на произведение Апулея "Метаморфозы"

Введение
Глава 1. Общие сведения об авторе «Метаморфоз» Апулее
§ 1. Биографические данные об авторе «Метаморфоз»
§ 2. Характеристика и содержание философских взглядов Апулея
Глава 2. Сочинения Апулея
§ 1. Сравнительный анализ произведений Апулея
§ 2. Анализ сочинения Апулея «Метаморфозы»
Заключение
Список литературы

на произведение Апулея "Метаморфозы"

Произведения Апулея дошли до нас не полностью. По его словам, он писал по-гречески и по-латыни, но сохранились только следующие латинские сочинения: упомянутые уже «Апология» (в 103 главах), «Флориды» (23 отрывка из речей, избранных неизвестно кем и когда), роман «Метаморфозы» (в 11 книгах) и три философских трактата: «О Платоне и его учении» (изложение натурфилософии и этики Платона, довольно примитивное и поверхностное), «О божестве Сократа» (риторическое рассуждение о природе сократовского «дэмониона» и существовании демонов – промежуточных существ между богами и людьми) и «О мире» (популярное изложение трактата, приписываемого Аристотелю).1
О не дошедших до нас сочинениях Апулея известно отчасти из его собственных упоминаний о них, отчасти из сочинений различных позднейших авторов. Эти сочинения можно разделить на несколько групп: 1) поэтические произведения (шуточные и любовные стихи, гимны, панегирик консулу Орфиту); 2) эпитомы по истории Рима (упоминаемые Присцианом): 3) речи (упоминаются самим Апулеем и Августином); 4) сочинения научного характера (о рыбах, о деревьях, о сельском хозяйстве, о медицине, астрономии, арифметике и музыке); 5) роман под названием «Гермагор» ( о нем упоминают Присциан Фульгенций). О потере этого последнего сочинения можно пожалеть, т.к., несомненно, именно в этой области Апулей проявляет огромный и редкий талант. Во всем остальном, не исключая и стихов (образцы которых он приводит в «Апологии»), он не возвышается над уровнем обычного ритора, а свои философские знания он, безусловно, оценивает слишком высоко.
Философская ценность дошедших трех трактатов Апулея невелика. «Апология» и «Флориды» свидетельствуют о хорошем знании риторики, об остроумии, ловкости и искусном владении языком, а также много дают интересного для знания быта того времени. Но все эти произведения не доставили бы Апулея той прочной и широкой известности, которую он заслужил романом «Метаморфозы», единственным в своем роде.
Оба произведения Апулея, дошедшие до нас полностью, чрезвычайно интересны и несомненно заслуживают как с исторической, так и литературной точки зрения еще большего внимания, чем то, которое уделялось им до сих пор. Хотя Апулей, единственный из писателей поздней эпохи, не может пожаловаться на то, что его предали забвению, но полного анализа его произведений, который бы раскрыл их историческую ценность и их литературную «фактуру», мы все же пока не имеем.
Хронологическое соотношение «Апологии» и «Метаморфоз» было не раз предметом разногласий исследователей: т.к. «Апология» почти точно датирована 50-ми годами II века, то вопрос заключался в помещении «Метаморфоз» раньше или позже «Апологии». Некоторые исследователи относили их ко времени пребывания Апулея в Риме, т.е. к его возрасту в 27 – 28 лет, другие считали, что «Метаморфозы» отнюдь не носят на себе печать юношеского произведения, а являются итогом большого жизненного опыта, переработанного острым умом и облеченного в утонченную, до мелочей продуманную форму. К этому, несколько абстрактному доводу присоединяется и то обстоятельство, что противники Апулея на суде в Сабрате не преминули бы выдвинуть против него, обвиняемого именно в занятиях магией, сочиненную им книгу, свидетельствующую о детальнейшем знакомстве его с самыми разнообразными культами, магическими обрядами, поверьями и суевериями. Поэтому их двух различных гипотез о датировке «Метаморфоз» большую вероятность, безусловно, имеет вторая.
