традиции семейного чтения на примере Марины Цветаевой

Чтение вслух устанавливало коммуникативные связи двух типов: во-первых, слушателей с автором читаемого текста и, во-вторых, между слушателями. В ходе чтения присутствовавшие обменивались мнениями о персонажах, книге, ее авторе и т.д., нередко спорили и в результате вырабатывали некую общую точку зрения или хотя бы сближали свои позиции. Подобное обсуждение способствовало социальной интеграции, сплочению группы, в которой происходит чтение, что было особенно важно в «закрытой», замкнутой среде такой, например, как семья.
...

Глава 1. Сущность термина «Традиции», его понимание применительно к современности......................................................................................................... 3
Глава 2. Биография Марины Цветаевой................................................................ 5
Глава 3. Традиции семейного чтения....................................................................8

Список использованной литературы...................................................................13

Человек не рождается в изолированном пространстве, его окружают другие люди. Кроме того, за свою историю человечество накопило огромный пласт знаний, которые являются универсальными и не устаревают на протяжении многих веков. А благодаря существованию традиций, мы можем получить их в готовом виде, а не осваивать каждый раз заново, иначе человечество до сих пор находилось бы в первобытнообщинной стадии. Ведь ещё в древности люди передавали знания, делились опытом и сохраняли традиции, которые им завещали предки.

Творческая энергия Цветаевой, невзирая ни на что, не ослабевала: в 1923 в Берлине, в издательстве «Геликон», вышла книга «Ремесло», получившая высокую оценку критики. В 1924, в пражский период — поэмы «Поэма Горы», «Поэма Конца». В 1926 закончила поэму «Крысолов», начатую еще в Чехии, работала над поэмами «С моря», «Поэма Лестницы», «Поэма Воздуха» и др. Большинство из созданного осталось неопубликованным: если поначалу русская эмиграция приняла Цветаеву как свою, то очень скоро ее независимость, ее бескомпромиссность, ее одержимость поэзией определяют ее полное одиночество. Она не принимала участия ни в каких поэтических или политических направлениях. Ей «некому прочесть, некого спросить, не с кем порадоваться», «одна всю жизнь, без книг, без читателей, без друзей...». Последний прижизненный сборник вышел в Париже в 1928 — «После России», включивший стихотворения, написанные в 1922 — 1925.
В 1933 году Марина Цветаева написала французский эпистолярный роман, созданный из ее писем 1922 г. к берлинскому издателю А. Г. Вишняку: «Девять писем, с десятым невозвращенным и одиннадцатым полученным и Послесловием», или «Флорентийские ночи», как назвала это произведение Ариадна Эфрон. Этот роман представлял собой перевод, с очень незначительными изменениями, собственных писем Цветаевой к адресату. Роман не был издан.8 Тогда же написаны автобиографические очерки: «Музей Александра III», «Лавровый венок», «Открытие музея», «Жених», а также статья «Два лесных Царя», завершен и напечатан автобиографический очерк «Дом у Старого Пимена». 9 К этому времени Сергей Эфрон принял твердое решение вернуться на родину, и это угнетало Марину. В 1934 году написаны мемуары «Хлыстовки», «Мать и музыка» и «Сказка матери», в последующие годы Цветаева продолжает писать мемуарные произведения, в том числе очерк «Мой Пушкин» и другие.
Дочь Ариадна и муж Сергей Эфрон уехали из Франции, позже в 1939 году Марина Цветаева вместе с сыном вернулась в Россию вслед за ними, в том же году Ариадна и Сергей Эфрон были арестованы.
К 1930-м годам Цветаевой казался ясным рубеж, отделивший ее от белой эмиграции: «Моя неудача в эмиграции — в том, что я не эмигрант, что я по духу, т.е. по воздуху и по размаху — там, туда, оттуда...»10 В 1939 она восстановила свое советское гражданство и вслед за мужем и дочерью возвратилась на родину. Она мечтала, что вернется в Россию «желанным и жданным гостем». Но этого не случилось: муж и дочь были арестованы, сестра Анастасия была в лагере. Цветаева жила в Москве по-прежнему в одиночестве, кое-как перебиваясь переводами. Начавшаяся война, эвакуация забросили ее с сыном в Елабугу. Измученная, безработная и одинокая поэтесса 31 августа 1941 покончила с собой.

