Культура СССР в 1970-1990 г.г.

Оглавление:

ВВЕДЕНИЕ
ОСНОВАНАЯ ЧАСТЬ
Глава 1. Обострение отношений государства и интеллигенции в 1970-х – начале 80-х годов.
Глава 2. Развитие неофициального искусства, его постмодернистские и авангардно-реалистические тенденции.
Глава 3. Поляризация различных течений культурной жизни в процессе «перестройки», радикальное размежевание западнической и почвеннической интеллигенции.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.

Культура СССР в 1970-1990 г.г.

Распространение постмодерна в российской культуре обычно связывают с течением "московского концептуализма" в среде художников и литераторов 1970-х-80-х годов – Илья Кабаков, Эрик Булатов, Виталий Комар и Александр Меламид, Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн, Владимир Сорокин. Суть движения определялась анализом советского сознания и стремлением к выявлению внутренней неадекватности господствующей мифологии самой себе. Следует заметить, что такого рода тенденции в неофициальной культуре выражали западные влияния, как и сам термин "постмодернизм", пришедший к нам с Запада. Буквальный смысл этого термина – модерн после модерна – указывает на то, что "постмодернизм" призван обозначать современное состояние авангардистского типа сознания, находящегося за пределами культурно-исторического опыта первоначального авангарда. В отличие от последнего, с присущим ему пафосом борьбы против традиций и утопическим стремлением преобразить культуру и человеческое бытие, постмодернистская установка чужда революционным притязаниям, проникнута чувством бессмысленности жизни и самоцельной игрой. Постмодернист, ни во что страстно не веруя, ни за что и не против чего не борется, ибо в его глазах все ценности ниспровергнуты, а мир иррационален. В постмодернистском мировоззрении охлаждена душа, остановлено стремление разума и культурная деятельность представляется как безоценочное, безыдейное и безморальное развлечение игрой с образами, символами, словами. В создаваемых этой установкой произведениях отсутствует начало субъективной причастности к миру и вообще какая-либо точка зрения. Характерным примером такого рода "творчества" могут служить следующие стихи С.Терентюка, названные автором "Советская пастораль".
Земля ничья, вода ничья,
Ничье – вокруг, над головой.
Сижу на берегу ручья
И воду пробую ногой.
Телок попил воды ничьей,
Лягушка ухнулась в ручей,
И, чиркнув тенью по ручью,
Чиж взвился в высоту ничью.
Кишат в своей болотной хмари
Снующие по делу твари –
Всяк в отведенной ему роли.
Перепела порхают в поле,
День не спеша себе течет –
Всему свой час и свой черед.

Первое упоминание термина "постмодернизм" относят к 1917 г. , а его широкое хождение на Западе начинается с конца 1960-х годов. Статус понятия за эти термином утверждается в 1980-е годы, благодаря работе ряда западных философов7. Правда, есть признаки довольно самостоятельного движения мысли в постмодернистском направлении и в опыте советского интеллектуального подполья 1960-х–1970-х годов. Во всяком случае, развивавшаяся в этом подполье так называемая "московская идея" в своем составе имела нечто очень похожее на принципы деонтологизации смысла, сформулированные французскими интеллектуалами. В передаче одного из ведущих теоретиков московской идеи Игоря Дудинского, эта идея предполагала, что "любая существующая вещь, любое понятие, любая категория абсолютно не то, за что себя выдает. Разуму не под силу определить истинное значение чего бы то ни было... Может быть, Господь Бог на самом деле какая-нибудь поварешка, а вот это блюдечко или эта батарея, или этот кран как раз и есть Господь Бог". Второе положение гласило, что каждая вещь отдельна и независима от всего и что реальность – множество никак взаимно не соприкасающихся миров. Третье же положение подразумевало несуществующее иное, поскольку все существующее допускает уничтожение и стало быть является ничем иным как элементарной иллюзией. Так как Бог подходит под категорию наличествующего – Он тоже иллюзорен. "Выше Бога стоит ИНОЕ, или фантастическое бытие, которое, не существуя, является единственной реальностью, с которой стоит считаться и которую стоит рассматривать как единственный спасительный ориентир"8.