Композиция «Апологии» как речи, действительно произнесенной в суде, достаточно ясна и прозрачна, хотя несколько отклоняется от традиционной схемы. Конечно, едва ли можно думать, что она была произнесена именно в той стройной, полностью обработанной форме, в какой она была выпущена в свет, ведь сам Апулей говорит, что он имел на подготовку ее лишь четыре дня. Однако «Апология» (особенно ее вторая часть) написана в общем довольно простым языком, мысли, выраженные в ней, не замаскированы излишне изощренной формой, - как это часто бывает в «Метаморфозах», - и одна тема четко отделена от другой. Отклонение от обычной схемы защитительной речи состоит в том, что «повествование» (narratio) целиком отнесено во вторую часть, а «опровержение» (refutatio) начинается непосредственно после зачитывания обвинительного акта, первые слова которого цитирует сам Апулей. Впрочем, «повествование» служит здесь не столько выяснению обстоятельств, подавших повод к обвинению, сколько для возвеличения бескорыстия и добродетелей самого Апулея и для унизительных характеристик, которые он дает своим врагам. Вся «Апология», так сказать, пропитана, с одной стороны, иронией, иногда довольно наивной, иногда острой, с другой – самоуверенностью и бахвальством.
В первой части «Апологии» Апулей разбирает и разбивает по пунктам обвинения, предъявляемые ему. Некоторые из них совершенно нелепы, другие, напротив, могли быть опасны для него. К первым относятся несколько «косметических» обвинений: Апулей красиво причесан и одет, он чистит зубы, носит при себе небольшое зеркало и пишет любовные стихи. Много опаснее обвинение в занятиях анатомией рыб, рассечение которых, как и других животных, считалось необходимой принадлежностью магических обрядов.
Наиболее опасными были обвинения в том, что Апулей приводил одного мальчика-раба в бессознательное состояние и использовал его для прорицаний и что он хранит в своем доме какие-то предметы тайных культов, пряча их от глаз посторонних. Все эти обвинения Апулей опровергает одно за другим, первые – подшучивая над своими противниками, «грубыми неучами», не понимающими того, что «философ», уважающий себя, должен выглядеть не хуже, а лучше других. Все, что ставят ему в вину, просто – признак хорошо воспитанного человека. С некоторым презрением отвергает он также и обвинения в занятиях анатомией, ссылаясь на Аристотеля, Феофраста и на свои собственные сочинения по естествознанию, которые, по-видимому, действительно существовали.
Мальчик-раб, по словам Апулея и по описанию, данному им в «Апологии», страдал тяжелой формой эпилепсии. Наиболее же искусно опровергает Апулей обвинение в хранении магических предметов. Открыто сознавшись в своей причастности к многим мистериям (но не к магическим обрядам), он показал судьям статуэтку Гермеса, которая, по его словам, служит предметом его поклонению, как бы талисманом. Статуэтка эта, судя по описанию, высокой художественной ценности и притом изображающая одного из общепризнанных олимпийцев, конечно, не могла послужить доказательством виновности Апулея. Были ли у него еще какие-либо «талисманы» - этот вопрос Апулей обходит.
Во всей, довольно длинной и многословной аргументации Апулея бросается в глаза то, чего, очевидно, не подметили его достаточно изощренные обвинители, что обвинения в занятиях магией он, в сущности, даже не коснулся: он доказывает, что ни то, ни другое, ни третье занятие, которое ставят ему в вину – не магия. Но занимается ли он действительно чем-нибудь сходным с магией, этот вопрос остается открытым в результате всей первой части речи, занимающей 65 глав.