Глава 3.
Традиции семейного чтения.
Из двух дочерей от второго брака Ивана Владимировича наиболее лёгкой для родительской любви оказалась младшая Анастасия; в детстве она была проще, податливее, ласковее Марины и была ближе к матери, отдыхавшей с ней душою. В старшей же, Марине, Мария Александровна слишком рано распознала себя, своё: свой романтизм, свою скрытую страстность.
Непреклонность определяла отношение матери к детям и характер их воспитания, бывшего полностью в её руках. Она была сдержанна и внешне не ласкова, хотя горячо любила дочерей и связывала с ними свои несбывшиеся надежды.
Марина предназначалась в пианистки: у неё был абсолютный слух, большая, легко растяжимая рука и …добросовестность. Не чувствуя любви к музыкальным занятиям, она никогда не пыталась от них увильнуть или сократить положенное время за роялем.
Всё, что могло душевно, духовно, интеллектуально развить и направить детей было им предоставлено: разноязыкие гувернантки, книги, игрушки, музыка, театр… Они начали говорить почти одновременно на трёх языках: русском, немецком и французском. На их воспитание не только «не жалели средств», как тогда говорили, мать сама отдавала детям много внимания и времени. Она учила дочерей музыке, читала с ними на языках, которыми они занимались, говорила обо всём, что любила и чем жила. Зато «чужие дети» - на бульваре, куда сестёр водили гулять, или даже жившие у них во флигеле – были строго запрещены11.
Как когда-то сама мечтала запастись духовным материалом на всю жизнь, так теперь Мария Александровна стремилась передать его детям, «запасти» и их. Ей важно было внушить им свои представления о мире. Её общение с ними было перенасыщено: «О, как мать торопилась с нотами, с буквами, с Ундинами, Джейн Эйрами, с Антонами Горемыками, с презрением к физической боли, со Св. Еленой, с одним против всех, с одним – без всех, точно знала, что не успеет…так вот – хотя бы это, и ещё это и это ещё….Чтобы было, чем помянуть! Чтобы накормить – на всю жизнь! Как с первой и до последней минуты давала – и даже давила! – не давая улечься, умяться (нам - успокоиться), заливала и забивала с верхом – впечатление на впечатлении и воспоминание на воспоминание – как в уже невмещающий сундук (кстати, оказавшийся бездонным), нечаянно или нарочно?... Мать точно заживо похоронила себя внутри нас – на вечную жизнь…И какое счастье, что всё это было не наука, а Лирика – то, чего всегда мало…Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики, как и мы потом, беспощадно вскрыв свою, пытались поить своих детей кровью собственной тоски. Их счастье — что не удалось, наше — что удалось!
        После такой матери мне оставалось только одно: стать поэтом ….». – именно так вспоминает о своём детстве Марина12.
Поднявшись в детскую или взяв их к себе вниз, она проводила с ними часы за чтением или рассказами. Неповторимые и незабываемые вечера, когда, прижавшись к ней с двух сторон, Марина и Ася взахлёб слушали рассказы матери о её детстве и юности, о дедушкином имении, о поездках с ним за границу или о книгах, которые она когда-то прочла, а они ещё прочтут, об ушедших героях древности, о поэтах.
«Мамины рассказы! О чём? О чём только не!
О старом короле Лире, изгнанном дочерьми, которым он отдал корону и царство, о его ночи под грозой в поле.…О молодом Людовике Баварском, любившем луну и пруды, музыку, отрёкшемся от престола, поселившемся в лесу, во дворце Бург, жившем ночью под музыку Вагнера, а ночь спал. Он утонул в озере. Мама с дедушкой плыли по этому озеру на лодке….
Со страстной любовью к отцу своему мама рассказывала о путешествиях с ним за границей, о поездке с ним по Рейну, реке легенд, текущей меж гористых берегов, о старых замках на утёсах, о местах, где пела Лорелея. Мы уже знали о ней знаменитую немецкую песнь Гейне. И родным становился зелёный пенистый Рейн»13.
