказе Шукшина учитель, кажется, гораздо больше увлечен не литературой, а фотографией. Этот мотив перекликается с еще одним чеховским сюжетом из записных книжек: «Бездарный ученый, тупица, прослужил 24 года, дав миру десятки таких же бездарных ученых, как он сам (эта характеристика соотносится с рутинерством шукшинского учителя, для которого узкое, шаблонное понимание и преподавание литературы – норма его педагогической деятельности). Тайно по ночам он переплетает книги – это его истинное призвание (как для шукшинского учителя – фотография); здесь он артист и испытывает наслаждение. К нему ходит переплетчик (в рассказе Шукшина – механик), любитель учености. Тайно по ночам занимается наукой» (как Звягин на досуге занимается истолкованием Гоголя).
Видимо, не случайно и то, что имя и отчество шукшинского учителя такое же, как у «заслуженного профессора» из чеховской повести «Скучная история» – Николай Степанович. Здесь проявляется более сложная ассоциативная связь Чехова и Шукшина, актуализируются иные смысловые аспекты, поскольку герой «Скучной истории» в отличие от шукшинского учителя вовсе не бездарен. Однако в финале чеховской повести Николай Степанович обнаруживает очевидную человеческую, отцовскую несостоятельность. Он не в силах помочь своей воспитаннице и ученице Кате, которая просит у него совета и помощи как у друга, отца и учителя, просит ответить на главный вопрос: «Говорите, что мне делать?» Шукшинский Николай Степанович не может ответить на главный вопрос Звягина: «Почему гоголевская «Русь-тройка» везет «прохиндея и шулера» Чичикова?» Чехов актуализирует человеческую, отцовскую несостоятельность своего «учителя», Шукшин – профессиональную и мировоззренческую (узкое, рутинерское отношение к литературе, неспособность увидеть в привычном образе новый смысл, нежелание рутинера этот новый смысл сделать достоянием своих учеников)6.
Они оба были нецерковны, при том, что сама церковь их влекла. Чехов написал «Архиерея», Шукшин – «Верую!» и «Мастера», где священники показаны в образе довольно странном. Но в их скептицизме по отношению к духовенству было больше веры и поиска истины, чем у иных верующих.
Чехов поехал на Сахалин, чтобы узнать, как живут русские каторжники, и потому солженицынское «если бы чеховским интеллигентам, всё гадавшим, что будет через двадцать – тридцать – сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом...» справедливо по отношению лишь к чеховским героям, но не к самому Чехову. И Шукшин ездил в колонии и тюрьмы, снимал «Калину красную», писал «Степку» и «Охоту жить», герои которых убегали из зоны7.
Глава 2. «История души»
«Сколько ни стоит мир, - теоретизирует А. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ», - до сих пор всегда были два несливаемых слоя общества: верхний и нижний, правящий и подчиненный. Это деление грубо, как все деления. Но если к верхним относить не только высших по власти, деньгам и знатности, но также и по образованности, полученной семейными ли, своими ли усилиями, одним словом, всех, кто не нуждался работать руками, - то деление будет сквозным.
И тогда мы можем ожидать существования четырех сфер мировой литературы (и искусства вообще, и мысли вообще). Сфера первая: когда верхние изображают (описывают, обдумывают) верхних, то есть себя, своих. Сфера вторая: когда верхние изображают, обдумывают нижних, «младшего брата». Сфера третья: когда нижние изображают верхних. Сфера четвертая: нижние - нижних, себя.
К четвертой сфере автор классификации относит весь мировой фольклор, его «золотые отложения». Что касается собственно литературы, его вывод пессимистичен: «Относящаяся же к сфере четвертой письменность («пролетарская», «крестьянская») - вся зародышевая, неопытна, неудачна, потому что единичного умения здесь не хватало»8.
Кажется, в русской словесности ситуация кардинально изменилась в XX веке.
Шукшин шел «снизу», но ушел далеко, в глубину, где понятия «верха» и «низа» теряют смысл. Траектория этого в одних отношениях закономерного, в других - уникального пути осталась в том, что он сделал.
Он сочинил пять томов прозы, которая - с некоторой дистанции - легко расслаивается на жанры и уровни. Дюжина киноповестей и своего рода повестей-пьес, функциональная природа которых часто подчеркнута: «Энергичные люди» - «сатирическая повесть для театра»; «А поутру они проснулись» - «повесть для театра». Костоломный историко-революционный роман «Любавины» и его современное продолжение, автором - закономерно - не законченное и не опубликованное. Исторический роман о любимом герое, Степане Разине, - «Я пришел дать вам волю» - переделанный из сценария так и не поставленного фильма и сохраняющий его родимые пятна.
«Хотя я и жалуюсь, что тут, в киноинстанциях, небрежно обращаются с литературой, а ведь и я не писал так, как пишут повесть, роман или рассказ. Надо мной все время - топором - висело законное требование: все должно быть «видно». Я просто позволил себе писать чуть более пространно, подробно, чем «казаки оживлены». Не больше. Истинная литература за такие штуки бьет кованым копытом по голове»9.