Вторая часть, «повествование», посвящена истории его взаимоотношений с Пудентиллой и ее двумя сыновьями от первого мужа – Понтианом, к моменту суда уже умершего после краткого, но неудачного брака с легкомысленной и распущенной дочерью некоего Руфина, тоже врага Апулея, и с Пудентом, своевольным подростком, попавшим в сети того же Руфина и враждебно настроенного и к матери, и к Апулею. От имени этого подростка и было сочинено его дядей и Руфином обвинение против Апулея. Эта часть «Апологии» в бытовом отношении очень интересна: интриги по завещаниям, семейные распри, перехваченные письма, подкупленные свидетели и их ложные показания, - вся эта картина написана Апулеем мастерски. Особенно удались ему портреты Руфина и его безнравственной семьи, а также пропойцы «из благородных», Красса. Апулей никогда не упускает случая подчеркнуть свое бескорыстие и философскую чистоту нравов, не раз прибегает к давно испытанному средству, «завоеванию благосклонности» председателя суда, проконсула Клавдия Максима, которого он осыпает любезностями, восхваляя его образованность, наблюдательность, справедливость и тонкий ум. Если Клавдий Максим действительно был таким, как его изображает Апулей, то можно себе представить, какое художественное наслаждение доставила ему эта искусно построенная, но существу ничего не доказывающая «Апология». Отвечала она, правда, на столь же недоказательные обвинения, - будто бы нужны магические заклинания, а не чисто житейские соображения, чтобы сорокалетняя вдова вышла замуж за красивого образованного иностранца моложе себя на 10 – 15 лет, а он бы согласился на этот неравный брак из-за известных материальных выгод и спокойной жизни, которые этот брак предоставлял ему. По всей вероятности, это понимали даже и невежественные обвинители Апулея, огорченные тем, что имущество Пудентиллы уплывало из рук. Таким образом, процесс в Сабрате был в известной степени театральным представлением, которое, однако, могло кончиться для Апулея трагически. Судя по его дальнейшей блестящей карьере, оно закончилось так, как должна кончаться комедия, - вполне благополучно.
Значительный интерес для филолога и историка представляет сборник «Флориды». Предполагают, что первоначально он был значительно больше (рукописная традиция делит «Флориды» на 4 книги, тогда как объем сборника в том виде, в каком он сохранился до нашего времени, немногим превышает одну книгу) и состоял из целых речей. Впоследствии же какой-то поклонник таланта Апулея выбрал из этих речей наиболее понравившиеся ему места. Принцип отбора был, по-видимому, чисто стилистическим, так как никакой смысловой связи между отрывками нет. Мало того, иные из них не содержат даже законченной мысли и обрываются на полуслове. То, что объединяет их все, - это лишь поразительная изощренность и отточенность стиля, столь характерная для второй софистики вообще, а для Апулея – в особенности. Безошибочно угадывается представитель второй софистики и по содержанию сборника, ценность которого далеко не исчерпывается заключенным в отрывках фактическим материалом: «Флориды» - зеркало общественных и литературных нравов той эпохи, ее идей, настроений и радостей.
§ 2. Анализ сочинения Апулея «Метаморфозы»
«Метаморфозы», или «Золотой осел» - один из самых замечательных романов мировой литературы был оценен еще в древности, получив в знак восхищения им свое втрое название, т.е. отличный, милый.
Занимательный и вместе с тем наставительный, бытовой и фантастический, фривольный и богобоязненный, изукрашенный вставными новеллами, говорящий с нами уживающимися в нем разнообразными стилями и дикциями («чередование наречий соответствует искусству мгновенных превращений», как объясняет это в начале романа автор), он продолжает оставаться загадкой не только в смысле понимания авторского замысла, но и в еще большей, может быть, степени как образец романной прозы, появление которого похоже на неожиданность чуда., столь своеобразно претворены в нем и спаяны воедино многие явления, обнаружившие себя у предшественников автора «Метаморфоз». Такие, например, моменты, создающие необычный их облик, как апулеанская редакция греческого романа или перенесение в область романной прозы принципа сочетания фривольности и наставительности, теоретически обоснованного Платоном, чьим последователем считал себя Апулей, ощущаются – и вполне справедливо – как новшество, придающее «Метаморфозам» глубокое своеобразие.