«Муся уже читала мамины детские книги - три тома «Детского отдыха» с трогательными, захватывающими рассказами, «Задушевное слово», четыре тома чистяковского собрания рассказов – «Зима», «Весна», «Лето», «Осень». «Как в тумане помнится мне заглавие «Лето в Ревеле»». Был рассказ «Охотник Степан» о его гневе на верного друга, собаку Дружка, укравшую окорок, закопавшую его в лесу. Степан решает расстаться с ним – за измену…. Но в тот миг, когда продав своего многолетнего друга другому охотнику, он стоит у отчаливающего парохода и Дружок, поняв, завыл и стал рваться с цепи в воду – Степан понял, что изменник не Дружок, а он, Степан, и был готов всё отдать за дружка, но пароход уходил, и Муся глотала слёзы, ревела под мамино чтение, и разлука человека с собакой, неисцелимая, так и протащилась»14 с нею и её сестрой всю жизнь.
Был рассказ: бедная мать, отдавшая богачам крошку сына, через годы приходит к нему в гости – радостно купив на последние гроши дешёвую игрушку. Барчонок чуждается незнакомой, плохо одетой женщины, не глядит на её подарок. С того дня мы понесли с собой слёзы матери, в тёмной улице повторявшей слова: «Не понравилось…»
Часто мама, взойдя к ним в детскую - они очень любили её приходы – читала им Чехова, Чиркова, Телешова, книжки «Донской речи».
Она постоянно читала им вслух, забирая их вниз, к себе, от гувернантки (то француженки, то немки). В высокой, зимой холодной «маминой гостиной» с большим книжным шкафом и книжными полками, картинами, с ковром поверх старого холодного паркета, сидя за своим ореховым письменным столиком, при свете зелёного фарфорового абажура её – ещё с девических лет – лампы, она читала им свои любимые, ещё с детства, книги, а они на ковре слушали её материнское чтение.
«Дерзновенный полет Икара и гибель за похищенный огонь прикованного к скале Прометея, все герои мифологии и истории, Антигона, Перикл, Бонапарт, Вильгельм Телль, Жанна д’Арк, все подвиги, смерть за идею, всё, чем дарили их книги, исторические романы и биографии, и доктор Гааз, отдавший жизнь заключённым больным людям, герой уже девятнадцатого века, - как мать насаждала в нас поклонение героическому!
Как в книгах или в том, что рассказывала им мать, мы не терпели никакой общности – вещи или герои книг могли быть только или Мусины или мои. Так мы разделили две наилюбимейшие поэмы: «Ундину» взяла Муся, «Рустема и Зораба» получила – взамен я. Так мы делили всё15».
Мать читала им книги своего детства, для них покупали «Вечерние досуги», выписывали «Родник». Марина увлекалась писателями, которых теперь едва ли кто-нибудь помнит: Е. Сысоевой, Евгенией Тур, графиней де Сегюр. Но мать читала им и Чехова, Короленко, Марка Твена, по-французски – «Без семьи» Г. Мало, над судьбой героев которого Марина долго горевала. Читались и сказки: Перро, братья Гримм, Гофман, Андерсен. Марининой любимой была «Снежная королева» - она хотела быть или казалась себе такой же свободной и смелой, как Маленькая разбойница. Мать рано познакомила их с Пушкиным, Данте, Шекспиром. Но роднее всего была Германия, немецкие романтики. Сначала Марина узнала их в переводах, потом и в оригинале.
Едва научившись читать, она набросилась на книги и принялась читать всё без разбору: книги, которые давала ей мать и которые брать не разрешала; книги, которые должен был читать, но не читал – не любил – старший Андрюшка; книги, стоявшие в запертом для Марины шкафу сестры Леры. Марина прочитала книги материнского детства, книги Лериного детства и в пять лет наткнулась в Лерином шкафу на «Сочинения» Пушкина. Пушкин оказался первым поэтом Цветаевой. Первым, кого она задолго до того, как научилась читать, узнала по памятнику на Тверском бульваре, по картине «Дуэль», висевшей в родительской спальне, по материнским рассказам; первым, кого она прочла сама.
«Запретный шкаф. Запретный плод. Этот плод — том, огромный сине- лиловый том с золотой надписью вкось — Собрание сочинений А. С. Пушкина.
         В шкафу у старшей сестры Валерии живет Пушкин, тот самый негр с кудрями и сверкающими белками. Но до белков — другое сверкание: собственных зеленых глаз в зеркале, потому что шкаф — обманный, зеркальный, в две створки, в каждой — я, а если удачно поместиться — носом против зеркального водораздела, то получается не то два носа, не то один — неузнаваемый.