В рамках отечественной культуры, более глубоко и органично, чем западная, связанной с ценностями христианства, проникнутой нравственными побуждениями, жизнестроительной направленностью и традицией социальной ответственности художника, постмодернистские принципы не могли получить широкого распространения. Уместно заметить, что в сознании и текстах того же Игоря Дудинского явственно наличествуют относительно традиционные установки и стремление к их социальной реализации. В своих нападках на реализм, как на культ "человеческого", как на кружение по плоскости, запрет эзотерического и герметического; в очередной попытке ниспровержения Пушкина, якобы давшего классический образец поэта, одержимого манией доступности решительно всем; наконец в своих призывах к мифотворчеству и к раскрепощению божественно-творческого "Я " от цензуры человеческих ценностей 9 Дудинский далеко не оригинален. По сути дела, он только повторяет в талантливо экспрессивной литературной форме идеологические мотивы русского авангарда первого десятилетия ХХ в. Когда же автор предлагает творческим людям бросить рефлексирование над культурным процессом и начать совершать Поступки, способные вернуть культуре, вместе с героическим началом, остроту, пряность и действенность, а именно – завоевывать пространства, покорять неведомые народы и создавать империю, в которой сфокусируется коллективная воля к фантастическому 10, то, очевидно, эта неоромантическая "философия жизни" очень далека от постмодернистской безжизненности.
При всей объективной ограниченности возможностей распространения посмодернизма на российской почве кризис советского мировоззрения, всеобщая эрозия христианских ценностей, захватывающая Россию, поиск новых форм художественного творчества в условиях духовного вакуума способствовали появлению постмодернистских явлений в культурной жизни российского общества. Опыты Дмитрия Пригова, Вадима Степанцова, Сергея Терентюка, сочинения Юрия Мамлеева, в сфере литературы, "Поп-механика" Сергея Курехина, в области музыки, фильмы "Скорбное бесчувствие" А. Сокурова и "Мой друг Иван Лапшин" А.Германа, в области киноискусства, могут рассматриваться как следствия постмодернистских импульсов, первоначально зародившихся в недрах неофициальной культуры советского периода и затем вышедших из культурного подполья.
Отчасти может быть поставлен в связь с постмодернистским сознанием и творческий опыт весьма самобытного представителя советского литературного подполья В.Ерофеева – автора талантливой "народно-алкогольной" поэмы "Москва-Петушки".
Венедикт Ерофеев (1938-1990) родился на Кольском полуострове, за Полярным кругом. В 1945 был арестован его отец и осужден по 58 статье на 5 лет заключения. Венедикт попал в детский дом г. Кировска Мурманской области и пребывал там до 8 класса Закончив среднюю школу с золотой медалью, будущий писатель поступил на филологический факультет МГУ, но в 1956 г. был исключен за непосещение занятий. С этого времени начинается длительный период скитаний "Венички". Он работает грузчиком в продовольственных магазинах, подсобником каменщика, истопником-кочегаром, дежурным отделения милиции, приемщиком посуды. В 1969 году, трудясь на кабельных работах Шереметьево – Лобня, пишет знаменитую поэму, которая приносит ему внутрироссийскую и международную славу. В 1987 г. Ерофеев принимает крещение по католического обряду. Он опасно болеет раком горла, переносит тяжелую операцию, лишившую его голоса, и умирает в 1990 г.