В кратком пересказе главных этапов истории героя «Метаморфоз» Луция, к сожалению, невозможно дать представление об этом причудливом романе уже потому, что она, эта история, только главная среди второстепенных, т.к. сюжет «Метаморфоз», т.е. повествование о судьбе Луция, пересекается рядом вставных новелл, вплавленных в обрамление основного сюжета в такой мере органично, что рассмотрение этих двух составных частей порознь обедняет наше понимание целого. Все же подобное искусственное разделение при исследовании необходимо.
Сюжет обрамляющего повествования таков: молодой человек по имени Луций, чрезвычайно любопытный и интересующийся магией, попадает в классическую страну колдовства, Фессалию, случайно останавливается в доме знатной ведьмы, жены человека, к которому у него было рекомендательное письмо, и с помощью ее служанки (для этого он заводит с ней роман) получает волшебное средство, чтобы оборотиться птицей. Однако служанка в спешке путает ящички, и Луций, намазавшись какой-то мазью, к ужасу их обоих, становится ослом. Служанка, впрочем, успокаивает юношу тем, что ей известно средство обратного превращения – стоит Луцию поесть роз, как тотчас же он будет расколдован. Фотиде – так зовут его возлюбленную – приходится на ночь отвести Луция в стойло, потому что в запасе не оказывается роз и надо дожидаться утра, когда можно будет купить цветы. Но, на беду, разбойники врываются в дом хозяина Фотиды и, нагрузив Луция награбленным добром, поспешно убегают из города.
С этого начинаются злоключения Луция. Из рук разбойников он попадает к пастухам, где его мучает злобный мальчишка-погонщик, затем Луция покупают жрецы Сирийской богини, после них он служит на мельнице, у огородника, у легионера и, наконец, у двух братьев, повара и кондитера. Это переломный момент в его судьбе: Луций обнаруживает свои человеческие привычки, которые окружающие воспринимают как нечто из ряда вон выходящее, и потому господин, которому братья принадлежат, откупает у них осла и держит как ярморочное чудо. Однажды, когда Луцию надлежит выступать пред зрителями в неблаговидной роли возлюбленного приговоренной к смерти преступницы, он умудряется бежать, встречает процессию поклонников Исиды, поедает розы, которые несет жрец, и вновь становится человеком.
Как оказывается, переданный здесь фантастический сюжет о превращенном в осла человеке богато представлен в международном фольклоре. Вальтер Андерсон посвятил его вариантам подробное исследование, позволившее ему установить общую для этого сюжета схему: герой претерпевает полное и длительное соматическое превращение, приносящее ему существенный вред, оно осуществляется с помощью колдуна, ведьмы или происходит вследствие неосторожности самой жертвы колдовства. Утратив свой былой облик, человек и в новом, териоморфном виде сохраняет людской разум, привычные ему до превращения навыки, память, но лишается человеческой речи.1
Пренебрежение группой поздних, главным образом немецких, легенд XVII века привело к тому, что в выделенной Андерсоном цепи мотивов отсутствует одно звено – религиозный финал, непременно в поздних легендах наличествующий. Фольклорный генезис поздних легенд о превращении в осла человека не должен вызвать сомнений и наличием в них финалов, не типичных для хронологически предшествующих им легенд этого рода. Ведь поздние памятники, как это известно, могут в неприкосновенности сохранять древние, первоначально входившие в сюжет мотивы, утраченные по тем или иным причинам более ранними по времени своего происхождения памятниками. Если, таким образом, сюжет поздних легенд о превращении человека в осла и обретении им в конце концов своего прежнего антропоморфного облика не реплика романа Апулея, в чем едва ли можно сомневаться, а фольклорная разновидность его сюжета, удержавшая утраченную более ранними памятниками несекулярную развязку, принадлежность роману Апулея XI книги обретает неожиданную опору, и с большой долей вероятия можно сказать, что религиозный финал входил в интересующий нас фольклорный сюжет, был генетически органичной его частью и Апулей в своих «Метаморфозах» повторил стабильный сюжет от начала до конца.