         Толстого Пушкина я читаю в шкафу, носом в книгу и в полку, почти в темноте и почти вплоть и немножко даже удушенная его весом, приходящимся прямо в горло, и почти ослепленная близостью мелких букв. Пушкина читаю прямо в грудь и прямо в мозг.
         Мой первый Пушкин — «Цыганы». Таких имен я никогда не слышала: Алеко, Земфира, и еще — Старик. Я стариков знала только одного — сухорукого Осипа в тарусской богадельне, у которого рука отсохла — потому что убил брата огурцом. Потому что мой дедушка, А. Д. Мейн — не старик, потому что старики чужие и живут на улице.
         Живых цыган я не видела никогда, зато отродясь слышала про цыганку, мою кормилицу, так любившую золото, что, когда ей подарили серьги и она поняла, что они не золотые, а позолоченные, она вырвала их из ушей с мясом и тут же втоптала в паркет.
         Но вот совсем новое слово — любовь. Когда жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь — любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это — любовь. Я думала — у всех так, всегда — так. Оказывается — только у цыган. Алеко влюблен в Земфиру.
         А я влюблена — в «Цыган»: в Алеко, и в Земфиру, и в ту Мариулу, и в того цыгана, и в медведя, и в могилу, и в странные слова, которыми всё это рассказано. И не могу сказать об этом ни словом: взрослым — потому что краденое, детям — потому что я их презираю, а главное — потому что тайна: моя — с красной комнатой, моя — с синим томом, моя — с грудной ямкой.16»
Всё детство Марина читала запоем. Можно сказать, не читала, а жила книгой, с трудом отрываясь и осознавая окружающее. «Проваливалась в книгу», - говорила Мария Александровна.
Жизнью Марины с детства и до кончины правило воображение. Воображение, которое пробудили книги и их герои, вымышленные и реальные. Без различия эпох, к которым они принадлежали, а так же того, существовали они в действительности или были выдуманы, - все они вполне равноправно жили в душе юной Цветаевой. Прекрасное знание с раннего детства французского и немецкого расширяло границы проникновения в неведомые эпохи и характеры.
Простое или хотя бы приблизительное перечисление того, что прочитала Цветаева к восемнадцати годам, показалось бы неправдоподобным по количеству и разнообразию. Пушкин, Лермонтов, Жуковский, Лев Толстой, Степняк-Кравчинский; немецкие и французские романтики; Гюго, Ламартин, Ницше; Жан-Поль Рихтер; романы Чарской и пьесы Ростана; Гейне, Гёте. Впрочем, книги, прочитанные Цветаевой в ранней юности, встали бы на полках (по хронологии знакомства с ними) в абсолютном «лирическом» беспорядке, потому что её чтение запойное и самозабвенное было, особенно после кончины матери, бессистемным17.
«Вечерами читали вслух французский роман «Le vaste, vaste monde» (перевод с английского «The wide, wide world»). Я не помню ни одной сцены оттуда, ни фабулы того, что так входило в душу маме и Мусе, - но помню трепет о каком-то одиночестве (бескрайнем жизненном пространстве) вокруг девочки. Некрасивое, худое, скуластое лицо мадмуазель Мари, монотонное чтение… Я засыпала. О другом английском романе мама говорила с восхищением: «Вырастите – будете читать «Джейн Эйр». По-прежнему мама приходила наверх читать нам вслух какую-нибудь любимую книгу: мы кидались усаживать её на стул, уложенный подушками, увешанный одеялами… Милое мамино лицо улыбалось, она поправляла на плечах свою клетчатую шаль, раскрывала книгу… Блаженные часы жизни!
Я не сказала, какие книги читала нам теперь вслух мама: колдовского «Щелкунчика» Гофмана и его волшебное, светлое «Чудесное дитя», «Без семьи» Гектора Мало (по-французски). Маруся, знавшая язык много лучше меня, страстно полюбила эту книгу и так часто говорила с мамой о ней, что я с детства сохранила в памяти имена Виталиса и Реми, собак Зербино, Капи и Дольче, обезьянки Жоли-Кёр, так жалобно умиравшей в стужу, заболев в переходах бродячей труппы,»18 – писала Анастасия в своих воспоминаниях.