"Москва-Петушки" суть стихийный поток переживания, самосознания, мышления, пьянства, общения и постоянно нетрезвого существования "Венички", представляющего собой нечто среднее между образами недоучившегося и спившегося люмпен-интеллигента советского периода и архаичного юродивого Христа ради, остро чувствующего непостижимую душевно-духовную подоплеку человеческого бытия. Согласно всем социальным и житейским критериям "Веничка" неудачник, но его жизнь полна человеческой естественности, органической одушевленности, спонтанной жизненной силы. Он принимает жизнь такой, какая она есть, вписывает в ее спонтанность спонтанность собственной душевной природы, живет в ладу со своей природой, и потому не подлежит никакому внешнему суду, исходящему из внеположенных веничкиному существу начал. Главный персонаж полон неуправляемых пристрастий и неразумных побуждений, которые не имеет ни малейшего желания контролировать. Конечно, он "лишний человек" в рамках официозно идеологизированного, механически-целесообразного тоталитарного социума. Он не работяга, не борец за что-либо или против чего-либо, не участник общего дела, не творец своей судьбы. Он безвольное дитя окружающего социального мира, вынужденное жить в нем, но детски непричастное к его организующим страстям, вроде страсти к карьере, материальным благам, возвышению над себе подобными. Тем самым весьма предосудительные устремления и поступки "Венички" оказываются как бы онтологически подлиннее, личностнее и чище ( в смысле искренности и чистосердечности), чем своекорыстные установки и лицемерное поведение благополучных функционеров социалистического муравейника. В данном сравнении, Веничкины пристрастия не только нравственно безобиднее, но порой даже не лишены своего рода творческого начала. Ведь Веничка не просто слабоумный алкоголик, но пьяница по предназначению – рисковый и вдумчивый исследователь алкогольных напитков, процесса питья, опьянения, алкогольного мира и состояния похмелья. Десятки страниц поэмы посвящены изложению опыта веничкиных исследований, часто проведенных с риском для жизни первопроходца новой науки. "…Сколько в природе загадок, роковых и радостных. Сколько белых пятен повсюду! – вдохновенно размышляет он на одном из отрезков своего железнодорожного пути. – А эта пустоголовая юность, идущая нам на смену, как будто и не замечает тайн бытия. Ей недостает размаха и инициативы, и я вообще сомневаюсь, есть ли у них у всех чего-нибудь в мозгах. Что может быть благороднее, например, чем экспериментировать на себе? Я в их годы делал так: вечером в четверг выпивал одним махом три с половиной литра ерша – выпивал и ложился спать, не разуваясь, с одной только мыслью: проснусь я в пятницу или не проснусь?
И все-таки утром в пятницу я не просыпался. А просыпался утром в субботу, и уже не в Москве, а под насыпью железной дороги, в районе Наро-Фоминска. А потом – потом я с усилием припоминал и накапливал факты, а накопив, сопоставлял. А, сопоставив, начинал опять восстанавливать, напряжением памяти и со всепроникающим анализом. А потом переходил от созерцания к абстракции, другими словами, вдумчиво опохмелялся и, наконец, узнавал, куда же все-таки девалась эта пятница.
Сызмальства почти, от молодых ногтей, любимым словом моим было "дерзание".. И – Бог свидетель – как я дерзал! Если вы так дерзнете – вас хватит кондрашка или паралич. Или даже нет: если бы вы дерзали так, как я в ваши годы дерзал, вы бы в одно прекрасное утро взяли да и не проснулись. А я – просыпался, каждое утро почти просыпался – и снова начинал дерзать…"11. При всей своей распущенности и порочности "Веничка" ясно сознает слабости собственной натуры. Он постоянно кается и исповедуется перед читателями, но столь же постоянно грешит, не находя сил для соответствия должному. "Веничка" несовершенен, но одушевлен, способен чувствовать глубину, беззащитен и безопасен ближнему, поскольку органически чужд гордыни, стремлению самоутверждаться за счет других и экспериментировать над другими. Он убежден, что на тех весах вздох и слеза перевесят расчет и умысел. "Я это знаю тверже, чем вы что-нибудь знаете, - говорит "Веничка". – Я много прожил, много перепил и продумал – и знаю, что говорю. Все ваши путеводные звезды катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают. Я не знаю вас, люди, я вас плохо знаю, я редко на вас обращал внимание, но мне есть дело до вас: меня занимает, в чем теперь ваша душа, чтобы знать наверняка, вновь ли возгорается звезда Вифлеема или вновь начинает меркнуть, а это самое главное. Потому что все остальные катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают. А если и сияют, то не стоят и двух плевков" 12.