Лишь в одном жанре Шукшин шел путем истинной литературы: сначала рождались рассказы, потом, бывало, они становились сценарием и фильмом, «...но - тут надо преодолеть большую неловкость - рассказы, по которым я поставил оба фильма, лучше», - сказал он по поводу своих картин «Странные люди» и «Ваш сын и брат»10.
В романах и повестях персонажи слишком послушны авторской воле, страдают, любят и умирают по его указке. В рассказах автор и герой меняются местами. Автор отступает в тень перед напором жизненного материала, герои получают свободу.
Большая литература Шукшина - это его малая проза. Все остальное - эскизы, подступы, строительные леса, ступеньки на пути к этому главному.
«История души» дается в рассказах самыми лаконичными средствами. Главной «выдумкой» Шукшина становится точно выбранная ситуация ее самообнаружения. Главным изобразительным средством, орудием, инструментом - прямая речь персонажа, колоритный диалог или монолог (реже - внутренняя речь или прикладные письменные жанры: письмо, заявление, кляуза, «расказ»).
Ситуация - клетка, в которую пойман герой. Речь, слово (и лишь во вторую очередь - поступок) - его характер11.
Настоящий Шукшин выходит не из гоголевской шинели, а из чеховского пальто.
Он словно реализует чеховский совет молодому Бунину: «По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врем... И короче, как можно короче надо писать». Только ему оказывается ближе не лирическая размягченность, элегичность «Дамы с собачкой» или гротескная сгущенность «Крыжовника» или «Человека в футляре», а живописная характерология Антоши Чехонте середины восьмидесятых годов, его неистощимая изобретательность в поиске новых тем, его хищный интерес к тому, что всегда под рукой или перед глазами. «Он оглянул стол и взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь, - это оказалась пепельница, - поставил ее передо мной и сказал: - Хотите - завтра будет рассказ... Заглавие «Пепельница» (или «Коленчатые валы», или «Змеиный яд», или «Капроновая елочка», или «Микроскоп», или «Сапожки»)12.
«Внезапные рассказы» Шукшина - близкие родственники сценки, «фирменного» жанра раннего Чехова и привычной формы его безвестных ныне современников. Сценка, разговорная новелла - формальный жанровый стержень, жанровая доминанта шукшинского мира. Однако чеховской разбросанности (или, по-иному, широте) он предпочитает тематическую сосредоточенность, чеховскому движению к повествовательному рассказу и идеологической повести - верность жанру (при интенсификации его приемов и свойств).
Шукшин - наследник Чехонте, не захотевший или не успевший стать Чеховым.
У Чехова были «Мужики», Шукшин в «Калине красной» вложил в уста одного из героев знаменитую фразу «Он мужик. А их в России много»13.
Теперь и то, и другое – история. Теперь у нас третья страна.
Судьба очень сблизила два юбилея: Чехов и Шукшин. Двадцать пять лет. Жизнь одного поколения… Могилы их - на одном кладбище. И возраст, в котором они ушли, - был один. А больше вроде бы ничего общего.
Нет, есть еще одна черта: трезвость.
При Чехове ковер русской социальной жизни был более пестрым. И он поразительно понимал самые разные слои социума. При советской власти - ковер этот был единым. Такой… в лучшем случае защитного цвета. А слои стерты.
Тем не менее Шукшин зацепился за один слой - переходной. Он не деревенщик. И он не горожанин. Любопытно, что в старых русских пьесах характерные роли предоставлялись чаще всего горничным, дворникам… людям, покинувшим почву. Но не городским все-таки.
На переходе и проявлялись характеры.
Восхищает книга Шукшина «Характеры». Трезвостью, точностью, зоркостью, лаконизмом, нервной переходной интонацией. Очень умный автор. Все видел. Не льстил.
Ему было тесно жить. В 1980-х Борис Можаев сказал: «…Пугачев… Самый что ни на есть русский мужик». А у Шукшина была огромная мечта - сыграть Пугачева. Ему не хватило жизни. И сама теснота быта тех лет - не по личности: теснота коридоров, кухонь… да всего… что-то в этом есть от истории с заячьим тулупчиком»14.
Он раздвигал тесноту плечами своей актерской карьеры. И рассказы написаны актером… Он умел сыграть характер на бумаге. А как актер - он играл героя.
«Славы» застойного времени - они ведь не были никем организованы, о чем следует помнить. Ни пиаром. Ни властью. А как-то сами по себе, методом народной стройки: Высоцкий, Жванецкий. И слава Шукшина - той же природы. Очень люблю фразу, сказанную кем-то из знаменитых испанских тореадоров: «Публика ведь ничего не понимает в нашем искусстве… Но есть один закон. Когда мы делаем что-то действительно замечательное - это почему-то понимают все»15.