Роман Апулея принадлежит к произведениям жанра, который сейчас называют беллетристикой и который в новое и новейшее время занимает ведущее положение. Однако, можно с уверенностью сказать, что на «Метаморфозы» непосредственно воздействовал греческий любовный роман, как об этом свидетельствуют примыкания к нему. Так, к греческому роману восходит образ юноши, первоначально чуждающегося любви и враждебного ей, а потом ставшего ее адептом, просвечивающий в фигуре Луция, что выдают его слова: «Ведь прежде я всегда презирал женские объятия, а ты меня этими сверкающими глазками, румяными щечками, блестящими кудрями, сочными поцелуйчиками и душистыми грудками забрала в неволю и держишь в рабстве, хотя и желанном».1
Того же происхождения разбойничьи эпизоды, частыми стежками проходящие по роману, покушения на свою жизнь, состоявшиеся или только задуманные, принимаемые героями вместо яда сонные зелья, повторение мотива любви мачехи к пасынку, загадочный оракул, полученный героем, сцена суда над Харитой, образцом которой мог послужить тот же Ксенофонт, и другие ситуативные схождения с греческим романом.
Апулей повторяет также повествовательную технику греческого романа, и мы встречаем в «Метаморфозах» такие свидетельства этого, как экфразы (описание дома Биррены, замка Амура и др.), вставные новеллы, и, наконец, горестные монологи, без которых не обходится ни один греческий роман.
Особо стоит выделить XI книгу сочинения Апулея. Уже первые слова XI книги приуготовляют читателя к тому, что автор вот-вот выведет своего многострадального героя из ослиной оболочки и тем самым из страшного мира. «Около первой ночной стражи, внезапно в трепете пробудившись», Луций видит «необыкновенно ярко сияющий полный диск блестящей луны, как раз поднимающийся из морских волн», т.е. явление Луны – Селены – Исиды.1 Это внезапное пробуждение для молитвы, обращенной «к царственному лику священной богини» - метафора торжественного рождения Луция для новой жизни, раскрывающаяся в быстрой смене эпизодов, приближающих его ко все более высокому духовному совершенству, побуждает нас видеть в десяти предшествующих книгах не развлекательную и подчас фривольную и даже не всегда пристойную историю, а путь к завершающей их одиннадцатой.
Трудно сказать, был ли в полной мере понят современниками символический план романа. Средневековый и возрожденческого времени читатель, во всяком случае, отдавал себе отчет в существовании серьезного аллегорического подтекста. В новое и новейшее время мнения – уже не читателей романа, а его исследователей – разделились, и многие специалисты не могут согласиться с органичностью XI книги, мистическим венцом завершающей фривольные, занимательные и насмешливые части «Метаморфоз», предваряющие финал.
Сегодня можно с уверенностью сказать, что для правильного понимания «Метаморфоз» смотреть на них следует с высоты XI книги, кульминирующей общий замысел и органичной для романа. С этой точки видно, что перед нами фантастическое повествование, где история души облечена в форму рассказа об истории тела, произведение, предсказывающее и будущий плутовской роман, и вырастающий на его почве будущий Bildugsroman, пограничное положение между которыми оно занимает. В отличие от обоих названных типов позднейшего романа «Метаморфозы» по форме своего сюжета сказочны, в смысле же изображения эпохи и человека реалистичны. Характер действия (непрерывная смена мест и занятий в кумулятивно нанизанных эпизодах) сближает их с плутовским романом, хотя в последнем герой в финале остается таким же, каким был с самого начала. Луций же резко меняется, и в мисте XI книги трудно узнать и молодого легкомысленного человека, пришедшего в Гипату, и осла, переживающего многообразные злоключения. Эволюция героя Апулея особого рода, и автор не стремится объяснить те внутренние изменения, которые привели его к событиям XI книги. Постепенная эволюция внутренней сущности заменена внешними скачками, резкими переломами, телесными превращениями – один раз из человека в осла и второй раз снова в человека, причем первая метаморфоза не меняет животной природы героя, а лишь выражает ее наглядной соматической метафорой: низменная бестиальная сущность Луция передана рассказом о его превращении в животное.