Сама душевная природа "Венички", делающая его органически чуждым господствующим в окружающем мире началам и их служителям, предопределяет трагическую гибель героя, которого в конце поэмы целенаправленно преследуют и изуверски убивают зловещие люди "с налетом чего-то классического" в лицах.
Думается, что в главном персонаже крайне нетрадиционной по форме поэмы "Москва-Петушки" отражается фундаментальный для русской литературы образ "маленького человека", обладающего даже в своем недостоинстве, в своем падении самобытной внутренней правдой и ценностью. Поэтому нам кажется верным назвать литературное направление, в котором работал В.Ерофеев авангардным реализмом. К существу его следует отнести художественное отражение реального состояния человеческой души и окружающего общества в неклассических формах, с использованием опыта авангардистского и поставангардистского сознания. По-видимому, такого рода синтез двух линий культурного развития с необходимостью обусловлен самой посттрадиционной ситуацией, в которой находится русская культура.(Напомним, что, согласно нашему определению, названная ситуация является глубоко противоречивой, порубежной, "межумочной". Она характеризуется выходом общества из-под власти собственно традиционной духовности, но в то же время нахождением культуротворческого процесса в поле влияния изначальной традиции и в русле ее превращенных форм.)
Мысль о существовании своеобразного литературного направления, на основе синтеза опыта реалистического и авангардистского сознания, подтверждается тем, что в тот же период времени, когда была написана поэма Ерофеева, немного раньше ее (1976), другой представитель неофициальной русской литературы, вырвавшийся из советского культурного подполья в Америку, создал свою оригинальную, неповторимую, но стилистически очень похожую на "Москва-Петушки" книгу. Эта похожесть проявляется и в глубоко личностном характере повествования, ведущегося от первого лица, и в точно таком же ласкательно-уменьшительном именовании главного персонажа, которого автор зовет "Эдичка". Не трудно догадаться, что речь идет о романе "Это я – Эдичка" Эдуарда Лимонова.
Вышеназванное сочинение приобрело международную известность, а со стороны ряда отечественных критиков получило оценку хулиганского произведения. Не вдаваясь в полемику по этому поводу и не претендуя на обстоятельный анализ романа, мы коснемся лишь некоторых существенных его черт, как авангардно-реалистического произведения, своеобразно соприкасающегося с фундаментальными традициями русской культуры.
Слов нет, очень грязный, низкий и грубый мир предстает со страниц автобиграфического романа Лимонова. В этом грубом американском мире барахтается слабый, одинокий, нищий, духовно довольно бескультурный, физиологически чувствующий и материалистически мыслящий выходец из СССР. Автор не жалеет красок, чтобы описать собственную ничтожность, беспочвенность, оторванность от всяческих традиционных устоев. Сам Лимонов так объясняет обстоятельства, которые определили характер сознания главного персонажа романа и стилистику всего произведения: «Был он очень одинок, по причине того, что выпал из всех коллективов, в которых состоял до этого. Из семьи (самого маленького коллектива), из эмигрантской газеты ( где работал), из Старой Родины (большая и безразличная, она спала на другом боку глобуса), из Новой Родины (большая и безразличная, она видна была из окна на Мэдисон). Выпав из всех коллективов, человек испугался и завыл. Так как Эдичка обладал определенными литературными навыками и талантом, то вопли его сложились в литературное произведение»13. Поэтому в общении с женщинами и мужчинами для него на первый план выходит не душевный, не духовный, не идейный, а телесный контакт. Любовь и глубокое уважение ко всякому встречному, конкретному человеку, которую вопреки всему советскому и американскому житейскому опыту сохраняет "Эдичка", он может проявлять преимущественно телесным способом. Поскольку же "Эдичка" любит в принципе всех людей и сам хочет быть любимым, то оказывается способен, будучи во всех отношениях совершенно нормальным человеком, физически любить не только женщин, но и мужчин. Другие уровни любви для него практически мало доступны ввиду его воспитания и состояния окружающего американского мира. Но русский парень не только любит как умеет, преимущественно отдавая себя, но и тоскует о другом, более благородном и возвышенном мире. Он очень неравнодушен к понятиям чести и личного достоинства, а потому чувствует себя призванным к некоему высокому, этическому служению. "Чего ищу я? – размышляет "Эдичка".-То ли братства суровых мужчин-революционеров и террористов, на любви и преданности к которым наконец смогла бы отдохнуть моя душа, то ли я ищу религиозную секту, проповедующую любовь людей друг к другу, во что бы то ни стало – любовь…
Братство и любовь людей – вот о чем я мечтал, вот что хотел встретить"14.
И об этом мечтает русский парень в Америке, куда люди со всего света приезжают делать деньги и жить в свое удовольствие! Естественно, что ему органически не дано принять "американскую мечту " как идеально должное, что он никогда не уподобится героям иллюстрированных журналов, сидящих упитанными задницами на краю бассейнов и наслаждающихся любимыми прохладительными напитками. (Когда Лимонов-писатель сопоставляет этот американский идеал с чаяниями "Эдички", то использует наиболее литературно отчуждающий прием буквального перевода английских надписей под рекламными фото: "Вы имеете длинный жаркий день вокруг бассейна, и вы склонны, готовы иметь ваш обычный любимый летний напиток. Но сегодня вы чувствуете желание заколебаться. Итак, вы делаете кое-что другое. Вы имеет кампари и оранджус взамен…")
"Эдичка" инстинктивно не принимает буржуазную "цивилизацию желудка", так же как весь желудочно-кишечный мир низших инстинктов. И в этом он – психологически глубоко русский А потому он тоскует в Нью-Йорке по России, сознавая свою отчужденность от официальной Америки еще более остро, чем от официальной Совдепии: "То, что мне предлагает эта страна, не может быть моим делом. Это может быть делом Джона, он делает деньги, делом Лени Косогора, он хочет определенное и материальное, мне же, знаете, с моей жаждой любви было … всех. Осмысленность моей жизни могла придать только Великая идея. Тогда и ехать в машине хорошо, и любимого друга обнимать, и по траве идти, и в городе на ступеньках церкви сидеть, когда всякий час твоей жизни подчинен великой идее и движению. А так все была одна грусть" 15.
Как видно, физически наслаждаться жизнью "Эдичка" может лишь служа Великой идее, отдавая всего себя какому-то справедливому делу. Без идеи, без идеального, без жертвенного напряжения души физическое наслаждение невозможно и жизнь – сплошная нелепость и тоска. И поскольку настоящей идеи нет, поскольку в голове мелькают лишь обрывочные мечты о каком-нибудь подвиге за какой-нибудь народ, будь-то палестинцы или ливийцы, а вокруг царит бескрайняя американо-всемирная пошлость, то "Эдичка" страдает, скучает, пьет, плачет и матерится. Его ругань сквозь горькие слезы адресована не людям, не любви, не идеально высокому, а громадным глыбам небоскребов, давящих высокое внутри человека, и тому, что противоположно запредельному смыслу, возвышающему человеческую жизнь. Ненависть ко всему низкому, плотоядному, давящему душу Эдик выражает с бескомпромиссной русской грубостью, не оставляющей никакой возможности примирения. Ведь с русской точки зрения лучше мат в адрес мира, его низких страстей, чем его обожение и преклонение перед толстозадой "американской мечтой". На худой конец, предпочтительнее вера в социальную справедливость и человеческое братство, хотя все это наивно и утопично, чем жажда денег и культ желудочно-сексуальных удовольствий, как основа цивилизации и мера человечности.